М. О. КОСВЕН
АТАЛЫЧЕСТВО
Журнал «Советская этнография»
Номер 2 за 1935 год
1
Аталычеством в этнографии Кавказа именуется порядок, основная сущность которого состоит в том, что ребенок вскоре после своего рождения, переходит на некоторое время в другую семью, а затем возвращается к своим родителям. Происхождение, история, действительная сущность, общественное значение и проч. этого порядка остаются вопросами, до сих пор не получившими удовлетворительного объяснения.
В настоящее время аталычества на Кавказе нигде, конечно, не существует. Уже в те времена, когда этот порядок впервые наблюдался и был описан, он принадлежал к явлениям пережиточным и вымирающим. О существовании аталычества в прошлом имеются свидетельства для следующих народов: абхазов, черкес и кабардинцев, т. е. для адыгейской группы; для балкарцев и карачаевцев, т. е. народов тюркской ветви, соседствующих с адыге, и, наконец, для осетин и сванов. Имеющийся литературный материал об аталычестве весьма скуден; все показания очень кратки и неотчетливы. Данная работа исполнена преимущественно по литературным источникам, отчасти – на основании материалов, собранных автором в Кабарде, Балкарии и Юго-Осетии в 1929, 1931 и 1932 гг.
Утвердившийся в кавказоведческой литературе термин аталычество взят от слова аталык, которым именовалось лицо, бравшее ребенка на воспитание. Воспитанник назывался у кабардинцев и осетин-иронцев – кхан, у осетин-дигорцев – емцег, у других черкесских народов – фур. Иногда словом емцег обозначается не воспитанник, а воспитатель. Слово кхан, по имеющимся в литературе указаниям, означает «кровь», емцег – «сосок», «грудь матери», «сын».
Как об этом гласит ряд показаний, аталычество в более отдаленные времена имело весьма широкое распространение у вышеназванных народов. С течением времени оно ограничивалось и изживалось. В старину черкесы всегда отдавали своих детей на воспитание, причем отдающая семья в то же время сама брала чужих детей. Данный порядок распространялся как на мальчиков, так и на девочек, позже – преимущественно на мальчиков. Далее, у черкесов же, в более отдаленные времена практика аталычества была присуща всем социальным слоям, впоследствии оно приняло резко выраженный классовый характер. По отзыву Белля, аталычество у черкес было в более отдаленные времена всеобщим явлением, позже – продолжало держаться преимущественно в княжеских и дворянских семьях. Что касается других народов, то имеющийся материал говорит об отдаче детей на воспитание только князьями и дворянами.
Указанными чертами, однако, не исчерпывается своеобразный классовый характер аталычества. Более существенную черту данного порядка составляет то, что по общему правилу высшие сословия отдавали своих детей в семьи зависимого от них сословия или класса. У черкес князья отдавали детей на воспитание своим вассалам, у кабардинцев дворяне – крестьянам. По указанию Коха, воспитатель обычно стоял по своему социальному положению ниже отца ребенка. Таким образом, князь отдавал своих детей дворянину, дворянин – крестьянину, либо же и князья, и дворяне отдавали детей крестьянам. По указанию Альбова, среди абхазов не было ни одного крестьянина, который бы не воспитал одного или нескольких князей и дворян, и едва ли мог набраться один процент дворян, вскормленных собственной матерью. По другому указанию относительно черкес, князь мог отдать своего ребенка дворянину, но сам мог воспитывать только княжеского ребенка, т. е. равного сословия.
В ту эпоху, когда в середине ХVIII в. Кабарда находилась в зависимости от крымских и кубанских ханов, кабардинские княжны выдавались замуж за этих ханов, но дети их воспитывались в Кабарде.
Показания об аталычестве говорят об отдаче детей преимущественно как о добровольном акте со стороны родителей. Не упоминается, например, о естественном, казалось бы, в данном случае протесте матери ребенка. С другой стороны, обращает на себя внимание иногда отчетливо выражающееся домогательство со стороны берущего на воспитание либо даже приписывание себе права на получение ребенка. У черкес, если отец сам не выбирал воспитателя для сына, то всякий мог предложить себя в этом качестве. По другому указанию, у черкес вскоре после рождения ребенка у князя или дворянина являлись многие, желающие взять на воспитание новорожденного. И чем «значительнее» был отец, тем больше таких желающих являлось. Иногда между претендентами возникали споры, и отец должен был допустить, чтобы его ребенок, пробыв несколько лет у одного воспитателя, переходил к другому, позже – к третьему.
Более того, практика описываемого порядка знала насильственную форму, а именно похищение ребенка. Как говорит Тэтбу де Мариньи, у черкес каждый новорожденный мальчик похищался часто без ведома его родителей, причем похититель на другой день объявлял себя аталыком похищенного ребенка. Одно из наиболее старинных описаний (1796 г.) аталычества принадлежит немецкому путешественнику Рейнеггсу. Когда, рассказывает Рейнеггс о кабардинцах, у князя рождался сын, то одно из зависимых лиц («кул») этого князя или другого члена данного княжеского рода просьбами и подарками склоняло мать новорожденного позволить ему украсть ребенка. Если мать соглашалась, этот зависимый отправлялся с семью «благородными» ночью в княжеский дом, брал ребенка и воспитывал его до совершеннолетия. На все время воспитания ребенка эти «благородные» оставались свидетелями тождества ребенка, на шее у которого находился особый запечатанный знак. Затем при возвращении воспитанника в родительский дом эти семеро свидетелей клятвой подтверждали тождество возвращаемого с похищенным. Существуют и иные указания о случаях похищения ребенка для воспитания, что не считалось преступным.
Иную черту вводит описание аталычества у черкес-темиргоевцев. Здесь отдача на воспитание составляла акт оказания чести воспитателям: еще до рождения ребенка родители намечали семью и предупреждали ее о предстоящей отдаче ей новорожденного, причем отказа от этой чести не бывало.
Наконец, новую черту дает аталычество у сванов, где оно составляло обязанность. Здесь крестьяне («гери») помимо барщины и натуральных налогов несли ряд других повинностей, в том числе воспитание детей своих господ.
Как можно было видеть из приведенных показаний, ребенок обычно отдавался немедленно после рождения. У абхазов даже еще до наступления родов являлись будущие воспитатели. Затем, получив ребенка, в торжественной процессии возвращались в свое селение. У черкес мать кормила ребенка обычно до того времени, пока он не начинал самостоятельно ползать, после чего ребенок отдавался воспитателям. В иных случаях будущие воспитатели заранее подыскивали кормилицу, и ребенок отдавался уже на третий день после рождения. Сообщение Клапрота, относящееся к черкесам, вносит в срок отдачи ребенка некоторую сословную разницу: мальчик князя отдавался на третий день после рождения, дворянина – в возрасте трех-четырех лет. Срок, до которого ребенок отдавался на воспитание, преимущественно определяется выражением «до совершеннолетия», иногда – «до 12–13 лет», «до 17–18 лет», «до женитьбы»; у балкарских князей – до 7 лет; у черкес девушки отдавались до 12–13 лет, иногда – до выхода замуж.
По общераспространенному порядку, в течение всего времени нахождения воспитанника у аталыка родители не должны были видеться со своим ребенком, справляться и вообще обнаруживать какую-либо заботу о нем. Даже выказать желание повидать своего ребенка считалось для отца непростительной слабостью. У черкес отец, в случае свидания с сыном, не должен был даже подать вида, что узнает его.
По словам Клапрота, у черкес воспитанник оставался у аталыка до своей женитьбы, причем жена выбиралась аталыком. Соответственно, до этого времени родители не видали сына. Отсюда, говорит Клапрот, у черкес – холодные отношения между самыми близкими родными. Точно так же, по словам Дюбуа де Монпере, у черкес отец после отдачи сына виделся с ним впервые уже тогда, когда последний был женат. Наконец, по неотчетливой записи адата кабардинцев и осетин, княжеский сын, возвратившись домой, уезжал затем вновь из родительского дома, «потому что никакой князь в Кабарде с отцом жить не может» (то же – об осетинах).
Существующие показания обычно говорят о том, что воспитание должно было носить весьма тщательный и разносторонний характер. Иногда указывается на суровость воспитания. Иные черты вводит запись адата кабардинцев. «В Кабарде князь и узденья по большей части не воспитывают детей при себе, а отдают их до совершеннолетия к аталыку или кормилице, которые не учат ничему, а делают их чуждыми родителям и даже к ним непослушными» (та же дословно запись для осетин-дигорцев, балкарцев и карачаевцев).
По окончании срока воспитания аталык должен был одеть воспитанника, снабдить его оружием, дать коня, иногда раба, и привезти в отцовский дом. В свою очередь аталык получал от отца воспитанника вознаграждение, иногда довольно крупное, и сверх того щедрые подарки. Подарки давались аталыку и прочей родней воспитанника. У кабардинцев и осетин сверх того аталык получал подарки и от самого воспитанника. У кабардинцев аталыку выделялся участок земли в пожизненное или потомственное пользование, получившее название держания земли «на емцегском праве» и, между прочим, всегда сопровождавшееся постоянными пререканиями. Такое держание накладывало на владельца определенные обязанности: иногда это были ежегодные платежи, так называемая «емцегская подать», иногда – обязанность оказывать собственнику земли почтение и различные услуги; иногда, наконец, эти услуги состояли в обязанности участвовать в полевых работах и переходили таким образом в барщину. По неряшливому выражению М.М. Ковалевского, у осетин аталык «попадал в близкие люди» к отцу своего воспитанника.
Особые черты вводит в характеристику аталычества описание Рейнеггса, касающееся кабардинцев. Этот порядок изображается здесь как один из способов для крепостного получить звание «благородного». Продолжая приведенный выше рассказ о похищении ребенка при участии свидетелей, Рейнеггс указывает, что этот акт имел целью получить высшее звание: после того как похититель возвращал ребенка, «княжеский род из благодарности жаловал воспитателю благородное достоинство».
Заслуживает внимания и церемониальная сторона аталычества. У осетин при отдаче ребенка происходил пир. О торжественной процессии увода ребенка у абхазов уже упоминалось. Точно так же и при возвращении ребенка у черкес устраивался пир с участием всей родни. По описанию того же Рейнеггса, у кабардинцев возвращение ознаменовывалось пиршеством с участием родителей, всего княжеского рода и других приглашенных «благородных». Воспитатель вводил мальчика, которого отец не видел со дня его рождения, свидетели клятвой подтверждали происхождение ребенка, и весь род его признавал. Следующую картину возвращения воспитанника у черкес рисует Белл. Воспитанник возвращался, сопровождаемый целой партией людей, вооруженных большими ветвями.
Партия эта встречалась с таким же образом вооруженными людьми и между обеими сторонами происходила полусерьезная стычка, сопровождавшаяся все же кровопролитием. Затем следовали обмен подарками и ряд празднеств, во время которых вновь повторялись такого же рода сражения между сторонами, также же вооруженными ветвями.
Отношения между воспитанником и его аталыком, а равно семьей или родственной группой последнего, характеризуются в особенности тем, что они, во-первых, значительно шире таких, какие могли вытекать из факта воспитания самого по себе, во-вторых, они отнюдь не прекращаются с окончанием срока воспитания, а сохраняются и проявляются в разнообразных формах и в различных случаях.
Начать с того, что у черкес, по Клапроту, имя ребенку выбирали и давали не родители, а кормилица-воспитательница. Отношения и связь между воспитанником и группой, в которой он воспитывался, считались выше, значительнее, чем отношения родственные, считались особо священными. У черкес аталычество устанавливало связь между воспитанником и не только семьей аталыка, но и всем селением или более широкой группой, к которой эта семья принадлежала. Все члены этой группы считали себя аталыками данного воспитанника. У всех адыге, как и у осетин, воспитанник и сыновья аталыка считались молочными братьями, причем их связывала также тесная дружба. У балкарцев воспитанник не мог вступить в брак с кем-либо из семьи своего аталыка. У абхазов воспитанник обязан был защищать интересы того рода, в среде которого он воспитался, должен был вступаться за обиду, нанесенную его воспитателям, участвовать в их набегах и пр. Он соблюдал траур по умершим членам семьи-воспитательницы и распоряжался погребением. В свою очередь, аталык участвовал в делах, касающихся женитьбы своего воспитанника, и вообще в решении вопросов, касающихся его судьбы, а равно и в его погребении. У черкес-темиргоевцев воспитанница была обязана повиновением своему аталыку и его жене вплоть до своего выхода замуж и отдавала им половину своего калыма. Часть калыма за девушку получала воспитательница и у абхазов. У осетин аталык участвовал в выборе невесты для своего воспитанника либо, по другому указанию, лично выбирал невесту. У осетин же аталык получал особый подарок от жениха своей воспитанницы. По сообщению Дюбуа де Монпере, у черкес аталык выбирал для своего воспитанника жену и уплачивал за нее калым.
У всех народов, знавших аталычество, воспитанник оказывал аталыку особое уважение в течение всей своей жизни и уделял ему лучшую и большую часть своей добычи. По одному свидетельству, у черкес воспитанник часто так привязывался к аталыку, что любил его больше родного отца; бывали случаи, что в ссорах отца с аталыком воспитанник принимал сторону последнего. Наконец, у черкес-темиргоевцев считалось, что женщина, вскормившая чужого ребенка, имела на него больше прав, чем родители. Аталык и его жена могли во всякое время потребовать к себе обратно своего воспитанника.
Показания о взаимоотношениях между родной группой воспитанника и группой, его воспитавшей, весьма неотчетливы. У адыге и кабардинцев аталычество, по-видимому, устанавливало между сторонами отношения, которые приравнивались к родственным. По другим указаниям, обе семьи считались в кровном родстве.
Особо должны быть описаны и отчетливо отграничены от аталычества имеющие с ним некоторую близость явления, связанные с кровной местью.
У некоторых народов Кавказа, например сванов, бывало в прошлом, что потерпевший род отвечал на убийство своего сочлена похищением ребенка из рода преступника и либо держал этого ребенка в качестве заложника до получения вознаграждения за убийство, либо усыновлял похищенного и тем возмещал свою убыль в трудовой единице. Другая форма, описанная Ковалевским для балкарцев, состояла в отдаче ребенка на временное воспитание в виде одного из элементов примирения между сторонами. Здесь параллельно с уплатой вознаграждения за убитого виновный род передавал потерпевшим какого-либо малолетнего родственника убийцы. Переданный ребенок (кан-емчек – «крови сын») оставался обыкновенно в новой семье два-три года, после чего с подарками возвращался домой. По внешности сходный, но по существу совершенно иной порядок представляет собой обычай, по которому лицо, находившееся под угрозой мести, могло похитить ребенка из семьи мстителя, воспитать этого ребенка и затем возвратить родителям. Установившееся этим путем родственное отношение устраняло возможность мести и давало почву для примирения враждующих сторон. Вариант данного порядка в изображении записи адата черкес говорит о похищении ребенка ближайшего родственника убитого, совершаемом не самим убийцей, а его покровителем. По окончании воспитания покровитель возвращает похищенного с богатыми подарками отцу, который, приняв сына и подарки, прощает убийцу и т. д. Наконец, еще один особый порядок следующим образом описывается записью адатов кабардинцев: «Князь, убив в ссоре своего узденя, обязан сына его или брата (малолетних) взять в дом и содержать на всем своем иждивении до совершенного возраста; когда же они возмужают, он им дает лошадей, шашки, ружья, весь конский прибор, полную одежду, после чего отпускает в дом, и тем кончается вся вражда. Этот обряд называется тлече-житкан».
Нетрудно видеть, что все сейчас описанные порядки представляют собой совершенно специфические формы урегулирования вражды, возникшей вследствие убийства, а некоторые из этих порядков составляют известные истории уголовного права формы натурального возмещения ущерба либо соответствующие пережитки . Возможно, что некоторые из описанных порядков сложились по образцу или под влиянием аталычества, но по сути дела они ничего общего с ним не имеют.
Существует ряд попыток толкования происхождения и сущности аталычества.
Прежде всего, указывалось, что порядок этот не местный, кавказский, а заимствованный – тюркский или монгольский. Единственным обоснованием такого утверждения служило соображение, что слова аталык, кан и емцег – якобы тюркские. Указание на заимствование – прием широко распространенный в буржуазной науке. Даже если факт заимствования доказан, решительно ничего не говорит по существу вопроса, ибо все же остается объяснить происхождение и сущность данного порядка в том обществе, от которого он, в конечном счете, заимствован. Весьма легковесно, во всяком случае, выводить заимствование какого-либо общественного порядка из сходства или хотя бы заим¬ствования термина. Но дело еще в том, что, насколько можно судить по этнографической литературе, аталычества или какого-либо аналогичного порядка у народов как тюркской, так и монгольской групп по-видимому не существовало. Нам известно лишь одно указание, касающееся башкир: по сообщению Назарова, дети здесь отдаются на воспитание родственнику, который принимает это как знак почтения и доверия к себе, и никакой платы не берет. Ребенок может остаться у воспитателя до десятилетнего возраста .
Своеобразное объяснение аталычества дал в свое время М.М. Ковалевский в «Законе и обычае на Кавказе». Связывая этот порядок с «коммунальным браком» и неизвестностью или спорностью отца и ссылаясь на приведенное выше и принадлежащее Беллю описание процедуры возвращения воспитанника в родительский дом (Bell, II, 245–246), а равно на Коха (I, 383), Ковалевский говорит: «Дети потому поступают у черкесов на воспитание к постороннему лицу, желающему вступить по отношению к ним в роль аталыка, что принадлежность их тому или другому отцу являлась спорной, очевидно, не по иной причине, как по той, что все члены одного братства одинаково могли быть мужьями их матери. Только отрытое признание их тем или другим мужчиной обращало их в его детей. Для этого недостаточно было одного рождения в той или другой семье, требовалось еще усыновление: усыновление, принимавшее вышеописанную форму передачи аталыком взрослого сына в руки мужа его матери».
Крайняя искусственность или даже вымышленность этого объяснения достаточно очевидна. Можно, однако, заметить, что ни о каком акте усыновления или хотя бы передачи воспитанника в руки отца ни у Белля или Коха, на которых ссылается Ковалевский, ни вообще в иных описаниях аталычества не говорится. Этнография знает, правда, известную из истории некоторых народов процедуру, представляющую собой нечто в роде акта признания отцом своего ребенка, однако отдавать ребенка на 13–18 лет в чужую семью только для того, чтобы его затем усыновить, – до такого порядка никто, кроме Ковалевского, не додумывался.
Широко распространено объяснение аталычества стремлением дать детям необходимое в условиях горского быта суровое воспитание, говоря языком начала прошлого века, «дабы не допустить юности вкусить негу, могущую произойти от природной родительской к детям горячности» . Вздорность этого объяснения достаточно очевидна. К тому же материал говорит преимущественно об аталычестве как порядке, существующем не в силу желания отдать детей на воспитание, а в силу стремления получить ребенка, стремления, доходящего вплоть до похищения. Леонтович комбинирует приведенный сейчас мотив с указанием на необходимость для горских феодалов отдавать детей на воспитание в силу беспокойной жизни, которую они вели. «Обычай аталычества, – говорит Леонтович, – издревле практикуется у всех кавказских горцев, главным образом у князей и дворян, и обусловливается всей хищнической обстановкой боевой их жизни. Редко бывая подолгу у семейного очага, хищнику-горцу было не до детей: он сдавал их постороннему аталыку, в школе которого усвоялись питомцем все суровые черты и качества наездника-горца». И это объяснение, конечно, совершенно вздорно: достаточно указать на то, что, как мы знаем, феодалы, отдававшие своих детей, в свою очередь, сами брали на воспитание чужих детей; с другой стороны, вассалы-аталыки тоже отнюдь не оставались в стороне от «боевой жизни».
Иногда фигурирует указания на то, что аталычество было обычным средством прекращения мести и примирения враждующих сторон. Мы видели уже, что соответствующие порядки составляют, по сути, совершенно отличные от аталычества явления. К тому же аталычество по общему правилу практиковалось между сторонами, ни в какой мере не находившимися в состоянии вражды или мести.
Еще одно довольно распространенное толкование аталычества указывает на то, что взаимоотношения и искусственное родство, отсюда возникавшие, давали друзей и защитников. Развивая это положение, Г. Кокиев основывается на том, что между родителями ребенка и воспитателями последнего существовала сословная или классовая зависимость. Г. Кокиев объясняет отсюда, что аталычество «возникло на почве взаимной, – между аталыком и родом воспитанника, – экономической заинтересованности. На почве этой же материальной заинтересованности существовало большое соперничество между охотниками взять сына влиятельного и состоятельного рода на воспитание» . Данное толкование правильно констатирует определенный элемент отношений, существовавший в некоторых случаях аталычества. В отдельных случаях действительно имело место стремление зависимого лица приобрести в лице «сильного» защитника или стремление малоземельного крепостного получить во владение землю хотя бы на кабальных основаниях путем воспитания чужого ребенка. Отсюда домогательство, соперничество с другими и пр., вплоть до похищения. Но полагать, что феодалу для приобретения себе друзей и защитников или кабальных держателей его земли недостаточно было имевшихся в его распоряжении экономических и внеэкономических способов принуждения, что ему приходилось прибегать еще к отдаче на долгий срок своих детей или санкционировать их похищение, что, наконец, у него хватало детей для создания себе должного числа «друзей и защитников», – все это, по меньшей мере, наивно. В данной интерпретации аталычество оказывается изобретением зависимых сословий или крепостных, которому феодалы почему-то подчинились, либо выдумкой феодалов, отказывающихся от своих детей, либо, наконец, противоестественным соглашением тех и других.
Всем приведенным толкованиям аталычества свойственны еще и следующие общие дефекты. Большинство их не только не обосновывается фактическим материалом, но нередко прямо ему противоречит. В лучшем случае эти толкования исходят из одной какой-либо черты, свойственной аталычеству, но совершенно игнорируют другие черты. Элементы, не укладывающиеся в предлагаемое толкование, просто отбрасываются либо объявляются «курьезами», не требующими объяснения. Между тем, как это можно было видеть из изложенного, аталычество выступает в виде довольно сложного, но образующего определенную систему форм и отношений комплекса. Предлагаемая интерпретация аталычества должна поэтому дать объяснение всем элементам данного порядка, внешне пестрый конгломерат отдельных черт и моментов уложить в стройную, взаимосвязанную и взаимозависимую совокупность. С другой стороны, все существующие толкования аталычества берут его статически, не учитывая того, что оно, очевидно, имеет свою историю, на протяжении которой должно было видоизменяться как по содержанию, так и по форме. Наконец, все эти толкования берут данный порядок более или менее изолированно, вне его связи со всей совокупностью общественных отношений.
Однако, для того чтобы дать развернутое историческое толкование аталычества, у нас не хватает материала, относящего к данному порядку и данной группе народов. Поэтому мы должны географически или этнографически расширить поле нашего наблюдения и привлечь к исследованию материал, заимствованный из быта других обществ. При таких условиях не только окажется возможным, – как мы надеемся показать, – понять историческую сущность кавказского комплекса аталычества в целом, но и каждая деталь из имеющихся его описаний получит свое объяснение, каждый исторический осколок данного порядка найдет соответствующее ему в общем комплексе место, не останется необъяснимым «курьезом».
2
Начать с того, что порядок отдачи детей на воспитание, совершенно аналогичный кавказскому аталычеству и совпадающий даже в деталях, мы находим в прошлом скандинавских народов, в частности в Исландии, а равно у древнего населения Англии – кельтов Ирландии и Уэльса и гойделов Шотландии. Не углубляясь в анализ данного комплекса по первоисточникам, возьмем его основные черты, как они рисуются существующими описаниями общего характера.
Отдача детей на воспитание была в прошлом весьма широко распространена у названных народов и имела крупнейшее общественное значение. Примеры и отголоски этого порядка изобилуют в скандинавском эпосе. Весьма подробная и строгая регламентация данного института содержится в древнейшем исландском кодексе, так называемых Грагах, а равно и в сборнике права древних судей Ирландии, бреонов, Сенхус-Море.
Отдавались на воспитание как мальчики, так и девочки, но, по-видимому, отдача девочек раньше вышла из употребления. Терминами, относящимися к данному порядку, у кельтов Ирландии были: отдача на воспитание, получившая в английской литературе название fosterage, – altram или altrum, воспитатель – aite или oide, воспитательница – muime, воспитанник – dalta (термин этот сохранился для обозначения любимого ребенка, баловня), молочный брат – cоmalte.
Отдача детей практиковалась всеми сословиями и классами, но дольше удерживался этот порядок в господствующих слоях. С другой стороны, дети отдавались как среди равных сословий и классов, так и аналогично кавказскому порядку – от высшего к низшему. В Ирландии вождь отдавал ребенка на воспитание обычно кому-либо из своих подвластных вождей, но часто и лицу равного себе ранга. Отдача детей на воспитание держалась в Ирландии, в особенности среди господствующего сословия, еще в середине XVII века. По выражению одного старинного автора, «в Ирландии все отдавали своих детей на воспитание: сильные и богатые – продавая, бедные – покупая воспитание своих детей». В Шотландии этот порядок сохранялся еще позже, до конца XVIII века. Иногда воспитателями являлись в Ирландии духовные лица, наставлявшие воспитанников в своей профессии. Следует отметить особо, что по не вполне отчетливому указанию древнеирландского кодекса отдача на воспитание допускалась только лицу, стоявшему в известной степени родства к родителям ребенка.
Аналогично Кавказу и в Ирландии люди домогались получения на воспитание сыновей королей, вождей или иных лиц господствующего класса. Поэтому бывало, что ребенок переходил от одного воспитателя к другому. Один ирландский вождь имел в молодости девять воспитателей. Иметь много воспитателей составляло признак высокого ранга. С другой стороны, иногда одно лицо имело много воспитанников: у одного вождя было сорок воспитанников. Отдавать детей можно было, начиная с одного года. Сроки, до которых продолжалось воспитание, таковы: в Ирландии мальчиков – до 17 лет, девочек – до 14 лет; по Грагам – до 16 лет. Между тем, судя по скандинавским сагам, отражающим, очевидно, более древний порядок вещей, воспитание продолжалось до 18 лет и дольше.
Принявший ребенка обязан был дать ему надлежащее обучение и воспитание и возвратить в срок родителям. Воспитанник содержался во всем наравне с родными детьми воспитателя, работал в хозяйстве и проч. Воспитатель давал своему воспитаннику подарок, размер которого регулировался рангом воспитанника и другими обстоятельствами. В некоторых случаях воспитатель отдавал воспитаннику часть своего имущества, что ограничивалось законом. Часть эта, однако, иногда составляла половину всего имущества воспитателя. В свою очередь, воспитатель также получал подарки и вознаграждение. Впрочем, в Ирландии различалось два вида отдачи на воспитание: по дружбе или в виде «залога дружбы» и за вознаграждение. В первом случае воспитатель никакой платы не получал. Во втором – размер вознаграждения соответствовал рангу воспитанника. Вознаграждение состояло обычно из скота, иногда из участка земли. Плата за девочек была больше, чем за мальчиков. Это объясняется тем, что они требовали больше забот и меньше могли помогать своим воспитателям в дальнейшей жизни. Действительно, по законам древней Ирландии, если воспитатель или воспитательница впоследствии впадали в бедность, то имели право требовать помощи от своего воспитанника. Более того, случалось, что воспитанник сражался на стороне воспитателей против своей отцовской родни, и бывало, что он отдавал жизнь за своего воспитателя. В свою очередь, между воспитанником или детьми воспитателя возникала тесная связь на всю жизнь, более близкая, чем кровное родство: воспитанник становился ближе своим молочным братьям и сестрам, чем членам своей собственной семьи.
Английский писатель Сэмуэль Джонсон, путешествовавший по Шотландии в 1773 году, отмечал, что отдача на воспитание здесь хотя и изживается, но все же держится. Отдавались мальчики и девочки. Обычно богатый и знатный лорд отдавал своего ребенка либо своему леннику, либо другому своему другу, которого он удостаивал этой чести, ибо такой акт считался оказанием чести. Условия были различны в разных местностях. Например, отец посылал с ребенком известное число коров и столько же голов добавлял воспитатель. Одновременно отец выделял участок земли соответственного размера для пастьбы этого скота в безмездное пользование. Половина каждого теленка принадлежала воспитателю, другая половина – воспитаннику. Воспитание продолжалось примерно лет шесть. Ребенок возвращался к родителям в сопровождении коров, данных ему как отцом, так и воспитателем, а равно половины приплода. Стадо это оставалось отдельным имуществом воспитанника, либо, если это была девушка, становилось ее приданым. Пытаясь установить, какую пользу получал воспитатель, Джонсон писал: «…если воспитатель давал четыре коровы, то столько же получал сам, и в течение всего времени нахождения у него ребенка он пользовался бесплатно кормом на восемь коров, а равно всем молоком; за это он уплачивал только четыре коровы, когда от него уходил воспитанник». Непосредственная выгода воспитателя здесь, однако, более чем сомнительна.
В качестве интерпретации скандинавско-кельтского порядка в литературе фигурируют знакомые нам мотивы: дети отдавались для закалки характера, данным путем приобреталось покровительство сильного и проч. Одно объяснение гласит, что здесь слабый искал помощи сильного, во имя чего отдавал ему своего ребенка. Это было бы весьма правдоподобно, если бы на деле не было как раз наоборот. Насколько мы знаем, именно «сильный» отдавал своих детей на воспитание лицу, от него зависимому.
Но в древней Скандинавии и среди кельтов древней Англии мы имеем сравнительно малоразвитые феодальные общества того же примерно типа, что и на Кавказе, точно так же сохраняющие пережитки родовых отношений. Для того чтобы найти картину начальной стадии исследуемого порядка, мы должны обратиться к обществам, не вышедшим из первобытной формации, в частности обществам, находящимся на ступени перехода от матриархата к патриархату. Здесь мы найдем истоки аталычества.
Предварительно необходимо напомнить, что материнский род представляет собой ту свойственную архаической эпохе историческую общественную форму, при которой хозяйственная группа состоит принципиально из потомков женщины по материнской линии. При таких условиях все эти потомки фактически хозяйственно принадлежат к материнскому роду, и счет происхождения и родства ведется матрилинейно. Материнский род имеет отчетливую тенденцию сохранять свое родственное единство. Этот принцип полностью действует при дислокальной форме брачного поселения, т. е. когда мужчина и женщина, вступая в брак, остаются жить каждый в своей материнской родовой группе. Эту форму мы находим у ряда народов, например у хази в Ассаме, у минангкабау на Суматре, у наиров в Малабаре, у ирокезов и проч .
Единство материнского рода принципиально сохраняется и при матрилокальном поселении, когда муж переселяется на житье в группу своей жены: при таких условиях женщины всегда остаются в своем материнском роде, мужчины же – до вступления в брак. С другой стороны, единство материнского рода нарушается приселением мужчин-мужей. Эта форма широко распространена. Наконец, при патрилокальном поселении, когда женщина с замужеством переходит в группу мужа, единство материнского рода совершенно нарушается тем, что не только сами женщины покидают свой род, но и потомство их, рождаясь в группе мужа, остается в этой группе и таким образом уже принадлежит к своему отцовскому роду. Данная стадия знаменуется рядом институтов и форм переходного характера, из коих нам необходимо отметить следующее. На известном этапе истории родового строя устанавливается порядок, по которому, не смотря на переход женщины в группу мужа, дети ее не остаются в своей отцовской группе, а рано или поздно возвращаются в свой материнский род, в хозяйство своего материнского дяди. Вообще между детьми и их материнским дядей устанавливается ряд разнообразных реальных, обращающихся затем в пережиточные, отношений, получивших в литературе название авункулата или права племянников.
Обращаемся теперь к необходимому нам для освещения сказанного переходного процесса этнографическому материалу.
У ряда находящихся на стадии превращения матриархата в патриархат народов западной Африки брак патрилокален, но дети не остаются со своими родителями, а рано или поздно переходят в группу своей матери. Таким образом, дети не только номинально, но и фактически принадлежат к своему материнскому роду. У различных племен, лишь только ребенок научается ходить либо позже, с наступлением зрелости, дети, мальчики и девочки, покидают родителей и переселяются навсегда в группу своей матери, возглавляемую их материнским дядей. Отец обязан отпускать своих детей после наступления должного срока, дяде же принадлежит право требовать детей к себе, если они задержатся. Перейдя в свою материнскую группу, дети здесь участвуют в хозяйственной жизни, здесь женятся, здесь наследуют и т. д. Дядя является их главой и опекуном, он уплачивает за них калым и проч.
Совершенно аналогичную картину находим мы в другой части света – в некоторых местах Меланезии. В деревушке Лезу на острове Новая Ирландия в Бисмарковском архипелаге господствующую форму составляет матрилокальный брак. В отдельных случаях это общее правило нарушается и жена переходит на жительство в селение мужа, но тогда дети, как мальчики так и девочки, часто уходят к своей материнской родне и родители не могут заставить их вернуться. На Тробриандских островах господствует патрилокальный брак. Здесь девушки так или иначе уходят из родной семьи с замужеством, мальчики, с наступлением зрелости, переходят навсегда в род своей матери, к кому-либо из ее родных, обычно к дяде. Если сын задерживается у отца, родные последнего требуют удаления мальчика, как не принадлежащего к роду, чужого. Подобным же образом и в других местах Меланезии сохраняется переход мальчиков с наступлением зрелости к материнскому дяде (Газель, Ванна Леву). В некоторых областях Фиджи молодые люди переходят в свой материнский род лишь тогда, когда становятся самостоятельными.
Здесь, между прочим, местность, где человек родился, называется «страна, где вырос», а родина матери – «настоящая его страна».
У племени туарег в северной Африке в некоторых местностях сохраняется патрилокальный брак. Но и при патрилокальном браке дети не только числятся в роде матери, но и фактически к этому роду принадлежат. В раннем возрасте они остаются с матерью, в случае ее смерти дети некоторое время живут с отцом, но, в конце концов, и во всяком случае после смерти отца они переходят в род матери. Наконец, в случае возникновения вражды между родами отца и матери, дети должны оставить отца и бежать в род матери.
Пережиточные варианты исследуемого института представляют собой порядки, описываемые для разных мест Меланезии в качестве усыновления. На Фиджи бабушка пользуется привилегией усыновить первого ребенка своей дочери. На Банксовых островах усыновление широко распространено. Здесь при соблюдении известных условий усыновитель имеет право взять чужого ребенка вопреки воле родителей и последние не могут этому воспрепятствовать. Акт усыновления выражается в уплате выкупа женщине, принявшей ребенка, каковой обычно бывает мать роженицы. Отец имеет право откупить своего ребенка, но денежные условия так тяжелы, что это редко оказывается возможным. Усыновляется обычно ребенок из рода жены; усыновление ребенка из рода мужа не допускается. Усыновление называется ramo. Начальный смысл этого слова – «хватать», «похищать». Факт родов здесь стараются держать в тайне. После перехода ребенка к усыновителям, родной отец не смеет даже подходить к своему отпрыску. Указанный выкуп вносится немедленно после рождения ребенка, который выкармливается матерью. В течение всего времени кормления усыновитель доставляет пищу для матери, а затем забирает ребенка. На одном из Банксовых островов выкупа не платится: достаточно только чтобы желающий усыновить ребенка дал матери что-нибудь поесть. Если мать поест и той же пищей покормит ребенка, то этим актом усыновление закрепляется, и ребенок сразу отдается усыновителю. Ребенок в таком случае выкармливается женой усыновителя либо другой женщиной. Весьма часто усыновляются дети и на Адмиралтейских островах, где усыновителем является нередко родной или коллатеральный брат матери ребенка.
Переходную форму изучаемого порядка мы обнаруживаем у негров гереро, обитающих на юге Африки. Здесь дети уходят к своей материнской родне, бабушке, дяде или тетке, и нередко остаются там навсегда, но обычно только воспитываются, а затем возвращаются к родителям. Весьма отчетливую форму находим у племени танаина (или кенайцев, как их называли русские в эпоху попытки колонизации Аляски), принадлежащего к группе атапасков. Когда мальчик достигал примерно девятилетнего возраста, он переходил на житье к своему материнскому дяде, а когда становился взрослым, возвращался к родителям. Существование этого порядка объясняется туземцами тем, что отец, мол, по своей мягкости не способен дать мальчику то суровое воспитание, которое необходимо каждому танаина. Мы имеем здесь нечто весьма близкое к аталычеству и даже один из мотивов его интерпретации.
Наконец, своеобразные пережитки-осколки изучаемого комплекса нельзя не видеть в следующих обрядовых формах, наблюдаемых опять-таки в Меланезии.
Весьма характерна, например, следующая церемония, исполняемая на Банксовых островах после рождения первого сына. Одна из женщин с новорожденным на руках становится в дверях; ребенку дают в руки маленький лук. В некотором отдалении собираются все матрилинейные дяди новорожденного и начинают стрелять в женщину с ребенком тупыми стрелами или бросать лимонами. Женщина старается избежать попадания. Через несколько времени эту церемонию прекращает отец ребенка, уплачивая дядям выкуп. Затем сестра отца берет ребенка на руки и говорит ему: «Ты и твоя жена возвращаетесь в деревню». Несколько иначе происходит та же церемония на другом из Банксовских островов. Здесь ребенок остается в хижине и не получает лука, а в дверях стоит отец, в которого таким же порядком дяди новорожденного кидают лимоны или другие плоды. Церемония точно так же прекращается дачей нападающим выкупа. На других островах той же группы также после рождения первого ребенка происходит особая церемония притворной схватки между родней жены и мужа, заканчивающейся уплатой отцом выкупа жениной родне. Наконец, на том же архипелаге с наступлением первой беременности жены муж устраивает празднество, на котором присутствуют и получают подарки дяди будущего новорожденного. К тому же комплексу, очевидно, относится порядок, по которому отец уплачивает родным жены определенную сумму за каждого родившегося ребенка.
Существует попытка истолкования описанных сейчас меланезийских порядков, сделанная Риверсом. Английский этнолог видел здесь пережиток первобытного коммунизма и первобытной общности детей или крайней слабости связи между родителями и детьми в первобытном обществе . Содержа правильное указание на первобытные отношения, данное объяснение описанного пережиточного комплекса, однако, неверно и во всяком случае не объясняет всего комплекса. Риверс, правда, сам оговаривается, что данный порядок очень сложен, и предложенная им гипотеза не дает полного объяснения. Мы действительно можем заключить из весьма обильного материала, что в первобытно-коммунистическом обществе при отсутствии индивидуальной семьи дети находятся, так сказать, на положении детей всей коммуны, живут отдельно от своих родителей и получают общественное воспитание под руководством не родителей, а особых лиц из числа старших. Но в первобытном обществе дети вообще никому не «принадлежат» и, следовательно, в пережитке никто не имел бы права требовать или отнимать детей у их родителей. Между тем, в нашем материале мы и в Меланезии видим элементы права определенных лиц на ребенка, а не права всей коммуны. Мы не говорим о ряде других элементов, которым гипотеза Риверса объяснения не дает.
Представленный сейчас этнографический материал, взятый из различных мест земного шара, свидетельствует, прежде всего, о том, что мы имеем дело не со случайностями, не с «курьезами», а с широко распространенным порядком, свойственным на определенной стадии развития всему человечеству. С другой стороны, мы имеем здесь в отдельных разрозненных звеньях достаточно отчетливую и яркую картину единого и закономерного процесса и вместе с тем картину превращения исторически единого института. Начало единства и сохранности материнского рода как хозяйственного коллектива выражается у племен Конго, у туарег и в некоторых местностях Меланезии в том, что при патрилокальном браке дети сохраняют принадлежность к своему материнскому роду и поэтому закономерно в этот род возвращаются навсегда. Порядок этот более стойко сохраняется для мальчиков, ибо девушки так или иначе уходят от своих родителей с замужеством, которое в данных обществах, на данной ступени общественного развития наступает одновременно с половой зрелостью, т. е. достаточно рано. Пережиточным вариантом и переходной формой является меланезийское усыновление. Переходные формы дает отдача детей на воспитание родным матери у негров-гереро на юге Африки и атапасков-танаина на Аляске. Наконец, обрядовые пережитки того же института мы наблюдаем в Меланезии в форме символической церемониальной борьбы между материнским и отцовским родом за новорожденного, а равно в форме выкупов, уплачиваемых отцом ребенка представителям материнского рода последнего. Такова историческая картина превращения изучаемых порядков, превращения, сопровождающего переход от матриархата к патриархату и составляющего одно из проявлений диалектики родового строя. Тогда как при сохранности материнского рода уход детей в род матери, т. е. в свой род, целиком соответствует данным производственным отношениям, с переходом к патриархату и укреплением патриархального родового строя уход детей из отцовского рода вступает в резкое противоречие с новыми производственными отношениями и естественно изживается. Таков процесс, общий для истории всего человечества в архаической формации. Это, однако, не означает, что данный процесс совершался везде совершенно одинаковым путем и что во всех случаях имели место все те или иные, в том числе вышеописанные, переходные формы.
3
Теперь нам впору возвратиться к нашему кавказскому, а заодно и скандинавско-кельтскому порядку, который мы можем общим образом именовать аталычеством. В этом институте мы видим, – надо думать, достаточно обоснованным образом, – весьма своеобразно и специфически превращенный, принявший пережиточные, в значительной мере неузнаваемые, целиком обусловленные феодальными отношениями формы, старый порядок перехода детей в материнский род. Вместе с тем, аталычество сохраняет во многом пережиточные черты родовых отношений. Тогда как мы имеем достаточно разнообразные свидетельства существования в прошлом народов Кавказа, в том числе и тех, у которых обнаруживается аталычество, вообще матриархата (то же относится к скандинавам и кельтам). Мы не имеем, насколько нам известно, непосредственных литературных данных о существовании здесь в прошлом предшествующих или переходных, аналогичных нами описанным, форм перехода детей эпохи превращения матриархата в патриархат. Но это не значит, чтобы прошлое кавказских, например, народов таких форм совершенно не знало. История архаического прошлого народов Кавказа еще, в сущности говоря, не написана, и, быть может, более тщательное ее изучение вскроет и искомые нами формы.
Обращаемся к изучаемому нами комплексу в его феодальной форме, т. е. в форме, какую этот порядок принял уже в условиях классового общества. В этих условиях возвращение детей в их материнский род как порядок, противоречащий новым производственным отношениям, совершенно отмирает в среде зависимых классов общества и консервативно сохраняется, – подобно тому как это происходит и с рядом других форм и отношений, – в консервативных господствующих классах и сословиях. Своеобразная диалектика изучаемого нами порядка состоит в том, что дети добровольно отдаются на время во имя соблюдения древнего института, но затем, благодаря существующей классовой или сословной зависимости, отданные дети должны быть возвращены обратно их родителям. Иначе говоря, в аталычестве мы имеем порядок, повторяющий ту отдачу на воспитание, которая существовала в качестве переходной формы в родовом строе и которую мы нашли, например, у гереро или танаина, но с тем различием, что на Кавказе дети отдавались не их материнской родне. А это как раз и необходимо было для того, чтобы дети не остались в другой родовой группе, а в конечном счете вернулись в свой отцовский род, т.е. чтобы они, на основе не родственных, а зависимых отношений, могли быть получены обратно.
Но поскольку феодализм вырастает непосредственно из родового строя, будучи его классовым превращением, могло быть, что дети продолжали отдаваться на воспитание в родственную группу и именно в родственную по материнской линии, но в группу ныне уже зависимую, стоящую ниже на лестнице феодального подчинения.
Даже из поверхностного ознакомления с алатычеством явствует, что здесь дело далеко не в воспитании или, во всяком случае, не только в этом. Естественно, что феодализм наслаивает на данный порядок специфические феодальные черты – покровительство и защиту, с одной стороны, искательство поддержки сильного, с другой, заодно использование крепостных отношений и пр. Аталычество в том виде, в каком мы наблюдаем его на Кавказе и в скандинавско-кельтском обществе, представляет собой уже преимущественно феодальный институт, какого в первобытном бесклассовом обществе быть, конечно, не могло. Но это не значит, что в данном комплексе не сохранились черты, отчетливо относимые не к феодальному, а к первобытно-родовому строю. Резко бросающаяся в глаза и необъяснимая, казалось бы, противоречивость отдельных элементов и черт аталычества представляет собой не что иное, как вполне закономерное следствие исторического превращения, диалектики данного порядка.
Но мы правильнее всего поступим, если взамен общей характеристики обратимся еще раз к нашему материалу и в свете изложенной интерпретации аталычества дадим объяснение всем элементам данного комплекса. Тогда еще раз описанные нами формы и порядки окажутся не разрозненными странностями, а органическими составными частями единого, хотя исторически и преломленного комплекса.
Было бы крайне важно дать историко-материалистическое толкование относящихся к изучаемому порядку терминов. Предоставляя это сделать лингвистам, мы, со своей стороны, можем только высказать замечание, что все приведенные термины, по-видимому, выражают понятие кровного родства. В частности, корень ата, лежащий в основе термина аталык, и столь близкое кельтское aitе, равно как и кельтское muime, представляют собой не что иное, как весьма широко распространенное выражение понятия матери-отца.
Как мы видели, в нашем материале имеются указания, правда, для нас недостаточно подробные, на то, что отдача детей на воспитание была в отдаленном прошлом свойственна всем классам и сословиям, впоследствии же сохранилась только в среде господствующих классов. С другой стороны, в прошлом отдающий и принимающий были равного общественного положения, впоследствии данный порядок приобретает чисто классовый характер. Все это соответствует вышесказанному о феодализации аталычества. Высшее сословие не могло брать на воспитание детей низшего сословия, ибо, не говоря о сословном предрассудке, который своим порядком должен был играть здесь роль, сущность феодального аталычества состояла именно в отдаче ребенка лицу зависимому, т.е. такому, которое не могло бы удержать ребенка сверх традиционного срока, либо, по крайней мере, лицу равного положения. Факт воспитания детей кабардинских княжен, вышедших замуж за татарских ханов, в Кабарде – прямая аналогия воспитания детей в роде матери при патрилокальном браке. Вполне закономерно было бы, если б у ирландских кельтов действительно сохранялась архаическая пережиточная норма, по которой отдавать детей можно было только родственнику и именно родственнику матрилинейному, но находящемуся в зависимом положении. Вполне естественно, что аталычество удерживается дольше для мальчиков, чем для девушек. Временная отдача последних с утверждением патрилокальности брака, поскольку дочери и так рано уйдут из родительской семьи, естественно отживает. Исторически объяснимой становится добровольность отдачи детей и отсутствие естественного, казалось бы, протеста со стороны матери. Исторически объяснимыми становятся и элементы домогательства и приписывания себе права взять на воспитание, элементы, переживающие право материнского рода. Уже феодальным превращением является окраска этого домогательства исканием покровительства сильного. Этот элемент мог развиться настолько, что приводил к соревнованию претендентов, смене воспитателей, появлению таких своеобразных персонажей, как ирландский вождь, имевший сорок воспитанников, и пр. С другой стороны, в архаическое прошлое уводит похищение ребенка, хотя и оно могло быть отражением только что охарактеризованных домогательств. Становится объяснимым совершенно необъяснимое, казалось бы, содействие матери такому похищению. Она не только подчиняется, но и содействует осуществлению права своего рода. Мотив оказания чести отдачей на воспитание представляет собой идеологическое оформление оказания доверия, т. е. презумпции возвращения ребенка родителям. Воспитание отпрыска господствующего класса при известных условиях было весьма обременительным делом и, следовательно, из права родовой эпохи обращалось в свою противоположность – феодальную повинность, как это было у сванов.
Появление воспитателей, претендующих на ребенка еще до его рождения, опять-таки, – пережиток материнского права, а отсрочка отдачи – уступка времени и новым отношениям. Отчетливо проступающее в материале сокращение срока, до которого ребенок отдавался, в свою очередь отражает процесс изживания данного порядка.
Характерное отложение родового права составляет то обстоятельство, что в кавказском комплексе родители не должны были видеться со своим ребенком во время его нахождения на воспитании. В конце концов, отношения могли складываться так, что связь между родителями и детьми в иных случаях разрывалась совершенно, как это бывало в Кабарде. Вполне понятным становится и странное на первый взгляд выражение записи адатов о том, что дети становятся «чуждыми родителям и даже к ним непослушными».
Все виды вознаграждения аталыка отцом ребенка представляют собой компенсацию за возвращение ребенка, могущую доходить и до получения высшего звания. Естественны здесь подарки и со стороны патрилинейной родни воспитанника, вознаграждающей аталыка за возвращение ребенка их роду. Но феодальная сущность отношений не могла не сказаться здесь в том, что благодарность и вознаграждение превращаются в эксплуатацию, вплоть до закабаления. Как нельзя более красноречива и без труда расшифровывается ирландская формула, по которой сильные и богатые продавали воспитание своих детей, тогда как бедным приходилось это воспитание покупать. Воспитатель ребенка, принадлежащего к господствующему классу, готов был отдать воспитаннику часть своего имущества, чтобы приобрести покровительство сильного, тогда как бедному приходилось платить за то, чтобы ребенок ему был возвращен. Естественно, что между людьми равного ранга, в особенности господствующего класса, могла возникнуть такая форма данного института, при которой, как это было в Ирландии, никакого платежа не требовалось, и древний обычай исполнялся «по дружбе», входил как один из элементов в феодальный «союз дружбы».
Любопытное напластование представляет собой появление в качестве воспитателей в Ирландии духовенства, и здесь искусно использующего древний порядок.
Вполне отвечает предложенной трактовке то обстоятельство, что возвращение ребенка обращается в родственное торжество, на котором отцовский род ребенка совершает акт его «признания». Но более архаический пережиток составляет описанная Беллем церемониальная и символическая стычка, происходящая при возвращении ребенка между представителями двух сторон, архаически – двух родов: отцовского и материнского, напоминающая соответствующие меланезийские церемонии.
Никакой неожиданности для нас теперь не представляют отношения между ребенком и воспитавшей его группой. Отношения эти, конечно, шире таких, какие могли возникнуть из одного только воспитания. Они и ближе, «священнее», чем отношения между ребенком и его отцовской родней, они и не прекращаются с окончанием воспитания. Ибо архаически эти-то отношения и отражают настоящее, кровное, материнское родство, тогда как отцовской группе ребенок остается еще неродным, чужим. Наконец, это отношения не только между воспитанником и семьей аталыка, но и всей его родственной группой, ибо архаически – всем материнским родом. Понятно, почему воспитанник не мог вступать в брак с кем-либо из семьи аталыка: это его род, и здесь действует начало экзогамии.
Отсюда ясно, почему воспитанник защищает интересы группы и того рода, в среде которого он вырос, т. е. своего материнского рода, соблюдает здесь траур по умершим, повинуется своему аталыку, т.е. архаически своему материнскому дяде или иному старшему члену рода своей матери, оказывает аталыку уважение, отдает ему часть своей добычи, стоит ближе к нему, чем к своему отцу, помогает в нужде, наконец, в известных случаях, как это бывало на Кавказе и в Ирландии, оказывается на его стороне против своего отца и своей отцовской родни.
Не менее ясно теперь, почему аталык дает своему воспитаннику подарки, выбирает ему жену, уплачивает за него калым или получает часть калыма своей воспитанницы и пр. Если наш материал говорит иногда о том, что не родители, а воспитатели выбирают новорожденному имя, то это прямо соответствует широко распространенному материнско-правовому порядку, по которому имя ребенку дает материнская родня. Даже передача аталыком воспитаннику части имущества составляет прямую норму материнского родового права. Исторически оправдано и пережиточное сохранение права аталыка и его жены во всякое время потребовать обратно своего воспитанника, ибо, опять-таки, архаически они действовали, как это мы видели на живых еще примерах, в качестве представителей материнского рода, требуя возвращения в родовое хозяйство своего сочлена.
Наконец не случайно, что во всех описаниях изучаемого нами порядка выступает преимущественно именно аталык, а не воспитательница, ибо дело здесь не в воспитании, а в принадлежности к материнскому роду, и на первом плане здесь не кормилица, а архаически – дядя, глава материнского рода в эпоху превращения матриархата в патриархат.
В заключение мы можем вместе с предложенным нами толкованием аталычества дать объяснение еще одному, до сих пор не получившему правильной интерпретации явлению, известному кавказской этнографии. Дело идет о следующем. У хевсур, по словам Радде, «детей ласкают только украдкой. Отец не берет на руки ребенка на первом или втором году его жизни, а мать при чужих стыдится быть нежной со своими детьми». «У ингушей, – говорит Грабовский, – родители, особенно же отец, относятся к детям совершенно равнодушно, да и сам обычай порицает проявление родительского чувства. Ингуш не только считает неприличным взять на руки или приласкать своего ребенка, но даже в присутствии других назвать его по имени». В Юго-Осетии, по собранным нами указаниям, в прежнее время отец никогда, особенно в чьем-либо присутствии, но даже и наедине не только не брал своих детей на руки, но и не дотрагивался до них. Рассказывают о многих случаях, когда отец не решался дотронуться до своего ребенка даже тогда, когда дело шло об его спасении, например, когда ребенок падал с крыши. Равным образом, отец никогда не называл своего ребенка по имени, а каким-либо прозвищем или просто лаппу (мальчик), или «пастух», либо даже прозвищем пренебрежительным или уничижительным. Отец не говорил «мой сын», а «наш мальчик». Точно также молодая мать в присутствии мужчин – родни мужа и родни своего отца, в течение одного-двух лет не брала своего ребенка на руки, тогда как в присутствии женщин и родного брата это было дозволено.
Описанные обычаи предлагалось, в свою очередь, объяснить «суровым воспитанием» и пр. С нашей точки зрения, здесь опять-таки налицо осколки того своеобразного комплекса порядков и отношений, которые сопровождают переход от матриархата к патриархату.