СБОРНИК СВЕДЕНИЙ О КАВКАЗСКИХ ГОРЦАХ

ВЫПУСК 1

тифлис 1868

ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ

ПО ДАГЕСТАНУ

Н.И. Воронова

Несколько предварительных слов. Маршрут. Дагестанские пути сообщения.

Осенью прошлого (1867) года я имел счастливый случай ознакомиться с большею частью Дагестана, сопутствуя Начальнику Кавказского Горского Управления, генерал-майору Д. С. Старосельскому, обозревавшему этот край по служебной обязанности и посетившему такие места Дагестана (преимущественно Среднего), в который нелегко проникнуть частному путешественнику. Я имел возможность прислушаться к опросам и показаниям многих горских джамаатов, составить понятие об общем складе жизни дагестанцев и собрать значительное количество данных, касающихся экономической стороны этой жизни. О некоторых из уголков Среднего Дагестана почти ничего еще не было сказано в нашей литературе; поэтому-то я и решился предложить читателям несколько отрывков из своих путевых дагестанских впечатлений, в той надежде, что мои заметки могут иметь интерес если не по своей полноте и обработанности, то по крайней мере по малоизвестности тех мест, которых они касаются. Но, предварительно, нелишним считаю очертить в немногих словах последовательность всех переездов наших по Дагестану и сказать несколько слов о дагестанских путях сообщения, чтобы читатель мог судить, как велик и насколько удобообозрим весь тот круг дагестанской жизни, который представился моей наблюдательности.

Имея в виду как можно внимательнее обозреть общества Верхнего Дагестана и принимая в соображение позднее время года, когда со дня на день можно было ожидать, что выпадут в горах снега и затруднят сообщение, Начальник Горского Управления поспешил проникнуть в Дагестан кратчайшим путем, чрез Тионетский округ и Кварельский участок Телавского уезда, в деревню Енисели, откуда начинается подъем на Кодор, а потом спуск в глубокие ущелья Дидойского общества, Андийского округа. Сухая и ясная погода как нельзя больше благоприятствовала перевалу через Кодор, и 2-го сентября мы прибыли в первый дагестанский аул – Хупро. С этого дня, объезжая все ущелья, примыкающие к главному хребту, я имел возможность осмотреть главные места поселений и прислушаться к опросам джамаатов почти всех верхнедагестанских обществ, за исключением Джурмутского общества, куда не было возможности проникнуть, по случаю выпавших 8 и 9-го сентября снегов, заваливших вершины гор и горные проходы, так что единственный, сколько-нибудь проезжий путь лежал нам из Богноды наТлейсерух, чрез два не высоких перевала, к истокам Кара-Койсу. Затем, проехав Тлейсерух, мы повернули влево от Кара-Койсу и осмотрели редко кем посещенные части Среднего Дагестана – Карах, Гидатль я Тилитль, а на 17-е сентября прибыли в Гуниб. Отсюда мы снова поворотили к главному хребту – в округ Казикумухский и в южные части Даргинского округа, а потом, с юга опять направились на север, в общество Койсубулинское, Аварского округа, в аул Араканы. От этого аула предстоял однодневный переезд в Темир-Хан-Шуру, чрез хребет Гаркас,  уже  покрывавшийся  в  то  время  снегом, и с приездом нашим  в Шуру (на  1-е  октября),  погода, все время благоприятствовавшая переездам  нашим  по горным местностям,  значительно изменилась:  наступили  дожди и холода; вершины гор покрылись снегом, так что дальнейшее путешествие по гористым участкам Дагестана могло представить если не опасность, то по крайней мере большие затруднения. Поэтому решено было ограничиться осмотром еще Южного Дагестана, и преимущественно только тех его участков, которые лежат ближе к плоскости, так чтобы, ознакомившись с подгорными частями Кайтаго-Табасаранского и Кюринского округов и проехав вдоль по округу Самурскому, перевалиться чрез гору Салават и Шинское ущелье в Закатальский округ. На эту вторую часть поездки по Дагестану употреблено также около месяца.

При объезде  Дагестана нет возможности придерживаться заранее составленного маршрута. Дагестанские пути сообщения вообще таковы, что необходимо при переездах с места на место руководиться показаниями туземцев; что же касается 3-х верстной карты Дагестана, то пути, на ней означенные,  равно как и другие ее показания, требуют больших исправлений. На всем пространстве от Кодорского перевала до подъема на Гуниб, мы следовали по тропинкам,  годным  только для верховой езды. Тропинки эти пролегают преимущественно по ущельям  на большей или меньшей высоте  над  руслом текущих по ущельям горных речек и потоков,  редко спускаясь к их ложу, загроможденному камнями; самые трудные места на этих тропинках представляют подъемы и спуски, при перевалах из одного ущелья в другое,  причем тропинки обыкновенно прилагаются зигзагами, в 20-ть и 30-ть поворотов. Крепкие и вообще выносливые горские лошади с большим  трудом всходят на такие крутые подъемы, а при спусках большею частью требуют того, чтоб всадник слезал. Особенно круты и продолжительны подъемы и спуски в обществе Дидойском,  равно и в Анцухо-Капучинском, где ущелья отличаются особенною глубиною; но тут же, благодаря мягкому грунту, покрывающему скаты гор, проложение дорог несравненно легче, чем в других местах Среднего Дагестана (как напр. в Тлейсерухе), где необходимо для всякой тропы рубить или же взрывать скалистые, не редко отвесные бока ущелий.

О дагестанских дорогах часто приходится слышать ужасы, запугивающие воображение нервных людей. Действительно, кое-где по здешним путям сообщения едущему становится не в мочь сидеть на коне и приходится несколько отводить глаза от обрыва, по которому проложена весьма узкая и осыпающаяся тропинка. К тому же, о дагестанских дорогах судят еще и теперь по тем ужасным переходам, какие приходилось делать нашим войскам в военное время когда по не неволе избегали передвижений по ущельям, а больше держались открытых мест, пробираясь по кручам и обрывам. В настоящее же время ездят по ущельям, по которым ездили и в те врем сами герцы. Притом же заметно, что здешние пути сообщения, даже и в трудно разрабатываемых под дороги ущельях Верхнего Дагестана, год от году улучшаются. В этом отношении нельзя пройти молчанием некоторых дорог Дидойского общества, в особенности же недавно проложенной вьючной тропы на высокое безлесное плоскогорье Бешо, откуда ведет спуск в ущелье Иланхеви, прославленное подвигами генерала Вревского, в 1857 и 1858 годах, где он и ранен смертельно, при осаде аула Китури. Следы дорог, проложенных во время походов этого генерала, до сих пор сохранились в Дидо и Капуче; но по ним не происходит передвижений, так как проложение и направление их не соответствует чисто горским приемам в проложении и направлении дорог. Разработанные в военное время и для военных целей, дороги Вревского держатся преимущественно открытых мест и ведут из ущелья в ущелье по вершинам горных хребтов, тогда как чисто горские приемы проложения дорог заключаются в весьма искусном огибании боковых выступов ущелья, по полугоре, и только в крайности, при верховьях ущелья, тропа ведется на верх перевала. Правда, протяжение дорог при этом видимо удлиняется, но зато сохраняются силы лошади, и притом как животное, так и человек находятся по пути постоянно вблизи от текущих по ущелью вод. Пользуюсь случаем, чтобы отдать справедливость уменью горцев весьма искусно распоряжаться угодьями окружающей их скудной и трудно одолеваемой природы. При разумном руководстве и при небольших затратах и поощрениях со стороны правительства, можно надеяться, что горский земский труд представит результаты не только хорошие, но даже блистательные, в отношении проложения местных дорог, которые до сих пор пролагались преимущественно инженерными, дорогостоящими средствами. Доказательством этого может служить еще не оконченная экипажная дорога, проводимая куядинским наибом по направлению от Гергебиля в Унцукуль. Мы проехали участок ее от Гергебиля, верст на 15-ть, по направлению к аулу Араканы, и следует сказать, что и в незаконченном виде она весьма удобна для езды, хотя, и проложена по весьма трудной местности, у подножья скал, омываемых сливающимися здесь Кази-Кумухским и Кара-Койсу. Не один, впрочем, куядинский наиб заявил себя замечательным инженером-самоучкой: так, под руководством одного из горцев, проводится в настоящее время из Кази-Кумухского Койсу замечательная оросительная канава, которая оплодотворит скаты гор, по левую сторону этой реки, насупротив Хаджал-Махинского укрепления.

К сожалению, мне не довелось увидеть важнейших дагестанских дорожных сооружений, устроенных на счет казны, войсками и жителями по найму. Дороги эти ведут от Шуры на Гуниб и в Кумух, от Хунзаха в Анди, от Хунзаха же вверх по Аварскому-Койсу до Датуна. Наши переезды совершались по вьючным тропам, в стороне от этих главных путей Дагестана, и только в некоторых пунктах (как напр., при подъезде на Гуниб, при поездке в Карадагскую сланцовую щель и ври переезде от сел. Кутиши к Хаджал-Махинскому укреплению) можно было оглядеть и оценить всю громадность и трудность работ, отчасти уже прекрасно исполненных, а отчасти исполняемых при проложении экипажных дорог по трущобам Дагестана.

Таким образом, переезжая все вьючными тропами, большею частью хорошо проложенными и содержимыми, мы встретили первую аробную дорогу, не прежде как перебравшись в Северный Дагестан, а именно – в Даргинский округ. Характер здешней местности, состоящей не столько из глубоких ущелий, сколько из возвышенных плоскогорий, не представляет особенных затруднений для аробной езды; кроме того, на пути сообщения здешних мест давно уже обращено внимание правительства, да и сами жители этого округа успели убедиться в полезности хороших дорог, чрез выгоды от перевозки ими провианта.

Наконец, с выездом на плоскость, на прикаспийское побережье, можно было катить в экипаже, на почтовых. Но и помимо почтовой дороги, в плоскостные части округов Кайтаго-Табасаранского и Кюринского можно проникать хорошими экипажными дорогами, которые поддерживаются земскими средствами и ведут преимущественно к двум главным пунктам этих округов – к Маджалису и Касум-кенту; не говорю уж о дорогах аробных, пересекающих плоскостные части Южного Дагестана во многих направлениях.

Такое, более чем удовлетворительное состояние дорог в крае, который еще так недавно считался бездорожным, говорит за те быстрые успехи, какие сделаны администрацией в короткий срок, протекши по умиротворении Дагестана. Остается желать, чтобы, с одной стороны, окончена была скорее казенная дорога от Датуна к главному хребту, трассированная чрез Капучу и долженствующая соединить прямым путем Дагестан с Закавказьем; с другой же стороны, желательно, чтоб сами горцы все больше проникались сознанием, как полезно будет для них заменить вьючные дороги аробными, и решительнее приступили бы в улучшению местных путей сообщения средствами земства. Такому сознанию больше всего, поможет возрастающее с каждым годом благосостояние дагестанцев.

II.

Первые дагестанские впечатления. Спуск с Кодора в ущелье Дидойского общества. Оэеро Хупро. Аул Хупро. Ночлег. Горский джамаат. Дорога от Хупро в Кидеро. Дневка. Подъем на Бешо и вид на ущелье Иланхеви. Аул Инух. Несколько заключительных слов о дидойцах.

С вершины Кодорского перевала, с высоты 9310 футов над уровнем моря, открылся первый вид на Дагестан. За нами осталась Алазанская долина, широкая, привольная, а впереди предстоял спуск в тесное ущелье, глубоко залегшее между безлесных гор, закрытое ими, так что на горизонте виднелось только два-три изгиба снежного хребта Богоз, и ничего больше. В виду этого таинственного ущелья мы расположились на привал, вблизи Кодорской оборонительной башни, построенной в седловине горного кряжа. Был полдень. Тишина в воздухе царила необычайная; ни одной птицы, ни одного насекомого не виделось и не слышалось. Небо было ясное; но нас иногда покрывали собою, летя облака, скользившие по бокам соседних гор… и при этом из трущоб ущелья повивало атмосферой погреба. Чуялось, что впереди предстояло знакомство с совершенно особым миром.

После двухчасового привала, мы отправились в дальнейший путь. Тотчас же начался отлогий спуск в ущелье, по узкому карнизу, искусственно проложенному в полугоре, на значительной высоте над горным потоком, образующим по слиянии с другими потоками кодорского склона, реку Ори-цхали – один из главных истоков Андийского Койсу. В Дагестане вообще речкам и рекам не присвоено каких-либо собственных, единичных названий: всякая речка есть вода (ор, тлар, герх, вац, озень, чай, нехи и т. д.) и к этому слову прибавляется имя селения или же общества, чрез которое она течет. Истоки Андийского Койсу в пределах Дидо[1] на картах называются грузинским именем Ори-цхали, т. е. две воды. И так, по этим двум водам, собиравшимся однако в главное русло из десятков побочных ущелий, а также из ручьев, струившихся почти на каждом изгибе боков главного ущелья, мы подвигались медленно, так сказать робкими шагами все ниже, ниже, а река в свою очередь также лилась ниже, и между нами и ею оставалось все одно и тоже расстояние. В некоторых местах она скрывалась под навесом почерневшего снега,  быть  может легшего здесь или упавшего с горы давным-давно и ни как не успевающего растаять в короткий срок здешнего лета.  Стены узкого и глубокого ущелья, да эта речка внизу – вот и вся картина этих мест. Мрачно, сыро, глухо… Признаться, после недавних видов роскошной Алазанской долины, проезд по этому горному коридору, притом с непривычки к здешним тропинкам над глубокими скатами, производящими головокружение, с незнания свойств здешней лошади, для которой не составляет особенно трудной задачи взбираться и спускаться по ступенькам горной тропы или прыгать через ручей, – словом, первые впечатления Дагестана на незнакомого с его трущобами путника производит нечто тяжелое, болезненное….

В таком невеселом настроении, не видя впереди никакого пристанища, ни даже намека на то, что и тут же где-то живут люди, не видя ничего, кроме нового заворота ущелья вправо или влево, мы усмотрели наконец блеснувший впереди бассейн воды, с деревцами вокруг, блеснувший где-то там – и близко и далеко: здешних расстояний сразу, с непривычки не разгадаешь. Но, во всяком случае, это не обман зрения: бассейн, до которого пришлось, спускаться часа два нашей мерной езды, оказался озером, известным под названием Хупринского, т. е. озера, находящегося недалеко от дидойского аула Хупро. – Это, если угодно, первая дагестанская достопримечательность, встретившаяся на нашем пути, если только не есть достопримечательность, и притом самая поразительная, весь склад самого Дагестана, в его общих чертах, перед грандиозностью и оригинальностью (пожалуй, даже уродливостью) которых бледнеют, стушевываются все частности, все мелочи, все отдельные его достопримечательности….

Спуск к озеру представил неиспытанные еще до тех пор ощущения. До этого места мы ехали все в полугоре, делая небольшие то подъемы, то спуски и находясь на значительной высоте над бежавшей внизу речкой. Здесь же разом пришлось к ней спускаться. Зигзаги за зигзагами, с крутыми поворотами, повели вниз, промеж кустов и дерев жидкого березового леса и, казалось, конца не будет этим зигзагам. Все проводники наши послезали с коней; нужно было и нам последовать их примеру. Да трудно, почти невозможно и держаться в седле, когда лошадь больше ползет, чем ступает, приседая на задние ноги и еле-еле изворачиваясь на крутых поворотах.

Хупринское озеро, чистое как хрусталь, узкое и продолговатое, лежащее на дне ущелья, замечательно, во-1-х, тем, что это своего рода редкость в горах Кавказа,  вообще бедного озерами, не в пример другим горным странам; во 2-х, оно изобилует превосходною форелью, а в 3-х, образование его недавнее и объясняется  наглядно  видом одной из прибрежных гор: часть этой горы видимо сползла вниз, т. е. образовался земляной обвал, который, упавши в речку, загромоздил дальнейшее ее течение, чрез что речка, само собою  разумеется, должна была образовать значительный  водоем. Она подмылась потом под обвал и потекла  своим  путем, но часть ее вод и до сих пор задерживается  остатками обвала и наполняет озеро. Подобные обвалы не редкость в Нагорном Дагестане. Горные скалы здесь довольно круты и покрыты рыхлым слоем чернозема, лежащим непосредственно на каменистой  подпочве; стоит только воде подмыть нижний слой, как прилежащие к нему верхние части того же слоя начинают  сами собою осыпаться, чрез что, при крутых  боках горы, весь верхний ее слой начинает сползать вниз, постепенно, или же он может разом рухнуть, увлекши за собою отдельно лежащие камни и растущие по горам деревья. Так, в обществе Томс, жители жаловались, что они не так давно, лет 5-ть тому назад, остались почти без леса: он сполз в реку и унесен течением, а гора, прежде лесистая, теперь смотрит обнаженной скалой.

За озером наступил подъем, такой же крутой, как и предшествовавший ему спуск; поднимались также зигзагами, промеж жиденького березового леса, пока, наконец, не поднялись на безлесную высоту, с превосходными тучными пастбищами. С этой высоты открылись, наконец, угодья Дидойского общества, заселенные аулами. Левее, в глубине ущелья, виден был аул Хитрахо; правее, в таком же глубоком ущелье, показался аул Хупро. Наступали сумерки. Ущелья несколько дымились. Местность принимала все более мрачный колорит. В воздухе становилось свежо и сыро. Потянулся длинный извилистый спуск к аулу Хупро, где ожидал нас первый дагестанский ночлег.

Об этом ауле сказывали, как об одном из крепких горских поселений. Естественно, можно было ожидать значительных размеров такого поселения. Но при виде на него с горы, не ознакомившись еще с характером устройства всех вообще аулов Дагестана, невольно поражаешься миниатюрностью его общего склада. Это скученная на пригорке масса серых, деревянно-каменных клетушек, одна на другой, без дворов, без улиц. Из каждой клетушки глядят одно-два отверстия, то круглые, то четырехугольные, без рам и стекол: это окна, это же – если угодно – и амбразуры всей этой кучи горских жилищ, устроенных на такой склад с местными стратегическими целями. Брать с бою такую кучку жилищ почти тоже, что брать крепость. Между тем, при первом взгляде на такого устройства аул, особенно с высоты здешних перевалов, думается, что это хуторок, расположившийся серым пятном на зеленых лугах горного ската. Впрочем, дидойские аулы вообще не обширны: полсотни или около этого дворов; в Хупро же всего 31 двор.

Дидойцы (как их называем мы), или же Дидо (по-грузински) сами себя называют цеза, т. е. орлы. Но с виду они народ неказистый, нисколько не напоминающий орлиной, царственной породы; по виду они гораздо правильнее цунта, т. е. оборванцы, как их и величают неделикатные соседи. Но, может быть, орлами они называют себя потому, что селения их, как орлиные гнезда, расположены на значительной высоте, в сравнении с другими поселениями дагестанцев[2]; их угодья – альпийская, луговая полоса гор. Любопытно было, после приезда в аул, взглянуть на наших хозяев-орлов, собравших джамаат, или общественную сходку.

Джамаат был нелюдный; представительных и говорливых людей (горских ораторов) не выказывалось; впереди стояли старики, сгорбившись и опираясь на палки, порою поплевывая сквозь зубы, с особенным дагестанским шиком: дагестанцы вообще не плюют просто, а процеживают слюни сквозь зубы с особенным звуком, и без таких плевков ни одна речь, ни одна сходка не обходится. Оружием никто не был обвешен, и вообще сходбище не представляло из себя ничего воинственного. Редко кто имел при себе ружье, шашку, пистолет; только у каждого на поясе висел кинжал, в. простых, без особых украшений, ножнах. Костюмы тоже не франтовские: чухи из сераго домашнего сукна, затянутые кожаными поясами; бараньи шубы с длинными воротниками и длиннейшими рукавами; неуклюжие низкие папахи из рыжих овчин; обувь шерстяная, вроде наших чулок и туфлей, – обувь оригинальная и приготовляемая на месте, дидойскими женщинами. Это преимущественно вязаные из белой шерсти башмаки, с красными и синими строчками или стрелками, твердого вязанья, с тупыми и скошенными носками, без кожаных подошв и без подков. По всей вероятности, мягкий грунт дидойских ущелий обусловил здесь такую обувь. Где почва в Дагестане камениста, там преобладает кожаная обувь (поршни), и при том с подковами, о 2-х или 3-х шипах, идущих вперед пятки. В соседней к Дидо Капуче тоже преобладает шерстяная обувь, домашнего же приготовления; но здесь она полосатая, цветнее дидойской, и с носками остроконечными, загнутыми к верху. Было несколько и дырявых одежд; на ком-то показалась сильно порыжевшая и заплатанная солдатская шинель… быть может, трофей прежних боевых годов.

При расспросе о житье-бытье, дидойцы не преминули пожаловаться на свою судьбу: и хлеба у них своего на год не стает, и овцы мало, и лес плох, и пастбищ не хватает, а к тому еще зимы длинные и снежные: узкие ущелья заносятся снегом на два на три ханских аршина глубиною, а тут еще в частую случаются завалы… Словом, жить совсем плохо. Из дальнейших расспросов, однако, оказалось, что дидойцы даже продают избыток хлеба от своих урожаев, что и овец у них вдоволь, и лесс есть, и пастбищ немало. Но такова уже политика горского джамаата: хитри, жалуйся на судьбу, прикидывайся нищим, – авось от подати избавят, или по крайней мере ее не надбавят. Сеют дидойцы ячмень, пшеницу, весьма редко – бобы; при урожае зерно дает сам 15 – 20; баранта их с каждым годом увеличивается: с 1858 года, т. е. со времени последнего разорения дидойских аулов, ее увеличилось примерно в восемь раз. На зиму значительная часть населения остается дома, другие перекочевывают на плоскость, в Кахетию, вместе с барантою, а немногие бедняки отправляются в леса Тушетии, где отыскивают липу и выделывают посуду – корыта, ульи, шайки, плетут также корзины из ветвей и продают все это в Телаве, Сигнахе и в других местах Кахетии.

Вообще же, дидойский джамаат, после того как пришлось оглядеть и послушать многие другие дагестанские джамааты, является воображению моему весьма непредставительным. Недаром, значит, кахетинцы величают их цунта, т. е. оборванцы; недаром и другие дагестанцы смотрят на этих «орлов» с некоторого рода презрением, как на медведей, увальней, неуклюжих пастухов. Что составляет весь цвет дагестанской образованности и благовоспитанности, все это еще не кажет себя в Дидо.

Ночлег наш последовал, для большого так сказать комфорта почетных гостей, не в сакле, а в хлеве, так как в последнем предполагалось и больше чистоты, и лучший воздух, и меньше насекомых, чем в сакле. Хлев был плетеный из прутьев, не смазанный глиною, а потому продувавшейся сквозным холодным ветром. Разложили огонь посредине; затрещали смолистые сосновые и березовые дрова; повалил дым на всю клеть: вот удобства нашего первого дагестанского ночлега.

Осмотревши несколько хупринских жилищ[3], мы выехали в дальнейший путь, по дороге на главный дидойский аул Кидеро. На полях производилась уборка хлеба: скошенный, он связывался в снопы и уносился в аул, где складывался на плоских крышах саклей и там же вымолачивался. В ауле Хупро нам не пришлось видеть почти ни одной женщины; зато здесь, в поле, не видно было ни одного мужчины: работали одни женщины. Вот они, кавказские горянки, так размашисто идеализированные фальшивым строем лиры некоторых наших поэтов! Сгорбленные, в неуклюжих одеждах, они, отворачиваясь от нас, перетаскивали на спинах своих большие связки снопов, из-под которых заметны были ноги, еле прикрытые дырявыми штанами. «Дамы, дамы!» радостно указывал на эти фигуры один из ваших спутников, местный врач и незаменимый в дороге распорядитель по части приготовления шашлыка и других закусок: «смотрите, дагестанские дамы!» И это наивное замечание нашего спутника, весьма добродушного, казалось преисполненным злейшей иронии. В самом деле, какое сближение между тем, что европеец величает дамой, и между этими несчастными жилицами кавказских гор, работающими как вьючный скот, и не только под старость, но и в 30 лет уже не могущими распрямить свой стан! В облегчение полевых работ дидойских женщин нигде не видно было и ишака[4], этого единственного существа, участь которого в горах может сравниться с участью женщин. Но нет, ишаки в Дагестане все же в большей холе, чем женщины!

Впрочем, замечу мимоходом, что подобные, возмущающие европейское чувство встречи, как женщины, навьюченные снопами, стушевываются в глазах проезжего пред подавляющим величием здешней природы. На скатах дидойских громадных гор все людское и все, что не горы, кажется равно ничтожностью: оно бежит от глаз… «Целый аул представляется издали не больше как осиным гнездом, прилепленным к камню; засеянные хлебом поля кажутся разбросанными там и сям по горе желтыми пятнами, на которых работающие женщины копошатся точно муравьи. Даже здешние леса, почти сплошь покрывающие глубину ущелий, так скрадываются, что как будто их и нет. Этою громадностью фона здешних видов, скрадывающею все детали, можно объяснить то общее впечатление, какое производит собою Верхний Дагестан: повсюду горы, издали – самые безжизненные, на которых, кажется, нет угодья ни для растительности, ни для животных и человека. А между тем край заселен густо, лесу вдоволь, и сколько стад находят для себя обильную пищу на этих, по-видимому, голых горах!

Ехали мы большею частью лесистым ущельем, поднимаясь все в гору, по берегу шумящей речки Ори-цхали. На пути этом лежат в развалинах три маленьких аула – Хибия, Виция и Ильбоко (Ельмук), едва отсроивающиеся после погрома дидойских аулов в 1857 и 1858 годах. Здешний разоренный аул возобновить труднее, чем выстроить вновь. Таков вообще способ устройства здешних жилищ, сложенных из бревен и камня, что охваченные огнем, они превращаются в груды мусора, который разобрать и употребить на новые постройки убыточнее, чем заготовить совершенно новый и тут же предлагаемый природою строительный материал: и лес и щебень под рукою. Однако, родное пепелище неохотно покидает всякий народ: как ни убыточно, а устраиваются опять на месте разоренных предковских очагов.

Присутствие ли развалин, или же скудость угодий, лежащих повыше зеленой лесной полосы ущелья и только изредка желтевших четырехугольными крошечными пахатными полями, но впечатления, навеянные видом здешних мест, были самого грустного свойства. Нищета и дикость. На дорогу выбегали дети почти; нагие; между ними была и девочка, лет 12-ти, тоже в одежде Евы. Им дали несколько серебряных монет, и вот, заслышав о подарках со стороны проезжих, бросились бежать из аулов несколько женщин, по пригоркам, по крутым скатам и подъемам, наперерез нашего пути, чтобы в свою очередь получить что-нибудь и на свою долю. У бежавших женщин на спинах сидели дети, ухватившись ручонками за шею.

Часа через три пути мы поднялись на вершину перевала (7829 фут.) и расположились на отдых. Внизу раскинулось ущелье Киди, безлесное, обожженное летним солнцем; противоположную от нас сторону этого ущелья занимала гора Бешо, тоже безлесная, продолговатая, с покатыми боками. У подошвы ее виднелись скученные постройки треть аулов – Гутоха, Зехидо и Кидеро, из которых последний, самый больший, с наибским управлением, составлял ближайшую цель нашего путешествия.

Между тем место, на котором мы расположились на отдых, в сравнении с предстоявшими впереди обнаженными горами, казалось и живописным и вполне благодатным. Окружавший нас кустарниковый лес был свеж, как весною; множество цветов рассыпано было по тучной мураве; воздух, не смотря на ясный полдень, был переполнен самою приятною прохладою. Задымился костер; стали готовить шашлык; спутники наши разошлись по лесу за грибами и ягодами…

Предстоявший спуск к аулу Кидеро, расположенному по ту сторону речки Рехюк-ор, на небольшом возвышении[5], был тоже крут и длинен, как и все верхне-дагестанские спуски. Пока мы достигли ложа речки, пришлось изворачиваться множеством зигзагов, крутых и узких, то слезая с коня, то снова садясь, так что в аул, не смотря на казавшуюся близость его, мы прибыли далеко за полдень. И Кидеро, подобно всем прочим верхне-дагестанским селениям, представился как бы искусно устроенным укреплением, расположенным на довольно крутом скате горы; постройки его, сложенные из камня и дерева, глядят из своих верхних этажей круглыми и четырехугольными окнами, как амбразурами; в нижних же чернеют узкие и низкие двери, ведущие в хлева; крыши всех строений плоские, террасами, одна над другою. Каждый такого устройства дом и есть собственно двор или дом, в котором помещается отдельная семья; в Кидере считается их 61.

Но в Кидеро, как большую достопримечательность, можно указать наибский дом, отстроившийся недавно почти в европейском вкусе. Без сомнения, вглядевшись в эту верхне-дагестанскую диковинку, скоро приходишь к заключению, что европейский образец дома, при перевалах, подъемах и спусках по пуп в Кидеро, сильно исказился, износился и повыцвел: потолки и рамы его покосились, стекла загрязнились и потрескались, обои поотстали от стен, подтекли и покоробились; мебель еле-еле добрела в нескольких изуродованных экземплярах. Тем не менее, однако, хотя и плохой образец, но образец Европы, наибский дом стоит на диво в Кидеро и, без сомнения, своей архитектурой, своими стеклами, обоями, мебелью, печами, сколько дивит туземцев, столько же и цивилизует[6].

В Кидеро мы отведали некоторых горских удовольствий. Нас угостили пляской и местной стряпни кушаньями. Плясали лезгинку, – танец столь известный, что распространяться о нем, было бы излишни, если бы это не была лезгинка, так сказать, у себя дома, в лезгинской среде. Плясали мальчики и взрослые мужчины, попарно, без участия женщин; но все искусство танцоров заключалось в быстроте движений; о грации же последних, кажется, заботы особенной здесь не прилагается. Быстрота в движениях ног, при исполнении плавных на лезгинки, действительно поразительна; но все же – пред нами были гимнасты, а не танцоры. Впрочем, при той обстановке, которая окружала танцующих, и не могло проявиться увлечение танцами, т. е. та или другая степень страстности, без чего всякий танец превращается в гимнастическое упражнение. Танцоров, повторяю, окружали только мужчины, – одни из них били такт в ладоши, другие держали в руках горевшие лучины и освещали арену; Ни одной женщины не было в числе зрителей. Здесь можно было блеснуть ловкостью; но едва ли могла проявиться какая-либо страстность. Плясали под звуки двух инструментов – бубна и чонгури.

Что до местных кушаний, то это были – сыр и любимый горцами хинкал (в роде малороссийских галушек, огромной величины), поданный без навара и без всякой приправы. Горцы вообще плохие гастрономы, а дидойцы в особенности[7]. Мясо вообще редкость на столе горца; большею частью он питается мучнистой пищей – толокном, хинкалом. Об овощах, о фруктах, по крайней мере, в Верхнем Дагестане, редкий хозяин имеет понятие; огородов решительно никаких нет; как редкость, можно встретить кое-где тыкву, вьющуюся по изгороди крошечной терраски, засеянной табаком. Помню, нас чрезвычайно удивило, когда в ауле Тларата (в Анцроссо), на 8-й день нашего пути по Дагестану, принесли нам несколько бураков из одного бугунского аула: оказалось, что это, быть может, последний продукт огорода, разведенного там каким-то пленным, выращивавшим на верхне-дагестанской почве огурцы и дыни. При таком положении огородничества в здешних местах, неудивительно, что дидойский хинкал оказался без всякой приправы, т. е. без луку и чесноку, которыми его приправляют в других дагестанских обществах, более развитых, чем цунта (оборвыши); у тех и величина хинкала поменьше, а потому и удобосъедомее. «Мы едим маленький хинкал» – говорят они: «у нас нет на столько терпения, как у цунты, чтобы дожидаться, пока уварится большой»…

На следующий день мы отправились въдальнейший – путь в общество Капучу, или Бежита, но не кратчайшим путем, по ущелью, а поднялись на высокое безлесное плоскогорье Бешо, с целью осмотреть с вершины его ущелье Шиитль, по-грузински – Илан-хеви (змеиное ущелье). Подъем продолжительный, но он недавно разработан трудами местных жителей прекрасно. Поднявшись на вершину, представляющую из себя продолговатую, покрытую травою плоскость, мы увидели глубокие извилины Илан-хеви, с скалистыми боками его по ту сторону, к подошвам гор Богозского хребта, безлесного, утесистого, с остроконечными вершинами, кое-где покрытыми вечным снегом. На дне ущелья виднелся жиденький лес, и едва-едва очерчивались кое-где постройки аулов. Вид вообще мрачный, безжизненный. В этом ущелья раскинуто 14-ть дидойских селений, в которых числится слишком 400 дворов; но все эти селения не составляют особого общества, а имеют только каждый свои особые общественные земли угодья, которыми распоряжаются по усмотрению джамаата, подобно тому, как это делают и другие части Дидо – Шуратль и Авахо[8].

Между илан-хевскими аулами замечателен Китури, по той упорной обороне, какую он выказал в 1858 году, при разорении здешних аулов отрядом генерала Вревского, смертельно раненного именно при этом ауле. В числе наших проводников на Беню был и один из распорядителей защиты этого аула, долго отстаивавшегося против натиска наших войск. Этот недавний враг, теперь принадлежит к числу преданнейших России людей, занимает одну из почетнейших должностей в среде горцев – депутата в народном суде, и смотрит таким добродушнейшим человеком, точно он в жизнь свою ни разу не обнажал оружия. Видно, с обстоятельствами, переменяются нравы! В Верхнем Дагестане во главе народного управления сидят все еще шамилевские наибы; но теперь они, по крайней мере, с виду, – агнцы…

Обогнувши Бешо в полугоре, мы опять въехали в ущелье Киди, к его вершине, повыше аула Инухо (Гинух). Этот крайний из дидойских аулов, на границе с Капучою, состоящий всего из 26 дворов, составляет по языку нечто особое от всего Дидо, претендует на самостоятельность или независимость от дидойского общественного распорядка, спорит за земли с кидоройцами и на сходке заявляет открыто, что и дидойский наиб и вся цунта их обижают. Такие сепаративные стремления со стороны 70 душ инухцев, забавные в другой местности, кажутся вполне естественными в Дагестане, где отдельность, уединенность, замкнутость местоположения дают все способы, а следовательно порождают и стремление к тому, чтобы обособиться[9].

Повыше аула Гинух, при истоках Рехюк-ор, мы стали подниматься на высокий горный кряж, служащий водоразделом верхних притоков с одной стороны Андийского, а с другой Аварского Койсу. Высший пункт перевала, г. Меджедзе, возвышается на 8224 ф. Прежде чем достигли мы этого пункта, пришлось проехать несколько впадин, с залежавшимся в них почерневшим снегом, взбираться по крутым ребрам скал, промеж целой рощи рододендрона. Уже в сумерки мы бросили прощальный взгляд на глубокую дидойскую котловину и перевалились в Капучу…

Дальнейшее путешествие по Дагестану несколько изменило мой взгляд на Дидо, сложившийся по первым впечатлениям. Действительно, перевалившись через Кодор и оставив за собою роскошную, широкую долину Алазани, невольно поражаешься сумрачным колоритом глубоких и тесных ущелий Дидо, на дне которых шумят быстрые потоки, подмывая местами почерневший снег прошлогодних обвалов. Но по мере ослабления первых тяжелых впечатлений и вследствие внимательного осмотра всех подробностей окружающей местности, приходишь к заключению, что здешняя природа далеко не так скудна и сурова, как она кажется на первый взгляд. В сравнении же с дальнейшими ущельями Дагестана, колорит ее гораздо мягче и дары ее гораздо обильнее. Голых, лишенных всякой растительности скал здесь совсем не видно; напротив, все вершины и скаты гор покрыты тучными лугами, а ближе к течению главных потоков произрастают хорошие дровяные леса, нередко перемежаясь строевыми деревьями. Тучный чернозем и обилие влаги дают здесь урожаи сам 15 – 20, так что дидойцы избыток хлеба сбывают в соседнюю Капучу. На горах, входящих по положению своему в альпийскую полосу, находят обильный корм не только местные, но и чужие стада, так что дидойцы получают от этого известный прибыток (сабалахо). Леса и луга изобилуют дичью; горные потоки, а в особенности озерцо Хупро – превосходною форелью; в лесах много ягодных кустарников, а также грибов. Но всеми этими дарами природы местные жители, эти добровольные постники – почти не пользуются. Большою помехою к их развитию служат, без сомнения, продолжительные зимы, разобщающие их с остальным миром более чем на полгода и нередко  заносящая их жилища снежным покровом в нисколько аршин толщиною.  Суровые и продолжительные зимы ставят также дидойцев в постоянную зависимость от Алазанской долины, на которую они спускают для прокормления свои стада на большую часть года. Такая экономическая зависимость дидойцев от Кахетии служила причиною, что они в былое время платили дань кахетинцам, а по утверждении русской власти в Закавказье, считались большею часто покорными, так что дидойское общество входило даже особым приставством в состав Грузино-Имеретинской губернии, и только влияние извне они вовлекались во враждебные отношения к нам и жителям Алазанской долины.  Постоянные сношения с кахетинцами ознакомили дидойцев с грузинским языком, и этот последний в Дидо понимается весьма многими, за исключением женщин. Грузины в свою очередь нередко посещали Дидо, и за многими его урочищами оставили нам свои названия. Но этим только и ограничивается связь Дидо с Грузиею. Сказания же, которые выводят дидойцев из Грузии, именно из предместий Мцхета, относятся к баснословиям грузинских летописей

Ш.

Перевал в ущелье общества Гид. Гидатлинская котловина. Аул Орода. Средне-дагестанский экономический достаток. Жилище зажиточного дагестанца. Своеобразность дагестанских нравов.

К половине сентября, на 14 день нашей поездки по Дагестану, мы стали приближаться к Гунибу. В течение этих 14 дней осмотрены были по пути почти все верхне-дагестанские общества, известные под названием Анкратль (собственно Антль-ратль, что значит семь земель), за тем мы проехали чрез земли обществ Тлейсеруха и Караха, принадлежащих также к верхне-дагестанским обществам, известным под общим именем Багуалал (или Багуалалъ) и говорящим аварским языком анцухского наречия; оставалось осмотреть еще одно из этих же обществ – Гид, известное у нас больше под именем Гидатль, куда должны были собраться представители от джамаатов обществ Кель и Ратлу-Ахвах, составляющие вместе с Гидом одно Гидатлинское наибство.

Не смотря на то, что вершины всех гор покрылись уже первым осенним снегом, в ущельях все еще было тепло. Особенно же теплые и ясные дни согревали нас в проезд чрез дикий и тесный Тлейсерух, потом чрез менее дикий и несколько просторный Карах; наконец тепло стало даже и на вершинах перевалов, хотя все еще лежавших под снегом. Благодаря этим ясным и теплым дням, при переезде в Гид, нам довелось увидеть с перевала, во всей ее красе и оригинальности, широкую панораму Дагестана – так сказать истинного, настоящего Дагестана, который здесь в первый раз предстал нам в полном своем блеске: до этого же пункта, проезжая глубокими верхне-дагестанскими ущельями и местами поднимаясь на перевалы, мы могли видеть перед  собою  только ближайшие местности, по которым трудно было составить себе истинное понятие о контурах всей страны. Но с вершины перевала по дороге в Гид разом открылся такой широкий и глубокий проспект гор, гор и гор, что точно развернулась перед нами громадная рельефная карта страны: то был по истине – Дагестан, т. е. страна гор.

В панораму открывшихся перед нами горных хребтов, узлов и отдельных вершин входила почти вся Авария; ближе и правее стояли оригинальные, стеноподобные, в несколько ярусов, вершины двух соседних гор – Тилитлинской (иначе, по-солдатски, Чемодан-гора) и Гуниба; еще правее – продольные Кегерские высоты и, наконец, Турчидаг. Весь этот хаос гор, безлесных, каменистых, окрашенных в бурый цвет, с фиолетовыми оттенками, и подернутых сизоватой дымкой, представлял множество ломаных линий и почти ни одной круглой: все угловато, все дробится на ущелья, извороты, горные закоулки и трущобы, – и глядя на этот хаос каменных громад, нигде не зеленеющих ни одной поляной, почти не веришь, что и тут могут обитать люди, пользуясь даже богатыми угодьями. Такова вообще панорама Среднего Дагестана.

С версту мы ехали в виду такой широкой, но безжизненной картины, – ехали по высокому горному кряжу, забирая вправо и понемногу спускаясь к верховьям гидатлинского ущелья. На солнечном припеке таял снег, и сбегали ручьи; лошади под нами, при начинавшемся спуске в ущелье, приседая на задние ноги, бережно скользили, останавливались, но не падали; горцы же, по-своему обыкновению, как это делают они при спусках с перевала, послезали с коней.

Верховья гидатлинского ущелья нисколько не веселее других, уже осмотренных нами ущелий: те же крутые спуски, зигзагами, промеж голых скал и груды каменьев; там и сям журчат ручьи, стекаясь в одно русло и понемногу образуя шумящий, пенящийся поток, – и чем глубже спускаешься по усеянному голышами дну ущелья, тем стены его поднимаются все выше, тем полоса неба над вами становится все уже, а впереди, кроме ближайшего заворота той или другой скалистой стены ущелья, ничего не видно. Для одного лишь рода наблюдательности как нельзя более пригодны эти глухие и безжизненные верховья средне-дагестанских ущелий: тут природа непрерывно читает лучшие, самые наглядные лекции по геологии. Смотри и учись, как воды ручьев гложут скалы, отмывают от них камни, раздробляют и уносят их все дальше и дальше. Этою непрерывною работою горных потоков верховья ущелий делаются все больше пошлин, скругляются, а по сторонам сбегающих вод все шире и шире становятся полосы плодородной почвы…

Часа три мирной горской езды тянулись мы по гидатлинскому ущелью, не раз переезжал в брод быструю речку, пока наконец, оставив ее влево, не повернули узким обходом, промеж отвесных скал, вправо, откуда скоро открылся вид на широкую, зеленевшую деревьями поляну, окруженную пологими скатами гор, у подошв которых чернели скученные постройки нескольких аулов. Вот эта-то, редкая в горах Дагестана широкая котловина, весьма привольная для жизни, а между тем отовсюду запертая горами, защищенная как нельзя лучше от вражьих нападений, послужила предметом народной молвы про необычайную благодать Гида. Есть даже анекдоты про гидатлинскую благодать. Вот один из них. Рассказывают, что какой-то любознательный аварец, наслышавшись о необычайном плодородии гидатлинской почвы, об изобилии плодов земных этого благодатного уголка, захотел самолично удостовериться в справедливости такой молвы. Пошел он в Гяд, и только что начал спускаться в гидатлинское ущелье, как полился дождь. Длинная баранья шуба, бывшая на любознательном аварце, тот час же намокла и полы ее, отяжелев, поволоклись по земле. Тогда он сам себе промолвил: «по истине, Гид – страна благодати: здесь даже и шубы вырастают». Поэтому, недолго думая, он обрезал полы выросшей шубы, в надежде сшить себе из обрезков новую папаху. И только воротившись к себе домой, по всей вероятности – в очень тесное родимое ущелье, путешественник увидел, что шуба его, хорошо просохшая в дороге, стала ему чуть не по колени. «А на нашей скудной земле – заключил тот же аварец – укорачивается и то, что выросло в Гиде…

Само собою разумеется, что есть значительные поводы для средне-дагестанского горца смотреть на Гид, как на благодатную страну. И главные поводы к этому заключаются в том, что, при скудных вообще дарах средне-дагестанской природы, при узкости и каменистости здешних ущелий, в которых изредка встречается одна-другая терраска, удобная для пашни, да и то искусственная, с громадным трудом устроенная, – в такой стране, без сомнения, должна почесться большою благодатью та широкая, природная поляна, которая залегла между главными аулами гидатлинского общества, вся культированная под сады и пашни.

Во всей своей красе гидатлинская страна предстала нам не прежде, как мы прибыли в Ороду – главный аул гидатлинского общества. Из этого аула как нельзя лучше виднелись все живописные детали гидатлинской котловины, обрамленной высокими, но весьма покатыми склонами гор. Горы безлесны; но чрез это еще больше выигрывает на вид зеленеющая сплошными пашнями и садами самая котловина. По ней несколькими руслами протекает речка Гид-ор, неподалеку отсюда, верстах в двух, вливающаяся в Аварское Койсу; по ложу этих русел, из которых два главные, разбросаны увлекаемые с гор водою каменья; измельченные камни разбросаны и по всей котловине, образовавшейся, без сомнения – от заносов реки. Трудолюбие горцев делает довольно хорошее употребление из этих камней: они собираются с пашен и складываются в виде оград вокруг каждого маленького поля, чрез что, самою собою разумеется, очищается поле, – так что вся гидатлинская котловина представляется поделенною этими оградами на множество мелких участков, промеж которых белеют камнями же усеянный дороги и тропинки. Каждый такой небольшой участок осенен несколькими деревьями: это по большей части плодовый деревья – курага, яблоня, груша, орех, – так что подобные поля, с несколькими фруктовыми деревьями на них, у дагестанцев называются и садами. Это были на нашем пути еще первые дагестанские сады; в Гиде в первый же раз нам довелось отведать и туземных фруктов – яблонь и груш; до этого же места, в лесах Верхнего Дагестана, попадались лесные ягоды барбариса, малины, ежевики – и только. В Гиде разводят и виноград; но он вызревает только на самых низменных местах, обращенных на полдень.

На покатостях гор, обрамливающих гидатлинскую котловину, выстроилось тесно-сплоченными кучами нисколько аулов. Главный из них – как я сказал – Орода; прочие – Тлях, Мачада, Тиды и Гинты. Каждый из этих аулов, издали, по наружному своему виду, напоминает средневековые германские города, лепящиеся своими постройками по скатам холма или скалы, у подножия какого-либо баронского замка. Наша квартира в Opoде тоже напоминала собою замок. К просторной, двухэтажной сакле примыкала высокая 4-х угольная башня, с несколькими амбразурами, сложенная из нетесаного камня сухой кладки и уцелевшая вполне, не в пример многим таким же, но почти всюду разрушенным или же сильно поврежденным боевым башням Дагестана. Причиною такой целости ородинской башни послужило, без сомнения, то обстоятельство, что в Гиде, до самой сдачи Шамиля, ни разу не проникали наши войска, а потому и не оставили здесь никаких следов военных опустошений. С террасы, на которой стоит эта башня, осененная двумя громадными ореховыми деревьями, виднелась вся гидатлинская котловина, с ее скученными в нескольких пунктах аулами, с ее маленькими зеленевшими пашнями-садами и с ее речкой, разбегавшейся по каменистым бороздкам. Колорит местности мягкий, нежащий зрение; особенно же кажется он таким мягким после диких, суровых ущелий Верхнего Дагестана. К тому же мы смотрели на эту местность при золотистом освещении тихого, теплого вечера. В самом деле, чувствовалось, что в Гиде – благодать.

Впрочем, вот несколько данных, собранных мною на месте, – и на основании их можно составить довольно приблизительную в действительности картину здешнего благодатного быта.

Без сомнения, для определения степени благосостояния такого близкого к природе, такого наивного общества, как гидатлинское, довольно принять во внимание количество тех благ, которые служат для удовлетворения самых первых, самых насущных потребностей. Количество скота, величина земельного надела, качество урожая – вот главнейшие показатели народного довольства. Что же представляет в этом отношении благодатный Гид? – В ответ на это привожу следующие данные.

Самый богатый из гидатлинских аулов – Орода – состоит из 272 дворов, с населением слишком в тысячу душ. На это тысячное население приходится пахати всего такое пространство, на котором можно засеять 2600 саб или же 285 четвертей зерна. При среднем здешнем урожае (сам 5) с полей собирается до 12-ти тыс. саб, т. е. более чем по 40 саб на двор или семейство, или же по 12 саб на душу. Вот годовая пропорция продовольствия собственно хлебом. Так как средне-дагестанская саба заключает в себе около 5 гарнцев, а весом около 30 фунтов, то следовательно на каждого жителя приходится средним числом в год 360 фунтов зерна, или же около 1 ф. в день. Такая дневная пропорция может показаться весьма недостаточною – но не для горца, постоянного и притом добровольная постника, довольствующегося в день несколькими комками толокна. По официальным же сведениям, эта пропорция оказывается еще скуднее, а именно: во всем Гидатлинском наибстве считается годового урожая около 40 тыс. саб зерна, что на каждую душу дает несколько менее, чем по ½ фунта в день.

Гораздо роскошнее покажется жизнь горцев Среднего Дагестана, когда посмотрим на нее со стороны их скотоводства.

Так, некоторые из верхне-дагестанских обществ владеют громадными стадами баранов, и с каждым годом стада эти увеличиваются и увеличиваются. По признаниям самих горцев, за последнее время мирной жизни, баранта их увеличилась, по крайней мере, в восемь раз. Без сомнения, едва ли этого рода богатство в настоящее время возможно выразить не только точными, но и близкими к действительности цифрами. Нужно помнить, что горцы вообще стараются больше скрывать, чем заявлять о своих достатках, в особенности же перед начальством, от которого может зависеть увеличение податей; а потому все официальные дознания по этому предмету можно принимать не иначе как за крайний minimum показаний. Но и при этом условии, официальные сведения о горских стадах представляют весьма почтенные цифры. Так напр., общество Тлейсерух, вместе с Мукратлем, при населении до 4 тыс. душ, владеет стадами баранов в 112 тыс. голов, что дает средним числом по 28 баранов на каждую душу населения. По этому уже можно заключать о среднем достатке горца, как овцевода.

Что собственно до Гида, то его баранта не многочисленна. По показаниям местного наиба, и некоторых из более искренних гидатлинцев, такой большой аул, как Орода, владеет всего стадом баранов в 2 ½, тыс. голов, или средним числом по 8 баранов на двор. Но зато Гид славится между средне-дагестанскими обществами своими стадами рогатого скота, вследствие чего здесь развито в значительной степени молочное хозяйство: гидатлинское масло вывозится на продажу и в соседние общества и в близкие русские укрепления Дагестана. Официально, в Гиде числится до 10 тыс. голов рогатого скота, что дает средним числом около 5 штук на каждый двор.

Вот главнейшие элементы здешнего хозяйства. Приводя к общему заключению все предыдущие показания, мы увидим перед собою такое общество, в котором каждое семейство (среднее) обеспечено 40 сабами зерна, 5-ю штуками рогатого скота и 8-мью баранами. Кроме всего этого, в помощь хозяйке есть хоть один ишак, что весьма важно в хозяйстве горянки.

Наконец, считаю нелишним привести здесь показания самого гидатлинского джамаата на опрос о житье-бытье, предваряя, что на подобный опрос со стороны начальства джамаат обыкновенно старается выставить положение общества в самом непривлекательном виде: «бедствуем мол»… Но вот почта дословные показания гидатлинского джамаата: «Земля у нас хорошая и урожаи – слава Богу: своего хлеба стает на год. И хоть хлеба на сторону, в чужие аулы, не продаем, зато продаем масло, сыр, шерсть. У нас нет особого какого-либо ремесла, которым бы мы славились на весь Дагестан (как, напр., соседи наши кельцы, что торгуют своими шалями)[10]; а у нас всего понемножку: найдется свой кузнец, свой скорняк, свой серебряк, свои плотники и каменщики; есть и свои торговцы, которые ходят в соседние места на покупку товаров, а потом продают их у себя в ауле, делая обороту в год рублей на 100, на 200; на заработки редко кто из нас ходит на плоскость, да и на зиму редко кто отправляется со стадами в Закатальский округ: таких наберется всего семейств пятьдесят. Пониже, где потеплее – сеем пшеницу, а повыше – рожь и ячмень; кое-кто сеет еще коноплю, – на мешки. Домашние одежды приготовляют наши жены; сукна наши не славятся, а про свой обиход годятся. Живем помаленьку»…

Таким образом, в Гиде можно видеть не только местный, своеобразный горской достаток, но можно заметить и признание этого достатка самими горцами. Это вообще редкость. По большей же части, на всякий спрос о благополучии в Дагестане слышится жалоба: то земли нет, то пастбищ мало, то леса Бог не дал… да нельзя ли от подати избавить и т. п. Соседи Гида не считают зазорным для себя признавать над собою некоторого рода превосходство гидатлинцев: не только пастухи-ахвахцы[11], но и промышленные кельцы тотчас же по опросе заявили, что они живут и беднее и грязнее гидатлинцев: «У нас дома похуже здешних: гидатлинцы – известное дело – народ опрятный!» В свою очередь гидатлинцы позволяют себе подсмеиваться над соседями, в особенности же над ахвахцами: «это мол – медведи!»…

Что до наружности домашнего быта гидатлинцев, то – судя по двум крайностям, по сакле богатого и бедного здешнего жителя – нужно признать, что гидатлинцы, действительно, народ опрятный, – но только в дагестанском смысле этого слова, не больше того. Вот описание одного богатого гидатлинского жилья.

Вообще средне-дагестанская богатая сакля делится на два отделения – для гостей и для хозяев, на половину кунацкую и половину семейную. Кунацкая располагается большею частью во втором этаже, состоит из двух или трех комнат и терраски, которая в тоже время служит крышею для половины хозяйской или для хлева, буйволятника. Лестницы и пороги такого же устройства, как и дагестанские горы: тут легко сломить себе, с непривычки, ноги и шею; двери деревянные, половинчатые, на деревянных же створах и без всяких запоров; входя чрез них в комнату необходимо сгибаться и в тоже вредя высоко заносить ногу, чтоб не споткнуться о порог. Свет, вместе с ветром и холодом в ненастное время, проникает в комнату через маленькие, четырехугольные окна, без рам и стекол, но притворяемые изнутри деревянными створчатыми ставнями или заслонками; часть света идет в комнату также чрез узенькие отверстия в стене, которые служили амбразурами для ружейной пальбы, на случай нападения неприятеля; наконец часть света проникает в комнату и чрез прямую трубу камина (бухар), устраиваемого обыкновенно у стенки, без особых затей: дрова кладутся прямо на пол, глиняный, или же на камень, вмазанный в пол, и дым идет под навес, вроде балдахина прикрывающий очаг на полутора-аршинной высоте от полу. Но и в комнате, вследствие такого устройства бухаров, не без дыму, так что, когда затопят камин, с непривычки становится невыносимо: от едкого дыма слезы выступают из глаз, голова тяжелеет и единственное облегчение – лечь на пол или присесть на корточки. Да и сами горцы, от этого же дыма, сильно болеют глазами. В этих видах, по всей вероятности, устраивается и средне-дагестанская мебель такой высоты, как наши скамеечки для ног: это низенькие, четырех и трехугольные, табуреты, большею частью орехового дерева, изукрашенные иногда резьбой, но вообще неуклюжие, довольно массивные и без всякой обивки. Впрочем, и такой мебели, в целом ауле, не наберется и десятка штук; не для чего она горцам, когда они обыкновенно садятся на пол, подкладывая под себя ноги точно так же, как и другие жители востока. Но, кроме табуретов, можно иногда встретить в сакле зажиточного горца еще нечто вроде кресла, нечто вроде дивана, тоже орехового дерева, с вычурною резьбой, и также неуклюжие и ничем не обитые: это прадедовское наследство, вроде семейного трона какого-либо влиятельного главы семейства. Вообще же всякая мебель – излишек для горца; самое необходимое украшение его кунацкой – это ковры и паласы, и только в некоторых саклях самых зажиточных людей, чиновных, можно встретить, наконец, что-нибудь и из мебели русской. Стены кунацкой довольно чисты, смазаны глиной, внизу серой, а вверху белой. В стенах обыкновенно есть несколько нишей, но пустых и без занавесок, то больших, то меньших и расположенных не симметрично. В таких нишах у жителей плоскостной части Дагестана хранятся сундучки, всякого рода цацки, занавешенные шелковой  тканью или парчою; у горцев же, при всей их падкости на цацки, ниши кунацкой большею частью ничем не наполнены; только в верхних нишах, под самым потолком, можно заметить иногда расставленную по ранжиру всякого рода русскую посуду, целую и битую: тут и бутылки, и пузырьки, и чайник с отбитым носиком, и в особенности полоскательные чашки; все это, как украшение, стоит без употребления. Вообще стенные украшения у горцев, состоят из вещей, добытых всякого рода темными путями, представляются нашим глазам чем-то странным, не идущим – как говорится – ни к селу, ни к городу: вот напр., несколько неразрезанных носовых бумажных платков прибито в длину всей стены; под ними развешен такой же длины кусок ситцу; на другой стене прибито нухинское полосатое шелковое одеяло; на третьей стене, на колышках висят наши тарелки, для чего, разумеется, просверлены их края… Словом, горца забавляют самые вещи, которые у нас составляют предмет известного необходимого употребления, и он, не понимая их назначения, обращает все это на украшение своей кунацкой.

Потолки комнат большей частью устраиваются так: кладется в длину комнаты толстая четырехугольная балка, поддерживаемая посредине столбом или тремя столбами; параллельно к ней кладутся другие балки, потоньше, на поларшина одна от другой, и промежутки между ними закладываются в поперек тросточками или поленьями. Балки и столбы – дубового или орехового дерева, несмазанные, с нарезками и украшениями, несколько закоптелые от дыма; при белых стенах такой потолок хотя и красив, но мрачен; у некоторых он залеплен кружками из бумаги, на которых аляповато намазаны или какие-нибудь фигуры, имеющие значение талисманов, или изречения из корана. В главную балку и в ее опору – столб – вбиваются колышки, для вешанья оружия; вбиваются колышки и в стены, а также в повешенные подле стен жерди, чтобы вешать вяленую баранину.

Кунацкая бывает только у зажиточных, да и у этих она большею частью не обитаема, в особенности в зимнее время, когда – при таком ее устройстве – в ней должно быть невыносимо холодно.

На семейной половине, как у бедных, так и у богатых, одно и тоже: это мрачное, закоптелое от дыма, заваленное всякого рода домашним скарбом и рухлядью помещение служит и спальней; и кухней, и кладовой для всего семейства. Вместо камина или бухара здесь большею частью устраивается посреди комнаты очаг, над которым в потолке делается отверстие для выхода дыма; на стенах весит одежда, оружие и посуда; в углах находятся маленькие закрома для муки и зерен. Кто побогаче, у того есть еще пристройки для склада всего домашнего скарба, – в роде кладовых, в которые нередко ведут не двери, а оконца, и в них нужно проползать на четвереньках.

У нашего ородинского хозяина всего домашнего скарба могло бы достать на несколько семейств, а потому его хозяйская половина походила несколько на музей. Какой посуды там не было! И в том числе были экземпляры весьма замечательные, перешедшие к настоящему их владельцу от его предков и составляющие предмет его гордости. Между прочим тут был один громадный медный таз, средина которого представляла изящный горельеф – переплетенные ветви винограда, положенные вокруг надписи, несколько стертой, но видимо латинской, изображенной готическими буквами; довольно ясными остались следующие слова: «Domine… bene vive…. anno»… Тонкая и отчетливая работа горельефа говорит во всяком случае за то, что этот сосуд не горской работы, да притом он видимо переделан кузнецами-горцами: края приделаны из другого металла… Замечательными показались и другие медные сосуды, употребление которых не мог объяснить и сам хозяин: явный признак, что они попали сюда из чужой стороны. Это были довольно-чистой и красивой работы фигуры оленя, утки, козла и др. животных, из желтой меди, – внутри пустая и с двумя  отверстиями: своеобразные ли это кубки, или же резервуары для осветительного материала – определить трудно. Вообще же, можно не преувеличивая повторить что весь склад посуды нашего ородинского хозяина представлял своего рода музей: громадные и маленькие тазы, разной величины чаны, некоторые на подобие литавр, о трех ножках, всяких видов кувшины для воды – все это красной меди; такой же ассортимент глиняной посуды. Наконец, в числе редких вещей, хозяин показал железную предковскую кольчугу, которую с большим трудом можно было приподнять с полу.

Но и эта богатая – в глазах горца – хозяйская половина жилья представлялась весьма неряшливою. Не говоря о дыме, о копоти, о мрачности помещения, о грязи и пыли, заметных на всем скарбе, так что к какой вещи ни прикоснешься, то и руки загрязнишь; но кроме всего этого нельзя было не обратить внимания на два световых отверстия, устроенные под потолком, в которых пауки свили себе гнезда, заткав их плотной паутиной и сами сидя в ней большой величины пуговками: это суеверным обычаем взлелеянные пауки, величины необыкновенной, мною до тех пор невиданной; трогать и разрушать их паутину не дозволит себе горец-хозяин, потому что они – так сказать – своего рода благословение для дому.

Наконец, выставкою богатства нашего хозяина служила терраска его кунацкой, со складом древ, с жердями, на которых висели распяленные вялившиеся бараньи туши, а также турьи рога, наткнутые на палки.

Обозначив здесь несколько черт, которые могут послужить для характеристики горского быта, а в особенности – гидатлинского достатка, не могу умолчать о том, что и в благодатном Гиде благоденствует все же мужская половина рода человеческого, а не женская… Так, не успели мы еще хорошенько осмотреться в ородинской квартире нашей, как явились просительницы, своим видом напоминавшие весь гнет, лежащий на дагестанской женщине. Те русские бабы, что смущали своим костюмом и наружностью мягкосердечного гоголевского Теньтетникова, оказались бы в сравнении с этими и красавицами, и щеголихами. Большею частью седоволосые старухи, эти просительницы падали ниц, снимая при этом покрывала с седых голов, и валились у ног, хотя и я просили, и уговаривали, и даже угрожали, что их не будут слушать, если только они не станут стоять и говорить по-человечески. Но нет, – таков уж женский просительный обычай Дагестана! – Одна донельзя сгорбленная старуха заявила, что она составляет собою дым (двор) и обложена податью: оказалось, что у этой старухи три взрослых сына, которые отделились от нее, так что она одна осталась на весь двор, и никто из них не хочет принять ее к себе и кормить под старость… Вообще же и здесь, в Гиде, как и во всем Среднем Дагестане, жалкое, угнетенное положение женщины кажет себя всюду, – на поле, под тяжелым вьюком снопов или сена; в ауле – когда она изредка выглянет из-за угла, сгорбленная, запуганная, в лохмотьях.

Но в Дагестане на все – свой взгляд, или же – выражаясь словами горцев – свой адат. Что на наши глаза безобразно, тяжело, то в их понятиях представляется и уместным и легким делом. Вот хотя бы и следующее: на терраске нашей квартиры были сложены дрова, всего с полсажени; на вопрос – куда и далеко ли приходится ородинцам ходить за дровами (лесу вблизи нигде не было видно), получился ответ: «Леса наши близко: вон там – за горою – Баба как выйдет утром из дому, то к вечеру и успеет вернуться назад с вьюком дров»… Нечего сказать, удобно и близко!…

(Продолжение будет).

[1] Другой главный исток Андийского Койсу начинается в Тушетии, у горы Барбало, и называется Дагестанской, или Перикательской Алазанью.

[2] Аул Хупро расположен на высоте около 5 ½ тысяч футов над уровнем моря. (Все показания высот приведены по определениям академика Рупрехта).

[3] Об устройстве дагестанских жилищ вообще – будет сказано ниже.

[4] В Дидо ишаки (ослы) редкость; они не выносят здешнего сурового климата.

[5] Абсолютная высота Рехюк-ор при этом ауле определена академиком Рупрехтом в 6072 фут.

[6] В Верхнем Дагестане еще в ауле Чодоколо (в Анцухе) отстраивается такой же на европейский лад дом, местным же наибом.

[7] О них идет молва, что они любят есть сырое мясо, отчего, быть может, явилось и прозвище их цеза (орлы), в смысле – хищные из хищных.

[8] Дидойское общество состоит из трех частей: Шуратля, Шиитля и Асахо, из которых каждое лежит в отдельном ущелье. Всех селений в обществе (по камеральному описанию 1866 года) считается 36 и 2 отселка; в них дворов 1,025 а жителей 3,165 обоего пола.

[9] Язык ниухцев считается особым наречием дидойского языка, схожим с тем, на котором говорят жители селений Митрода и Хушеты в Ункратле, переселившиеся сюда из Дидо. Замечательно, что слова церковь и воскресенье (день) на инухском наречии выражаются одним и тем же словом.

[10] Общество Кель (7 селений и свыше 300 дворов) входит в состав гидатлинского наибства. «Кто из нас не имеет жены-ткачихи, тому жить трудно», – так говорят о себе кельцы. Эти кельские ткачихи ткут лучшие в Дагестане шали (лезгинские сукна); в особенности же славятся шали (мерою каждая в 12 – 13 локтей), приготовляемые в кельском ауле Ругильда. Кельцы не спускают своих баранов на плоскость и не стригут их, а выжидают времени, пока шерсть с них начинает сама собою спадать; шерсти не моют: все это кельцы считают необходимым условием для получения шерсти, вполне пригодной для хороших шалей. Цена кельской шерсти – рублей 5 за пуд; цена хорошей шали – 8 и 10 руб. В В течении зимы кельская ткачиха успевает соткать не более 6 шалей лучшего сорта. Шали эти продаются в Кахетии и даже в Тифлисе. В Келе приготовляют также войлоки и шерстяную обувь, для чего кельцы скупают шерсть в соседних обществах, но преимущественно в таких, где баранов круглый год держат в горах, а не спускают на плоскость. Лучшею после своей кельцы признают шерсть тиндинскую и хваршинскую (в Зап. Дагестане).

[11] Жители трех селений (Тлану, Циго и Ратлу), входящих в состав Гидатля, но завоеванных гидатлинцами у цунта-ахвахцев, преимущественно – скотоводов.

Category: Сборник сведений о кавказских горцах