В горах Осетии

КЛЕТНОВА Е. В ГОРАХ ОСЕТИИ
Берегись, – сказал Казбеку
Седовласый Шат, –
Покорился человеку
Ты недаром, брат.
Он настроит дымных келий
По уступам гор,
В глубине твоих ущелий
Зазвенит топор,
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь…
Лермонтов
I.
Пророчество Лермонтова сбылось. С неимоверной быстротой растет и развивается культура богатого края. Все большую область охватывает сеть путей сообщения, начиная с шоссейных дорог, кончая железнодорожными линиями с грандиозными мостами и туннелями. Велико значение их для прикавказских низменностей, но еще больше для местностей горных, где в силу топографических и почвенных условий многочисленные племена, загнанные сюда историческими событиями, лишены величайшего блага земного существования человека – возможности обрабатывать землю и от нее получать свое пропитание, благосостояние и, наконец, цивилизацию.
“Горы и ущелья привлекательны своими романтическими красотами для культурных людей; народ же, ищущий себе выгодных условий существования, поселяется в них за неимением лучших, более привольных мест, только под давлением необходимости”, говорит профессор В.Ф. Миллер в своих “Осетинских этюдах”, и это глубоко верное замечание как нельзя более приложимо ко многим народам Кавказа.
К несчастью, пресловутое “освободительное движение”, выродившееся в одни грабежи и насилия, нигде не нашло лучшей почвы для своего применения, как именно здесь, и, конечно, теперь на много лет задержит всякую культуру, начавшую было так быстро распространяться всюду, со времени окончательного замирения Кавказа Россией.
Некоторые племена, как, например, чеченцы, предпочли, однако, либо геройски умереть в родных горах, либо выселиться в Турцию, чем подчинить свои кровавые, веками выработанные инстинкты современным жизненным требованиям; но большинство, несмотря на свою дикость, инстинктивно сознало и покорилось тем справедливым требованиям, которые были им предъявлены во имя всеобщего блага.
К числу этих последних, несомненно, принадлежать осетины, хранящие в самой природе своей весьма много задатков, представляющих самый лучший, хотя пока вполне еще сырой, материал для культуры, особенно если прививать ее осторожно и более или менее последовательно.
Земли осетин занимают середину Кавказского хребта (между 42°5′ – 43°20′ шир. и 61°10′ – 62°20′ восточ. долг.), всего около 210 кв. верст, главным образом ущелья Ардонское и Урухское. С севера они граничат с землями кабардинскими, станицами казаков и аулами ингушей; с востока – с аулами ингушей, кумыков и кистов по Дарьяльскому ущелью, а далее с поселениями хевсуров и пшавов, кончая грузинами; с юга их аулы, спускаясь по южному склону главного хребта, перемешиваются с селениями грузин и имеретин. С запада граница осетин с истоков Риона, через хребет, идет к истокам Уруха и следует далее по его течению до самой плоскости, гранича с землями горских татар – балкарцев.
Сами себя осетины называют “ир” или “ирон”. По статистическим сведениям конца прошлого столетия, их 256 тысяч человек обоего пола.
Профессор В.Ф. Миллер целым рядом доказательств отождествляет осетин с древними Яссами наших летописей и с аланами, занимавшими некогда все прикавказские и приволжские степи, считая их отраслью иранского племени, явившегося сюда еще в доисторическое время.
Бесчисленные орды кочевников, наплывавшие на Европу в течение целого периода столетий, мало-помалу оттеснили яссов в ущелья главного Кавказского хребта, где последние и утвердились более или менее прочно, засев в своих неприступных аулах, окруженных, наподобие средневековых замков, бойницами и башнями. Вся жизнь их в течение более чем тысячелетия протекла в непрестанной борьбе и войнах, в смене религий и нравственных понятий, что, естественно, не могло способствовать к мирному развитию прирожденных им задатков гражданственности.
Лишив горную Осетию земельных угодий, дающих возможность заняться землепашеством, природа взамен наделила ее роскошными пастбищами, пригодными для многих отраслей скотоводства, и богатейшими, далеко не исследованными рудными богатствами, которые могут дать краю полное благосостояние и дикие безлюдные скалы обратить в промышленные центры, дающие обильный заработок окрестному населению здесь же, в родных горах, без выселения на плоскость, что иначе было бы, конечно, неизбежно при переходе от военно-разбойничьего быта к иным, более культурным формам существования.
Вот почему здесь следует особенно приветствовать каждый клочок проведенной дороги и каждое промышленное предприятие, ибо пути сообщения в горной области Кавказа являются путями спасенья для целых племен, в ином случае осужденных на неизбежное и быстрое вымирание.
II.
Станция Дарг-Кох Владикавказской железной дороги – ближайший пункт отправления для проезда по Военно-Осетинской дороге – своим внешним видом и “внутренним неустройством” далеко не соответствует такому назначению. Большинство туристов, желающих пройти один из древнейших перевалов Кавказского хребта, либо начинают этот путь из Владикавказа, либо из Пятигорска. И там и тут одинаково удобно достать лошадей, проводников, арбы или дроги, но зато приходится значительное количество верст ехать однообразной плоскостью.
Желая избежать этого, наша компания, состоявшая из трех человек, избрала путь от станции, куда мы и прибыли около семи часов вечера, рассчитывая в тот же день добраться до Алагира, отстоящего отсюда в 28 верстах. Но… почтовые ямщики почему-то везти прямо в Алагир отказывались, обещаясь доставить лишь до Ардонской станицы, где, по уверению местного жителя-казака, случившегося как раз на станции, лошадей, конечно, не раздобудешь. “Вольные” просили несуразную цену и в конце концов признались, что все равно “не докричишься” парома через Терек. Пришлось остаться ночевать в Дарг-Кохе, благо начальство не препятствовало.
Тут имелся буфет с солидным выбором спиртных напитков и несколькими закусками крайне подозрительного вида. Но из удобосъедобного оказалось всего лишь 3 яйца, 2 стакана молока и довольно-таки древний французский хлеб – порция для трех путешественником слишком незначительная; поневоле пришлось прибегнуть к консервам, запас которых мы приберегли для перевала.
Поутру погода была серенькая, и вокруг колыхались лишь одни бесформенные волны тумана. Только изредка порыв ветра, сильно всколыхнув этот живой занавес, давал возможность – не видеть, нет, но как бы чувствовать вдали панораму величавых гор.
Наняв “вольных”, состоявших из таратайки с парою кляч и одноконной арбы под вещи, всего за 4 р. 50 к., пустились мы в путь, окутанные сыроватой утренней мглой. На 4-й версте подъехали к круче, на дне которой мутно-графитного цвета бурлил и несся Терек.
Только что подваливший “огромный скрипучий” паром сплошь был занят стадом овец и коз, необыкновенно пестрой окраски: тут были и черные, и белые, и рыжие, и палевые, и серые, и пегие; особенно же поражали козлы с прямыми топкими рогами, длиною с добрых пол-аршина.
Лишь только паром ударился о берег и была переброшена сходня, как вся эта разношерстная, но крайне дружная компания подняла неистовый крик и поспешила выбраться на землю, очистив место нашим повозкам. Тут же вскочило еще несколько человек пеших осетин в коричневых черкесках и широкополых войлочных шляпах. Они быстро о чем-то тараторили по-своему.
Паром двигался на двух толстейших канатах; но так как течение Терека всегда очень бурно, то к парому было пристроено еще огромное деревянное весло, исполнявшее должность руля. Перевозчик управлял им, сидя верхом на конце, причем то подскакивал, то опускался, как бы исполняя какую-то курьезную пляску.
За Тереком дорога, круто свернув, пошла по левому берегу тут же впадавшего Ардона, то приближаясь к нему, то отдаляясь. Очевидно, река много раз меняла свое ложе, подмывая то одну, то другую сторону. Местами в этих старых руслах, сплошь усеянных гладко обточенными камнями – “гальками”, – вставали старые, корявые ветлы, то кучами, то в одиночку. Направо и налево виднелись многочисленные стога сена. Хорошенькие, необычайно-пестрые птички стаями перелетали по телеграфной проволоке, тянувшейся по нашему пути линии.
Туман опадал понемногу, и на 11-ой версте показалась Ардонская станица, вся утопающая в зелени.
Наш возница почему-то предпочел ехать какой-то “прямой”, но далеко не лучшей дорогой; два раза, с большим поползновением вывалить, переезжал “старое русло” и наконец выбрался в боковую улицу.
Маленькие, глиной обмазанные домики станицы были покрыты частью соломой, частью черепицей. Подле каждого домика группировался целый ряд плетеных хлевушков. Заборы и фундаменты хат сложены из больших галек, поставленных на ребро в наклонном положении и скрепленных известью. Наклоны каждого ряда идут, чередуясь, в разные стороны, а в промежутках влеплены небольшие ярко-красные кусочки кирпича. Эта комбинация составляет довольно красивую и оригинальную мозаику.
При въезде в станицу расположены кирпичные заводы. Глина, светло-красного цвета, копается тут же, а кирпич из нее получается красновато-палевый. Обжигают его соломой.
На въезде заложено несколько известковых ям для обжигания извести, которая собирается в арбы, рассеянная кругом по степи в виде больших галек.
По всей станице проведены канавы с проточной водой из Ардона. На одной из них поставлено большое деревянное колесо с широкими лопастями; сила течения настолько велика, что колесо это приводит в движение довольно порядочную молотилку.
За станицей плоскость становится как-то ровнее и однообразнее, поражая, однако, могучей производительностью своей почвы. Покосные места по большей части покрыты ковылем и лисохвостом, превышающим человеческий рост. Кое-где их заменяет не менее колоссальная и, конечно, самосейная тимофеевка и другие злаки; подсед из густого белого клевера.
Несмотря на довольно позднее время – конец августа – вдоль дороги во весь развал, очевидно, вторично, цвели: белая ромашка, голубой цикорий, дикие желтые мальвы, величиною с наш георгин, и целым лесом вставали чернобыльник, жирная крапива, чертополох и лопушник
Среди этой грандиозной дикой растительности временами попадались оазисы культурных растений – кукурузы и конопли: последняя такой величины, что походила на деревца с целою кроною ветвей. Но правильных полей, какие мы привыкли видеть в средней России, там, очевидно, не существует. Всякий сеет клоками, как и где придется.
Изредка с нами встречались одноконные арбы, нагруженные маленькими холщовыми мешочками – так руду с заводов перевозят на станцию. Порой маячили стройные осетины в бурках и бараньих папахах верхом на сухопарых конях.
Возница наш, какой-то русский, но подозрительный субъект, очевидно, сам не слишком доверял осетину, везшему наши вещи: он беспрестанно озирался и кричал ему то по-русски, то по-осетински, рекомендуя не отставать. Но тот, к великому его негодованию, скрылся за коноплею и, наконец, вынырнув оттуда, марш-маршем обогнал нас, умудрившись, помимо изрядного количества наших вещей, подсадить в свою арбу еще трех осетин и одного барана.
Убедить этих людей в том, что они попортят наши вещи, не было, конечно, никакой возможности, и следствием подобной поездки оказался изломанным замок у одного из чемоданов и пропавшая щетка из провиантской корзины.
III.
Хотя селенье Алагир, или Уаладжир, как произносят осетины, стоит на 100 сажен выше Дарг-Коха (2346 футов над уровнем моря) и у самого подножья хребта, но издали никакого впечатления не производит, так как размещается на плоскости.
Единственно, что привлекает внимание при въезде – это обширное кладбище с красивыми надробными памятниками крайне своеобразной архитектуры.
Главная улица, прямая и довольно широкая, тянется среди заборов и домов, по большей части одноэтажных и невзрачных, занятых маленькими грязными лавчонками.
Каково же было наше удивление, когда возница осадил лошадей перед приличным двухэтажным каменным домом и объявил, что это гостиница “Бель-Вю” (?!).
Мы поднялись по лестнице, устланной ковром, прошли коридорчик и очутились в “общей зале” с сервированным столом до середине и стойкой к стороне. На столе красовались искусственные пальмы и граммофон.
Заняв два номера, высоких, чистых, с большими светлыми окнами, пружинными кроватями и умывальниками, мы почувствовали себя “совсем в Европе”. Хозяин и учредитель гостиницы, полный, юркий имеретин, был любезен и предупредителен до нельзя во все время нашего пребывания, три раза накормил нас отлично, между прочим, чудесными форелями, а на четвертый не утерпел и угостил отчаянно пахучим “мутоном”, попросту старым козлом со всеми его специфическими особенностями и последствиями, гибельными для непривычного желудка.
Надо вообще заметить, что имеретины, у которых большая примесь еврейской крови, преимущественно заняли роль торгового сословия среди всех многочисленных народов Кавказа, тогда как чистокровные, так называемые, горские или воинствующие евреи совершенно чужды меркантильным стремлениям. Необычайно стройные и красивые, в своих полосатых хитонах и чалмах на голове, они воскрешают библейские типы, особенно старики: это прямо-таки подлинные образы древних патриархов. Их излюбленное занятие скотоводство и садоводство, а по честности им следует отвести первенствующее место среди насельников Кавказа.
Пока один из нашей компании ходил разыскивать кого-либо из директоров Терского горнопромышленного общества, куда у нас были рекомендательные письма, я отправилась бродить по городу или селению, как оно именуется официально.
Первое, что здесь производит впечатление, – это православная церковь, построенная из серого тесанного камня в стиле грузинских церквей; обширный двор ее обнесен такой же каменной оградой с многогранными башенками, имеющими вид бойниц. В общем все сооружение напоминает средневековую крепость. Построено оно русским правительством при устройстве рудного завода, первого на Кавказе, в 1852 году.
Но всего любопытнее – это кладбище, находящееся при въезде в селение, общее для магометан и христиан – “уал марта”, т. е. убежище мертвых, по-осетински.
Некоторые гробницы его очень древние (преимущественно магометанские) и крайне оригинального вида: они устроены на манер маленьких, иногда сводом крытых каменных домиков (колумбариев), иногда в виде фигурного квадрата с башенками по углам и оконцами в стенах; мерою 5х3 аршина приблизительно. Сложены они из камня, скрепленного известью, некоторые оштукатурены и раскрашены яркими красками: красною, зеленою и коричневою. Переднюю сторону, обращенную к востоку, венчает либо крест, либо магометанский полумесяц. Такие гробницы принадлежат зажиточным людям, но большинство состоит из холмиков, обложенных валунами. Валуны вросли в землю, покрылись мхом, раскатились в разные стороны. Кладбище ничем не огорожено, и на нем привычно пасется скот, всюду, конечно, оставляя неизбежные следы своего пребывания.
Местами попадались деревянные кресты с резными, так называемыми, “процветшими” концами, а также мусульманские тесаные восьмигранные колонки, расширяющиеся в вершине.
Один памятник особенно поразил меня своей оригинальностью: из целого дерева вытесан круглый столб, на нем очень правильной формы шар, увенчанный верхушкой на манер шляпы гигантского гриба.
Часто встречались высокие, тесанные из камня столбы, к вершине скошенные в виде плеч и законченные плоским диском. Они производят впечатление каменных баб. Такие столбы иногда обложены кирпичом, красным, иногда отштукатуренным и ярко раскрашенным. На лицевой стороны вытесаны и тоже раскрашены разнообразнейшие предметы домашнего обихода: конь, седло, ружье, шашка, кинжал, газыри, наконец, часы и даже российская гармоника. Ножницы и гребешки составляют принадлежность женских памятников.
Подобные сооружения, “лицевые памятники”, ставятся родственниками и друзьями покойных не только над местом погребения, но преимущественно при дорогах “в память” известного усопшего и отличаются крайне витиеватыми надписями, например (сохраняю орфографию):
“Покоится прах души бесценной. Под сенью обители святой. Ударит час конец вселенной. И мы увидимся с тобой. Мир праху твоему незабвенный друг Михаил”.
Или:
“Мир праху твоему незабвенная “Чаба” своей беспредельной добротой и гостеприимностью заслужившая всеобщее уважение”.
Иногда надпись сделана турецкими буквами.
Но всего более поражает целый ряд белых и красных флажков, или, вернее, обрывков материи, прикрепленных к шесткам и воткнутых подле могил.
По объяснению местных жителей, эти флаги втыкает победитель в скачках, устраиваемых в память усопшего, причем в виде призов раздаются разные его вещи.
Состязатели обыкновенно собираются на плоскости и скачут в горы до определенного аула верст 20-30, нередко на смерть, загоняя лошадей. Езда происходит карьером и рысью; шагом ехать не дозволяется.
IV.
Директора Терского общества находились во Владикавказе и поневоле пришлось дожидаться их прибытия до следующего дня. Погода совершенно не благоприятствовала каким бы то ни было осмотрам, а тем более фотографическим съемкам, так как к полдню собрался дождь, и поневоле пришлось довольствоваться рассказами словоохотливого содержателя гостиницы, не лишенными интереса.
Климат Алагира очень сырой: редкий день обходится без дождя; зато растительность здесь колоссальная, и фруктовые сады, несмотря на самую примитивную культуру, дают до 2000 рублей с площади в 2-3 десятины.
И, несмотря на такую благодать, собственно промышленных садов здесь далеко не много и уже, конечно, вовсе не существует ни фруктосушилен, ни консервирования, ни виноделия фруктового.
Тут, как и везде на Руси, нет инициативы, нет рук, нет желания приложить и то и другое с великой пользой для себя и для других, а есть только одно тупое, стадное стремленье наше к городу, к центрам для увеличивания потребительского пролетариата, а затем вечного нытья о невозможной жизненной дороговизне и непосильной борьбе за существование.
В горнопромышленном деле, кроме нескольких мелких, если можно так выразиться, кустарных компаний, работают и конкурируют главным образом две крупных: “Алагирское горнопромышленное и химическое общество” – бельгийское, арендующее прежние казенные, так называемые “Садонские рудники”, разработка которых началась с 50-х годов прошлого столетия. Тогда же были построены инженером Щастливцевым вышеописанная церковь, также из тесанного камня больница и завод на выезде из селения Алагир, обнесенный зубчатыми башнями с бойницами. Завод этот теперь заколочен, как не отвечающий современным требованиям техники, и имеет вид старого заброшенного замка, а больница, находящаяся в ведении бельгийской компании, содержится в отвратительном виде.
Другое общество – молодое – называется Терское горнопромышленное общество и состоит из русских, хотя одного из директоров они пригласили из Германии на колоссальный оклад, рассчитывая через него обеспечить сбыть руды за границу.
Господин Э. (к счастью, теперь уже отстраненный) поспешил, конечно, воспользоваться исконным недугом славянского племени приглашать варягов из-за моря для устройства “домашних дел”, перебрался к Алагир в сопровождении многочисленного семейства, члены коего тут же пристроились к различным “тепленьким местечкам”, продолжая при том успешно заниматься различными побочными делами.
Так, один из сыновей директора, окончивший штейгерскую школу в Германии, взял место штейгера в одном из отдаленнейших рудников, где преимущественно занялся фотографированием и топографированием местности. Затем, в один прекрасный день он уехал “nach Vaterland”, а оттуда через два месяца вернулся, отбыв воинскую повинность, офицером германской службы: так быстро оценивают немцы труды своих патриотов и так неосмотрительно пускают к себе русские иностранных шпионов.
Терское общество производит много разведок по всей Осетии и приступило к постройке рудо-обогатительной фабрики в Фоснальском ущелье примыкающем к Урухскому.
Горнопромышленный округ охватил довольно обширное пространство: почти все Ар донское ущелье вплоть до поста св. Николая (45 верст от Алагира), примыкающие к нему слева Архонское и справа Садонское ущелья, затем перекинулся через Згидский перевал (в верховье Садонскаго ущелья), через Фоснал в параллельное Ардонскому Урухское ущелье, где Терское общество особенно деятельно производит разведки и закладку штолен.
Это делается следующим образом: иногда штейгера командируются специально, а иногда и сами местные жители делают “заявку”, т. е. доносят, что в такой-то местности есть несомненные признаки руды; тогда общество наводит справки, кому принадлежит земля, вернее гора. Если она составляет собственность какого-либо аула, то отчуждение может быть сделано не иначе, как по постановлению волостного схода. Обыкновенно за 25 десятин гор общество отводит владельцам десятин 15 на плоскости, где земли скупаются компаниями для такого обмена до 140 руб. за десятину. Кроме того, на отчуждение требуется высочайшее утверждение.
Обыкновенно осетинские общества выговаривают себе преимущества рудных работ, доставки дров, вывоз руды и проч.
Горные осетины очень бедны, у иного нет даже рубашки под бешметом; но бедность эта много зависит от прирожденной лени и вековых традиций, воспитавших в них воинов и абреков, которые досуг свой, слишком продолжительный в наши дни, не привыкли употреблять на мирный труд.
Но зато последнее время замечается стремление осетин выселиться даже на плоскость, которая теперь становится кормилицей горных жителей.
Когда мысленным оком окинешь историю этого племени, занимавшего некогда всю обширную территорию Предкавказья и в течение многих веков вечно теснимого и загоняемого в самые неприступные дебри гор, где каждый стремился среди скал воздвигнуть себе надежное убежище – каменную башню с тайником к ближнему потоку; где каждый аул и теперь еще красноречиво повествует о вечных опасностях, войнах и борьбе, – тот поймет, какой страшный перелом должен совершиться во всей духовной и физической жизни этих людей, когда башни их оказываются совершенно излишними, воинственные стремления и первобытный способ приобретения всего необходимого грабежом и насилием – караются законом!
Надо, однако, полагать, что осетины с честью выйдут из этого положения, так как среди них замечается серьезное стремление к образованию и тяготение не только к внешней, но и к духовной культуре.
К русским они относятся весьма дружелюбно, видя в них своих защитников от диких насильников, какими ранее являлось разбойничье племя черкесов, а за упразднением сих последних, после их выселения в Турцию, от ингушей, которые положительно не поддаются никакому цивилизующему влиянию, признавая только разбойничий образ жизни. Они до такой степени обижали и грабили своих соседей-осетин, что одно время никто не решался выпускать скот за черту Алагирского селенья, – скот моментально исчезал. Наконец начальник Терской области распорядился поставить кордонную линию по границе с ингушами, запретив им переходить ее. Кордону отдан был строжайший приказ стрелять во всякого, кто попытается пройти в Осетию. Только такая мера успокоила мирное население, и алагирский скот свободно разгуливает по окрестным полям.
Осетины подразделяются на четыре группы: “алагирцы” по долине р. Ардона и его притокам, в ущельях Садона и Фиасдона; “куртатинцы” по Гизельдону и левому берегу Терека; “тагуарцы” и “дигорцы” в Урухском ущелье. Каждая группа имеет свои бытовые особенности, и в наречии слышится довольно резкое различие.
Осетины вообще высоки ростом и стройны. У них большие круглые головы с несколько низким лбом. Темные волоса свои мужчины стригут очень коротко, а женщины заплетают в косы. Умные глаза отсвечивают некоторым лукавством. Самые открытые, красивые и приятные лица у дигорцев, составляющих наиболее чистую расу.
Женщины встречаются либо молодые, либо совершенно старухи. Искони веков все тяготы домашнего хозяйства лежать на них, отчего они рано изнуряются и стареют.
Одежда осетин – обычный костюм кавказцев: черкеска, темного, преимущественно коричневого домашнего сукна, шаровары, кожаные чувяки, в лучшем случае шерстяные чулки, пуговицы, т. е. кожаные голенища, надеваемые отдельно от чувяков, и ситцевый бешмет или рубашка; на голове – весьма характерная, валенная из белого или серого сукна широкополая, мягкая шляпа. Непременную принадлежность костюма составляет кожаный пояс, смотря но достатку убранный серебром, и кинжал.
Женский костюм, можно сказать, с каждым днем теряет свой национальный колорит. Редко на ком увидишь красивую осетинскую шапочку в виде сильно усеченного гречневика, унизанную серебряными монетами, – большинство повязывает голову платком на манер наших хохлушек, или даже по-великорусски. Самотканные платки в виде продолговатых чадр тоже исчезают, уступая место набивному ситцевому или шерстяному платку. Платья, хотя и шьются еще в виде бешметов, но преимущественно из московских ситцев. Только обшивки по вырезу бешмета, состоящие из различных металлических пластинок и привесок, да пояса попадаются еще старинные. Детишки ходят обыкновенно очень рваные и нередко без всякого признака одежды.
V.
На следующее утро снова шел дождик. Тем не менее, грязная площадь перед гостиницей “Бель-Вю” была наполнена народом по случаю базарного дня. Гвалт стоял невообразимый; маячили всадники на небольших поджарых лошадках; ревели милейшие ослики – это безропотное животное, чуть ли не рождающееся и безусловно умирающее с вьюком на спине (вьючное седло с осла снимается очень редко), довольствующееся самым неприхотливым кормом и в награду получающее одни лишь палочные удары; скрипели огромные парные плоскостные арбы, запряженные волами или бурыми буйволами; сновали одноконные горные арбы…
А знаете ли вы, что это за экипаж? О! это нечто совершенно особенное и неподражаемое! Во-первых, два огромнейших колеса на толстейшей деревянной оси; от оси идут две квадратные оглобли неимоверной толщины, немного стесанные к хомуту. Затем на все это сооружение пристраивается длинный, иногда досчатый, иногда плетеный ящик, в который влезть можно только спереди по оглобле или сзади, обладая притом обязательно эквилибристическим талантом. Упряжь состоит из хомута, крайне удобного, так как он стягивается супонью не только внизу, но и вверху, а потому всегда может быть перевязан по любой лошади. Ход такой повозки очень широкий; дуга вовсе не употребляется, и оглобли прямо притягиваются к хомуту. Шлею заменяет один подхвостник; деревянные седелки с очень высокими рожками удерживает чересседельник. Такую арбу нужно грузить умеючи и если тяжесть поместить назад, то можно перекинуть лошадь. Вот почему при нагрузке досок, бревен и проч. все наваливается как можно ближе к переду, на самые оглобли, так что от лошади бывают видны лишь голова да ноги.
Горные осетины мало что могут продавать на базаре: масло, козий сыр, барашков, шерсть, шкуры убитых животных: кабанов, туров, косулей, иногда медведей. Зато покупать им приходится решительно все, начиная с хлеба насущного, так как крохотные клочки пашни, засеянные ячменем и картофелем, отвоеванные путем страшных усилий у гор, не в силах прокормить своих обладателей, а кукуруза, главная их пища, растет только на плоскости. Ценность ее от 20 до 40 копеек пуд. В мере 1 п. 18 ф. На суточный прокорм лошади требуется 20 фунтов. Сена лошадям дают очень мало, так как и его нужно доставать с плоскости. Овса здесь совсем не сеют: он получается из Владикавказа по 30 – 45 коп. пуд. Пшеницу на плоскости сеют только казаки. Из нее осетины пекут пресный хлеб в виде огромных тонких лепешек, весьма недурной, называемый “лдваш”, а из кукурузы крайне тяжелые плоские лепешки – “чурек”, которые на второй день становятся почти совершенно несъедобными. Цена белому хлебу 4 копейки фунт. О черном и ситном хлебе понятия совсем не имеют.
Главную пищу осетин составляют баранина и козий сыр, так как стада овец и коз держатся решительно во всех аулах. Цена маленькому барашку от 30 копеек и большому до 3 рублей. Цена вола колеблется от 30 до 40 рублей; осла 5-8 рублей. Кадра (помесь лошади с ослом – животное очень выносливое и незаменимое в горах) 20-50 рублей. Простой лошади 50-60 рублей. Кровной кабардинки от 70 до 250 рублей.
Из всех животных наибольшим вниманием и любовью осетина пользуется лошадь, за которой полагается хороший уход, особенно при выезде молодых. С трехлетнего возраста их тренируют ежедневно под седлом в течение двух месяцев, но так, чтобы кожа не нагревалась. Начинают с шага и постепенно прибавляют расстояние и скорость. Таким образом, лошадь становится выносливой и не потливой; если же ее сразу пустить в езду, то она слабеет. После езды лошади 3-5 часов не дают никакого корма.
Некоторые зажиточные осетины занимаются эксплуатацией казенных лесов, так как частновладельческие давно вырублены, да и казенные вскоре постигнет та же участь, конечно, к великому несчастью будущих поколений…
“И кто это только съедает казенные леса, – вспомнилось мне, как говорил один белорусский крестьянин и тотчас добавил со вздохом: “должно, само начальство”.
И тут, как и по всей Руси, их “съедают” с большим аппетитом. Лесные делянки продаются с торгов, и покупателем прежде всех, конечно, является юркий имеретин, а осетинам достается только перекупка да извоз. Лес, преимущественно буковый, продается участками в 70 деревьев и еще почему-то 9 на придачу по 60 рублей участок. Скупщики выручают до 180 рублей с такого участка.
Скотоводство в Осетии находится в самом примитивном состоянии. Только в самом Алагире начинает развиваться свиноводство, которое очень доходно. Местная свинья не превышает в откорме 3-4 пудов, но йоркширы отлично откармливаются кукурузой до 10-12 пудов. Свинина стоит на месте 6 коп. ф., сало 16-18 коп. И то и другое очень охотно закупается в Закаспийский край. Средняя цена 4 рубля пуд, а колбасами и окороками до 6 рублей пуд. При дешевизне откорма свиноводство дает здесь отличный барыш.
Горные осетины теперь стали арендовать землю на плоскости для посева кукурузы по 15-20 рублей за пересев десятины. Для сева и уборки они забираются туда всей семьей, а потом урожай увозят в горы. Но так как дороги до аулов не везде даже аробные, то местами в горах устроены склады кукурузы, которая хранится в особых огромных плетеных корзинах 6 аршин длины, 3 аршина ширины и 1,5 высоты, называемых “сапетками”. Отсюда кукуруза грузится вьюком на лошадей или ишаков (ослов, и так доставляется до места.
VI.
Поход к директору Терского общества А. А. Колли оказался очень удачным. С величайшей любезностью снабдил он нас не только письмами к садонским штейгерам, по познакомил и прикомандировал к нам милейшего молодого человека, сына покойного инженера Щастливцева, строителя старого завода, который, как местный житель, знал всех и вся и состоял в дружеских отношениях решительно со всеми – такова отличительная черта характера этого полуевропейца-полуазиата, так как мать его была природная осетинка, чуть ли не “умыкнутая” из дикого горного аула его отцом. Он болтал без умолку то по-русски, то по-осетински, и очень был доволен проскакать в веселом обществе лишний раз в родные горы.
Мало того, г. Колли предоставил нам своих верховых лошадей с прекрасными казацкими седлами, так что нам оставалось только нанять лошадь под вещи и взять проводника, вернее, служителя, который их убирал бы и кормил.
Местный подрядчик, уже несколько цивилизованный осетин “Татаркан”, или, по-русски, Федор Весолов, предоставил нам вьючную лошадь и конного провожатого; имея же сам какие-то дела в горах, тоже примкнул к нашей кавалькаде.
Чемоданы втиснули в “хуржины” – переметные мешки из толстой ковровой материи – водрузили их на спину вьючной лошади, и мы тронулись в горные дебри.
Дорога, шоссированная вплоть до Садона – главного рудного центра – шла левым берегом Ардона по дну широкого ущелья, мимо старого, заколоченного и заброшенного теперь завода. Грустно и мрачно глядел он на нас своими зубчатыми широковерхими башнями, когда-то наводившими страх на “немирных” осетин…
По сероватым галькам широкоразливно струился Ардон. Ложе горных рек, сплошь усыпанное камнями наподобие мостовой, всегда очень обширно, особенно в устьях ущелий, и водный поток занимает в них ту ширину, какая соответствует подаче вод с вершин. При ливне или спуске и таянии ледников поток, главным образом, разливается в ширину и мало сравнительно растет в глубину, не то, что наши равнинные реки.
Струи Ардона цвета дымчатого топаза. Надо заметить, что всякая кавказская река имеет резко-характерный колорит своей воды. Но всех их, даже белопенного красавца Риона, превосходит Арагва, и кто хотя однажды видел ее опалово-аквамаринные струи, тот их не забудет вовек.
Шоссе здесь несколько уже, но напоминает военно-грузинское – это чудо-постройку чудо-богатырей…
Долгое время наподобие бульвара сопутствовали нам по нему старые могучие ветлы и черные ольхи, увитые ползучими растениями; но наконец они уступили место сероватым, так называемым “нептуническим” скалам осадочных пород, кряжами подступавшим к самой дороге. В одном из них мы увидели обширную, неправильной формы пещеру, перегороженную плетнем.
– Это свиной “кутан”. Сюда пастухи загоняют на ночь свиней, которых пасут по дубовым лесам. А раньше в ней проживал преогромный медведь, – пояснили наши спутники.
Но вот справа примкнуло широкое ущелье “Томисек” с рекою “Ныхаз”, которую мы переехали вброд.
Слева виднелся аул “Бирагзан”, т. е. “Волчье место”, переселившийся недавно с вершин книзу, так как забираться в места неприступные теперь, кроме неудобства, никаких преимуществ не представляет.
Над нами висели колеблющиеся серые туманы, скрывавшие от нас всю панораму гор. Вокруг царила мертвая тишина, и только слева, в глубине русла шумел Ардон. Воздух был пронизан сыростью. По шоссе пестрели лужи.
– Так все и будет до аула Биз: вечно едешь по грязи, а там пыль и солнце, – говорил Щастливцев, или, как его все попросту называли, Юрко.
На 12-й версте нас поразил знакомый серный запах. В углублении под скалою стояло маленькое голубовато-отливчатое серное озерко, в миниатюре напоминающее озеро пятигорского провала: тонкий ручеек, пересекая шоссе, вился из него в низину Ардона. Там он разливался несколькими рукавами, образуя изумрудно-радужный отстой между грудами приречных галек, и вся их площадь с высоты дороги представлялась гигантским пестро-тканным восточным ковром.
Дорога шла в крутой подъем. Но вот туман действительно точно порвался, опал книзу, поднялся вверх, и нашим глазам, высоко на скале, открылся аул Биз. Невольно вспомнился стих Лермонтова:
В скале нарублены ступени,
Они от башни угловой
Ведут к реке. По ним мелькая,
Покрыта белой чадрой,
Княжна Тамара молодая
К Арагве ходит за водой….
И точно, из аула спускалось несколько женщин, хотя не столь прекрасных, как Тамара, но тоже с кувшинами, за водой к Ардону. В ауле нет источника, и жителям, вернее женщинам, приходится запасать ее, нанашивая на своих раменах.
Предсказание наших спутников сбылось в точности: шоссе было покрыто пылью, и нас заливало жгучее кавказское солнце.
Побочь тянулись так называемые “Лесистые горы”, покрытые когда-то могучей растительностью. Но теперь по ним виднелись одни лесосеки, да молодая поросль: то были некогда казенные леса.
По ту сторону Ардона виднелась “Старая дорога”, разрушенная обвалами и подмывами, с так называемыми “Старыми воротами”.
На 17-й версте нас сразу охватил леденящий холод. Это место, постоянно открытое ледниковым ветрам, носит названье Ихакх-Кхом – холодное ущелье, именуемое от Алагира до него Уаладжири-Кхом, а далее теперь к Садону – Даго-Кхом. Отсюда слева идет перевал в ущелье Куртатинское.
Лесистые горы сменили голые шиферные скалы, теснящие Ардон своими ребристо-наклонными, выветрившимися боками. Местами по ним цеплялись кустарники, окрашенные осенью во все цвета радуги и сплошь увитые цепким хмелем. Тонкой струйкой с головокружительной высоты сливались водопады.
Дальше высились уже громадные массивы изверженных пород, преимущественно базальтов и порфиров. По ним встречались гладко отшлифованные площадки, с глубокими продольными шрамами. То мать-природа начертала рукою мощных ледников, когда-то здесь сползавших, ряд вековечных иероглифов, какие с жадностью читает пытливый ум человека и проникает вглубь минувших тысячелетий…
А высоко в вершинах скал тихонько плыли сизые туманы. Но легкий поворота… и нашим взорам открылась дивная картина: туманы вдруг из сизых обратились в кобальт-синие: они как будто нежились у скал, тянулись ввысь, потом свивались клубами, играя чудными оттенками цветов от темно-синего до светло-голубого. Но если бы художник вздумал те цвета нам передать на полотне картины, то все его тотчас обвинили бы в декадентстве, в желании блеснуть несуществующим эффектом.
Опять мгновенье, и дивная панорама исчезла без следа…
Ущелье стало шире, будто скалы расступились по сторонам, очистив место низким плоскогорьям, тянувшимся налево от Ардона. По ним виднелись даже клочки возделанных полей, а среди них живописно раскинулось обширное селенье “Унал”, с круглыми каменными башнями и плоскокрышими саклями, издали представляющими вид почерневшего пчелиного сота. А кругом них тянулись одни пустынные скалы, уступ за уступом как будто стремились в небесную высь.
Вскоре подъехали мы к земской станции “Гулак” на 24-й версте с неизбежным при ней духаном, возле которого, на самой проезжей дороге, содержатель его, конечно, имеретин, жарил “шашлык по-татарски”, т. е. в растопленном бараньем сале, распространяя нестерпимую вонь.
Тут нам пришлось остановиться на довольно продолжительное время, так как у Татаркана были дела по постройке деревянного временного моста через Ардон, возводимого бельгийцами к близлежащему селению Дейкау, где у них тоже были рудные разработки.
С обширной дейкауской поляны открывались чудесные виды во все стороны. Сзади, окутанная густыми тучами, выглядывала оригинальная вершина “Крию-Хоха”, получившая название от легендарного “нарта” (богатыря) Крию.
Слева, разумея по направлению нашего пути, примыкало красивое Архонское ущелье, виднелись селения: Луар, Ксурт, еще выше Саххакет, Архон. Местность здесь вообще очень густонаселенная.
Пока мы закусывали, милейший Юрко болтал без умолку и сообщил много интересного, относящегося преимущественно к мифологии осетин.
Исповедуя официально либо христианскую, либо магометанскую религию, они, в сущности, до сих пор на половину язычники и крепко чтут свои языческие капища, которым только иногда присваивают христианские имена.
По Архонскому ущелью особенно много таких “дзуаров”. “Дзуар” по-осетински, собственно, означает “дух”. Так, между Дейкау и Архоном есть святое место “Дзуар-Саниба”, где совершается праздник, по-осетински “Куфт”, в течение двух недель около половины сентября. Там воздвигнута белокаменная часовенка, а подле нее растет огромный священный ясень и висит колокол, принесенный в дар святому месту мусульманами, которые, согласно обету, доставили его туда, зарезали быка и справили “куфт”. Предание также гласит, что на том месте рос когда-то могучий, драгоценный лес, но владелец его позарился на деревянную кружку, куда, клались приношения дзуару, и молния тотчас спалила лес дотла и все имущество владельца. С тех пор на том холму не растет ни куста, ни деревца, кроме священного ясеня.
Еще выше по ущелью находится каменный престол “Аларди-Кувандон”. “Аларди” – нечто вроде оспенного духа, которому, если не принести жертвы, т. е. барана, то непременно умрешь от оспы.
Тут есть еще святилище “Мкхал-Габрити”, т. е. архангела Гавриила, и “Уастирджи-Кувандон”, т.е. престол св. Георгия, который, как конный небесный воин, пришелся особенно по духу осетинам-джигитам и потому чтится решительно во всей Осетии, наравне с грозным громовником “Уацилла”, т.е. Ильей.
Все эти рассказы так меня подзадорили, что я решила использовать нашу стоянку и добраться хотя до одного из таких святилищ. Забрав с собой нашего проводника и телохранителя, всегда вооруженного ружьем, револьвером и кинжалом, длиной с добрых три четверти аршина, отправилась я в путь. Спутники же мои, один доктор, другой минералог, предпочли вместе с Юрко отправиться по штольням и рудным разработками
Переправившись вброд через Ардон, мы очутились на ровной полянке, омываемой с одной стороны пенистым Архоном, с другой – защищенной неприступной отвесной скалой “Барзаг-Даг”, в которой на высоте 10-15 сажен были заметны остатки древних сооружений. В глубокой давности здесь жили князья Сидомоны и Эристовы. Первые вымерли, а вторые переселились в Грузию, по всей вероятности, в XIV веке, когда Осетия подпала под владычество турок. Но гробницы их, в виде широких дольменов, сложенных из плитняка на извести, сохранились внизу на площадке довольно хорошо.
Заглянув в отверстие, находящееся в передней высокой стене каждой гробницы, куда, по осетинскому обычаю, вталкивают доску с мертвецом, который благополучно сваливается на ранее сброшенных покойников в небольшой внутренний склеп, мне удалось рассмотреть хорошо сохранившиеся там костяки и обрывки истлевших одежд, немилосердно растаскиваемых по всей поляне бродячими собаками. В одной из гробниц, среди человеческих костяков, лежал конский череп, а в другой виднелся небольшой раскрашенный продолговатый ящичек – детская люлька, как мне пояснил Дзахи.
В глубине поляны, за широкими гробницами виднелись другие, продолговато-конической формы. Эти были еще более древни, так как сложены без извести, так называемой сухой кладки. Многие сильно развалились и видеть их содержимое не представлялось возможности, по подле них я нашла громадный, очевидно, буйволовый зуб. Однако Дзахи клялся мне всеми осетинскими дзуарами, что это зуб “нарта”.
Осетины до сих пор крепко веруют в предания о “нартах” – древних богатырях-великанах, совершавших великие, преимущественно охотничьи подвиги. О них рассказываются сказки, поются песни.
Остальная часть дейкауского уал-марта представляла уже новейшие погребения в форме могил, обложенных камнями.
Покинув место вечного упокоения, стали мы подниматься по крутой тропинке вверх к Архону. Внизу, резвясь, играл поток.
Медленно уплывала от нас панорама низовых селений и бельгийских заводских построек европейского тина.
Зато впереди открывалась широкая, изумрудно-зеленая долина, постепенно уходящая в небесную высь. И если бы потребовалось реально выразить христианское представление о райской дороге в горные селения, то следовало бы именно изобразить Архонское ущелье.
Только вершины его, где так хотелось видеть белоснежные выси, залитые лучезарным солнечным светом, были теперь скрыты от глаз, окутанные клубами дымных туманов. Серебристой извилиной вился оттуда Архон-дон; по зеленым скатам пестрели пятна возделанных полей; крохотными черными точками бродили стада; на шатровом холме белел Дзуар-Саниба, осененный могучим деревом.
А возле нашей тропы слева высились мощные утесы, испещренные отверстиями штолен.
Но чем выше мы поднимались, тем ниже спускались туманы, нагоняя какую-то жуть. Казалось, что само небо легло на горные вершины и по ним сползает все ниже и ниже, как бы готовясь придавить всех на земле.
Лошади едва лезли по плитняковым ступеням тропинки.
Посмотрев на часы, пришлось сознаться, что достигнуть Дзуар-Саниба можно было бы только к вечеру, да и то вступив в область туманов, а потому, повернув лошадей, стали мы спускаться обратно: теперь они буквально ползли на задах.
Надо вообще удивляться уменью и уму осетинской лошади, которая сперва, например, попробует ногой какой-либо неверный камень и потом уже, убедившись в его прочности, ступит на него всею тяжестью. И так мы благополучно съехали вниз.
Спутники мои давно уже ожидали меня, и мы поспешно двинулись к Садону, до которого оставалось еще верст восемь.
В то время, как туманы спускались и гнались за нами по Архонскому ущелью, Ардонское совершенно очистилось от них, и, ярко сверкая в лучах склоняющегося солнца, стоял вдали, точно вычеканенный, красавец Крию-Хох.
День быстро угасал. По ущелью тянулись длинные тени, сгущаясь тем более, чем ближе сдвигались скалы. Только вершины их стояли, будто облитые золотом. Справа мелькнуло селение Ноккау, т. е. Новая Деревня, излюбленное название, встречающееся решительно во всех ущельях, точно так же, как и по нашей великорусской равнине.
Тьма становилась все гуще… Вдруг яркий свет ослепил наши глаза: на повороте перед нами сверкал электрический фонарь. Странно было видеть это последнее слово современной техники, освещающее своим искусственным светом дикие, мрачные скалы.
Мы миновали несколько строек, груды разного материала, принадлежащие бельгийцам, свернули в узкое темное Садонское ущелье и уже совсем к ночи добрались до конторы Алагирской компании, где нас приняли очень радушно и с большой готовностью отвели нам ночлег.

VII.
Согласно нашего маршрута предполагалось проехать всей Военно-Осетинской дорогой и через перевал на Опи вплоть до Кутаиса, но, кроме того, побывать на Цейском леднике, т. е. свернуть вправо от урочища св. Николая, отстоящего от Садона верстах в 12-ти.
Штейгера уговорили нас совершить эту поездку особо из Садона, осмотреть затем рудники и бельгийскую рудо-обогатительную фабрику, где очень много интересного, и тогда уже двигаться дальше по намеченному пути, а потому, забрав провианта на один день, в сопровождении Юрка и Татаркана отправились мы к Цею.
Вся дорога от рудных построек по Садонскому ущелью до поворота к Ардонскому представляла нечто совершенно бесформенное, какие-то груды навороченных камней, досок, бревен, разного хлама. Оказывается, что на днях в верховьях прошел грозовой ливень, обративший небольшой сравнительно Садон-дон в дико ревущий, всесокрушающий поток, в течение нескольких часов уничтоживший плоды долгих, упорных трудов человека, прекрасную шоссейную дорогу и мосты.
Навстречу нам то и дело попадались милейшие ослики: изогнувшись под непосильной тяжестью, торопливо семенили они маленькими, точно точеными ножками, постукивали крепкими копытиками по камням.
Выбравшись на Ардонскую дорогу, пустили мы лошадей полным ходом, а Юрко с Татарканом, конечно, не преминули устроить состязательную скачку.
Дорога перешла на противоположный берег Ардона, и пред нами предстали знаменитые Батские ворота, долженствовавшие в былые времена замыкать от наездов горных разбойников Ардонское ущелье и его рудники. Они построены мастерами-греками, из коих пять человек погибли во время работ под обвалившейся скалою. В память их здесь неоднократно ставились иконы, но они, будто бы, всегда исчезали неизвестно куда.
Осетины вообще относятся к этому месту с суеверным страхом.
Далее к Нузалу ущелье носит название Батского: оно мрачно и довольно узко. Даже течение Ардона, стесненного берегами в этом месте, более стремительно и сердито.
Подъезжая к Нузалу – одному из древнейших осетинских селений, – мы первым долгом миновали живописное уал-марта, со множеством типичнейших и разнообразных гробниц, между которыми особенно выделялась ярко расписанная по штукатурке гробница знаменитого местного охотника Адама Мезокова, погибшего в горах жертвой своей отваги.
Тут же, при въезде, находилась контора бельгийского общества, так как и здесь у них имелись рудные разработки; подле нее стояли арбы, нагруженные бревнами.
Посредине селения была небольшая площадь, так называемое “общественное место”, по-осетински “шуби”. Надо заметить, что нузальские старики пользуются особым, исконным почетом среди окрестных жителей, которые часто прибегают к их совету и решению в своих делах и спорах.
Посреди этой площадки высилась на первый взгляд обыкновенная коническая гробница, только больших размеров. Сухая кладка плитняка и стрельчатый верх, поросший мхом и травами, свидетельствовали о ее чрезвычайной древности.
– Да это же старая нузальская церковь, – пояснил Юрко.
При таком заявлении мы, конечно, решились сделать привал и осмотреть эту достопримечательность.
По преданию, она построена в достославное царствование грузинской царицы св. Нины, т. е. в XII веке, братьями Цераздановыми во имя Бога-Сына и Богоматери Млекопитательницы.
Церковь внутри вся расписана фресками, изображающими святых и князей в их красивых национальных костюмах. Между ними пять родоначальников осетинского племени: Осса Багатур, Сидомон, Архону, Бату и Царацону. Многие фрески сильно попорчены временем, и часть их закрыта новейшим, слишком высоко поднятым досчатым полом.
Иконостас в этой крохотной церковке тоже новый, деревянный, с современной живописью, вовсе не гармонирующей с фресками. А где древний иконостас? Конечно, Бог весть. По всей вероятности, там же, где находятся все древнейшие грузинские манускрипты и богослужебные книги, какие, даже на памяти местных стариков, находились в старых нузальских криптах, остатки коих еще теперь видны в скале, нависшей над самым селением.
Попросту, говорят, все древности были выкрадены иностранцами, теми самыми бельгийцами и немцами, которых мы так охотно к себе приваживаем, и проданы за границу.
В этой угрюмой скале, в которую никогда не проникает, луч солнца, жил, по преданию, полумифический осетинский герой Осса Багатур. Потом тут был монастырь. В скале есть много тайников и ходов, а в них, конечно, несметные сокровища, которые теперь засыпаны и проникнуть к ним невозможно…
И, слава Богу, если это так: по крайней мере, не все растащат иностранцы, и мы, надо надеяться, со временем тоже поумнеем.
Осматривая древности, пришлось натолкнуться на крайне оригинальное зрелище: перед одной из плоскокровных саклеи происходила молотьба; вокруг столба, вкопанного посреди, гонялись, связанные вместе: осленок, теленок, жеребенок, вол и лошадь, отаптывавшие копытами хлеб, постланный по земле. Как видно, весь наличный скот был привлечен к этой работе.
Тут же, на маленьком ручейке, отведенном от Ардона. стояли один ниже другого несколько крохотных квадратных бревенчатых домиков: то были мельницы, приводимые в движение ручейком и моловшие своими хлебообразными (низ плоский, верх округлый) жерновами приблизительно мерку кукурузы за целые сутки.
Однако нам предстоял еще далекий путь, и мы были принуждены расстаться со всеми археологическими и этнографическими примечательностями Нузала.
VIII.
Поворота в Цейское ущелье находится подле урочища св. Николая, и мы, не желая терять времени, прямо свернули на Цей, переехав Ардон по деревянному, качающемуся мосту.
Широкий путь сменила узкая каменистая аробная дорога, обрамленная курчавым кустарником. Вокруг стояли могучие пни почти сплошь вырезанных когда-то чудесных платанов.
Легкий поворот, и нашим взорам открылось все Цейское ущелье вплоть до ледника. По нему, извиваясь белопенным змеем, несся бурный “Цей-дон”. С боков вставали лесистые горы, пестреющие в окраске осени лиственных лесов, а выше сумрачно и грозно тянулся хвойный бор; а дальше кряж за кряжем скалы стремились в высь туда, где в солнечных лучах сверкали льдистые вершины…
Да! Эту картину не забудешь вовек… Мы ехали молча, подавленные дивной красотой Божьего мира, и много дум роилось в голове. Да, если б люди по возможности чаще уходили из своих искусственных коробок-городов не в жалкие дачные скворешники, не в загородные кафе-шантаны, даже не в благоустроенные курорты, но сюда, в эту дикую природу, то, верно, они были бы здоровей, и лучше, и добрей…
Трона свернула вправо. Через ревевший и пенившийся Цей-дон был переброшен узкий мостик из жердей, переплетенных лозняком, как плетут корзины, и слегка присыпан землей, конечно, без всяких перил.
Мы вытянулись цугом и стали перебираться поодиночке. Мостик качался, как шведские качели, но лошади не выражали ни малейшего страха или протеста, и мы переехали вполне благополучно. Три раза пришлось таким образом переезжать Цей-дон, а потом, как по Архону, буквально лезть на кручи.
С нами повстречалось несколько старых осетинок, несших на сгорбленных спинах большие вязанки дров в родной аул, расположенный, конечно, как и все аулы, среди безжизненных скал, куда и мы вступили в скором времени, оставив позади зеленые леса.
Цейский аул очень обширен и выделил из себя несколько выселков. Среди них слева виднелась маленькая деревянная церковка, а справа высились древние квадратные башни.
Дорога перешла в тропу. Кругом по плоскогорью встречались полянки возделанных полей – ячменя и картофеля, отвоеванных человеком у скал и обработанных с неимоверным трудом. Около каждого поля лежали груды собранных огромных камней.
Мы снова повстречали женщин, одетых в какую-то рвань и сплошные пестрые заплаты, с болтающимися до щиколотков шароварами; они несли кукурузу в мешках из целой овечьей шкуры.
В самом ауле тропа шла уже по плитняковым лестницам, а в одном месте, огибая угол сакли, она до того была узка, что я остановилась в недоумении, так как слева зиял почти отвесный обрыв сажен в 200, а в глубине его едва приметно белел Цей-дон.
– Езжайте! Езжайте! – крикнули мне наш проводник и Татаркан.
Пришлось ехать, предварительно высвободив правую ногу из стремени и положив ее на круп лошади, дабы не зацепиться за угол сакли.
И опять-таки мы проехали благополучно.
За Цеем снова потянулись скалистые кряжи. Наконец мы въехали в сосновый лес, приветствовавший нас чудесным смолистым запахом и таинственным шумом густохвойных вершин. Небольшие полянки были покрыты кустиками горных азалий и рододендрона. Можно себе представить, какая красота должна быть здесь весною, когда все эти деревца покрываются сплошными цветами. Вокруг перелетывали и щекотали пестрые дятлы и сойки, виднелись следы турьих копыт.
Вправо на одной из таких полян высились несколько хижин на фигурных тесанных столбиках. Это тоже святое место и носит название Майрам Кувандон, т. е. святилище св. Марии. Здесь совершают “куфт” женщины, которые не могут принимать участия в куфте у величайшей осетинской святыни Реком к которой, собственно, вел наш путь.
По лесу, без всякого пастуха, бродили коровы, лошади, ишаки и козы. Священное место всех охраняло от какого бы то ни было разбоя и покушения.
Вдруг тропа пресеклась странным препятствием: перед нами лежал поток… огромных валунов, накатанных сюда внезапно сползшим ледником. Татаркан заявил, что в прошлом году о нем не было помину. Оставалось только подивиться той стихийной силе, какая двигает такие глыбы.
Пришлось слезть с лошадей и с величайшим трудом, по одиночке, переправлять их через морену, Отсюда, из уважения к святилищу, мы пошли пешком и наконец выбрались на обширную, открытую поляну, среди которой стояла, вернее вросла в землю, необычайная стройка.
Со всех сторон ее окружал довольно высокий каменный забор, сложенный из валунов, поросших седыми мхами. Местами развалившаяся кладка была тщательно подновлена. Посреди стояло нечто древнее, сильно похинувшееся на бок, вследствие подопревших, фигурно-вытесанных деревянных столбов, на коих, видимо, зиждилось все здание.
Такие же точно фигурные столбы, новые, лежали за оградой вместе с колонными досками, приготовленными, очевидно, для ремонта.
Вокруг святилища, на поросшей мхом кровле, по каменной ограде, везде торчало великое множество оленьих, турьих и буйволовых рогов – стародавние приношения отважных охотников. Весь этот лес их сообщал избушке что-то таинственно-сказочное, и мысль невольно унеслась в ту пору детства золотого, когда с таким трепетом внималось сказке про избушку “на курьих ножках, на бараньих рожках”, и хотелось ей крикнуть: – Обернись к лесу задом, ко мне передом! Но избушка, эта многовековая избушка, хранила таинственное молчание. Тишина царила вокруг. Только в бездонной глубине, в расщелине внизу, глухо рокотал Цей-дон, а с трех сторон на скалах, амфитеатром обступающих поляну, шумели тихо вековые сосны, покрытые седым обвисшим мхом.
Здесь веяли и чувствовались чары. Недаром народный ум назвал священным это место, куда текут с мольбой и христиане, и мусульмане наравне. Да, действительно, здесь, у этих чистых ледников, вдали от суетного мира, среди вековечного храма природы, здесь можно, здесь должно молиться…
Мы подошли к святилищу: в ограде был проход, но самая избушка была закрыта на замок, и дверь ее обита вся железными звездами. На полочке под кровлею стояли глиняные кувшины и разные вещицы между мелкими рогами. У входа висели три колокола: один побольше, вершков пяти в диаметре, и два маленьких. Подле них стояла металлическая чашечка, куда клались разные мелкие приношения. Там были древние железные наконечники стрел, колечки с грубыми нешлифованными камнями, помятые височные кольца, бусы из просверленных галек, яшмы и сердолика, старые монеты, подвески и клочки ваты. Тут же стояла маленькая, вершка в полтора, иконка Божьей Матери в ризе.
Татаркан, очевидно, угадал мои желания и предложил мне взять на память из этих вещей, положив взамен их несколько монет.
– Все равно штейгера растащат, – откровенно признался он.
И действительно, один из штейгеров подарил мне потом несколько таких вещей, взятых им в Рекоме просто так, без всякой цели.
Вот почему недавно стали затворять его, и ключ хранится теперь у цейского старшины.
В открытое оконце можно было рассмотреть целую груду наконечников стрел, две, по-видимому, медных, ступки, разные лоскуты, разрушенный иконостас и новейшую икону св. Варвары великомученицы в киоте с разбитым стеклом; потом еще пустой, древний, долбленый из дерева киот с грузинской надписью.
Реком, по преданию, построен самим Уастырджи (св. Георгием) еще тогда, когда он на своем сверкающем белом коне разъезжал по этим горам, на которых тогда не залегали холодные ледники. Материал для стройки доставляла пара белых быков, шествовавших под ярмом без всякого проводника, – предание, напоминающее библейскую повесть о ковчеге Завета, влекомом одними волами. И действительно, старые бревна Рекома набраны из негниючки (taxus baccata), растущей только за перевалом.
Целую неделю около Троицына дня совершается здесь “куфт”, открываемый теперь крестным ходом из Цейской церкви и молебном св. Георгию. А затем… затем уже происходит нечто, вероятно, очень схожее с тризнами древних славян. Тут режутся целые стада баранов и десятки быков, варится пиво, происходят разные состязания и пляски в честь того же Уастырджи, причем, однако, в молениях призывается и “Реком”, очевидно, уже как особое божество.
Тысячи поколений, каждое по-своему, молились в этом священном месте, в течение многих столетий снашивались сюда разные драгоценности и всякие предметы домашнего обихода. И до тех пор, пока сюда проникали только одни верующие, все, конечно, было цело и сохранно, но с той поры, когда в горах гнездиться стали европейцы, и иностранцы в особенности, ничего нет удивительного, что в Рекоме остается один киот без иконы и что гр. П.С. Уварова в 1879 г. видела еще там знаменитый шлем Осса Багатура, но не нашла уже ни лука его со стрелами, ни древних монет, описываемых путешественником Пфаффом, посетившим Реком в первой половине минувшего столетия.
Нет ничего удивительного, что с распространением цивилизации мало-помалу весь Реком будет расхищен и самое ценное, конечно, перейдет в руки иностранцев. Ведь нашел же возможным г. Ольшевский продать за границу редкую коллекцию древностей, вырытых им в Дигории…
Кавказские археологи мечтают о перенесении сокровищ Рекома в Тифлис, но осетины и слышать не хотят об этом. И они глубоко правы. Что им Тифлис? Когда и кто из них бывает там?.. Их центр, если уже говорить о таковом – Владикавказ, а в религиозном смысле – Моздок, так как православные осетины считают теперь Моздокскую Божью Матерь покровительницей Осетии и оттуда получают иконы, церковную утварь и всякие богослужебные книги.
У осетин нет своих письмен, и это обстоятельство сильно задерживает культурное развитие симпатичного, талантливого племени, прошлое которого во многом для нас темно. Но Реком, тщательно обследованный знатоками-любителями, а не расхитителями, мог бы своими бесчисленными в нем собранными предметами раскрыть много тайн, уяснить много вопросов, касающихся всего племени.
Но наши археологи, как гоголевские крысы, придут, понюхают, и, если неудобно забрать с собой, отойдут прочь.
Не лучше ли было бы и не пора ли, вместо растаскивания по столичным музеям и ограбления целых археологических центров (я не говорю о случайных единичных находках) создавать небольшие хранилища прямо на местах, не отнимая, но охраняя для целого племени или области, как, например, у нас в России, то, что им дорого и священно.
Такие поместные музеи, при современных удобствах передвижения, составляли бы интересную цель для экскурсий, а окрестному населению доставили бы заработок, одновременно распространяя культуру.
Как бы ожили, можно сказать, эти коллекции древностей, разработанные и устроенные на местах, среди исконно-сродной им природы и обстановки, по сравнению с развешенными или расставленными в наших городских каменных ящиках!
Однако надо было спешить, так как хотелось проехать к самому леднику.
Пройдя священную площадку пешком, мимо священных грушевых деревьев и шалашей, где хранились огромные котлы для варки пива и жили больные грудью осетины, направились мы к леднику.
Надо заметить, что Цей считается не только священным, но и целебным местом. И действительно, в здешнем воздухе есть что-то особенное, легкое для дыхания. Больные грудными болезнями нередко проводят здесь целое лето, получая значительное облегчение: они пьют ледниковую воду и варят горные травы.
Путь опять пошел каменистым лесом, постепенно редевшим и обратившимся наконец в сплошное царство мертвых камней… Только водопады, свежие осыпи и следы обвалов говорили о том, что и среди мертвой природы существует вечно-неустанное движение…
А вот и самая морена: поток медленно движущегося льда, покрытого камнями. Над головой сверкал ледник. У ног из щели в сероватом льду, как бы из преисподней, вырывался пенный Цей-дон, а в вышине носились плавно горные орлы.
Нервы страшно утомились от этих грандиозных и разнообразных впечатлений, и мы, имея перед собой еще спуск по всем буеракам к урочищу св. Николая, 22 версты, да оттуда до Садона 12 верст, поспешили закусить и двинуться обратно.
Было уже совсем темно, когда мы достигли Ардонского ущелья и пути до Садона я совершенно не помню, так как, утомленная семидесятиверстным однодневным переездом, буквально спала в седле.