Воспоминания муталима Часть 2 (2 выпуск ССКГ)

СБОРНИК СВЕДЕНИЙ О КАВКАЗСКИХ ГОРЦАХ
ВЫПУСК 2

ТИФЛИС 1869

ВОСПОМИНАНИЯ МУТАЛИМА.
VIII .
Жизнь муталимов при Катской мечети, в Кумухе, в сравнении с жизнью их в других селениях Дагестана, была роскошна: по четвергам, вечером, когда мы выходили собирать топливо с жителей аула, нам обыкновенно в нескольких знатных домах давали хлеба, копченой баранины; кроме того, в каждый четверг вечером, по обычаю, давно установленному кумухскими муталимами, двое самых младших из них отправлялись в ханский дворец, для получения приличного садака (подаяния). Входя во двор женского отделения, муталимы останавливались у ворот и робко поглядывали на галерею дворца, в ожидании, пока какая-нибудь ханская горничная не покажется в дверях. Тогда об них докладывали и, по приказанию ханши , назыр отпускал им или полбарана, или полсабы сарачинской крупы. Понятно, что, от такой щедрой милостыни, в день пятницы у нас бывал вдвойне праздник.
Были еще и другие источники для безбедного существования кумухских муталимов. Так, в Кумухе, мы получали обыкновенно по 10 коп. деньгами за чтение корана на могилах покойников, вместо четверти аршина бумажной материи, получаемой муталимами в других деревнях.
Наконец, в Кумухе бывают базары каждый четверг: мы писали арабская азбуки и продавали их, по 10-ти и по 20-ти коп. за экземпляр чрез что каждый муталим мог иметь у себя по несколько абазов, что весьма редко случается у горских муталимов.
Я сказал, что, при совершении поминания по умершим, в Кумухе дают муталимам больше, чем в других горских деревнях. Замечу при этом, что обряды похорон в Кумухе почти теже, какие существуют везде в горах: покойника обыкновенно несут на носилках, покрыв его буркою хоронят его в одном саване из простой белой бязи, без гроба, и кладут его в вырытую с боку могилы канаву лицом к югу, подкладывая горсть земли под правую его щеку, в знак того, что он является пред Богом со всевозможным уничижением и сознанием своих грехов; потом кладут каменные доски вдоль канавы, так, чтобы они закрыли собою покойника, и наполняют могилу землею, бросая ее лопатками, нарочно делаемыми для этого и называемыми «могильными лопатками»; потом мулла читает нараспев надгробную речь на арабском языке (талкин) , и наконец публика уходит с кладбища, оставив на могиле надгробных чтецов. Все эти обряды общие у всех жителей гор; но бывает разница в оплакивании покойника: так, в деревнях, родственницы покойника плачут с криком, с непокрытыми волосами, которые они рвут обеими руками, при этом царапают лицо ногтями до крови, бьют себя в грудь и надевают на себя платье покойника навыворот, чрез что даже красивые женщины делаются более похожими на безобразные чудовища, чем на людей. Толпа таких крикуш провожает покойника до самого кладбища (все это воспрещается шариатом, но народ в этом случае строго придерживается своего обычая). В Кумухе, сверх всего этого, женщины становятся в кружок, с непокрытыми волосами, и прыгают на месте с криками: «Гуя, гуя! вов-шав!» , причем бьют себя обеими руками. Есть женщины, особенно славящиеся своими способностями оплакивать покойников приличными случаю стихами, и таких женщин нанимают для этой цели за известную плату.
Месяца через три после моего прибытия в Кумух, я заболел чесоткою. На руках и ногах моих сделались больше прыщи и никакие средства лечения не помогали мне. Сначала товарищи не гнушались мною, но потом, чем дальше, тем яснее начали обнаруживать свое неудовольствие и боязнь заразиться. Они отделили мой стол, дали мне особую посуду, и наконец, для безопасности своей, начали просить мудариса исключить меня из мечети, пока я вылечусь. Мударис долго не соглашался; но мне самому стало неловко оставаться дольше между муталимами и, убедившись, что упорством своим я могу только приобрести ненависть товарищей, я стал сам просить мудариса уволить меня в отпуск. В одном из кумухских магалов была маленькая мечеть, в которой муллою состоял в то время ученый молодой человек, по имени Мама. Мама перед тем проживал в Аварии и учился у тамошних лучших ученых людей, приобрел там отличное знание арабского языка и славился как ученый и способный человек. У Мамы было 2 ученика, своекоштных, так как ему не полагалось напаки (продовольствия) на содержание муталимов. Когда я просился у мудариса в отпуск, он не ограничился выражением своего сожаления, что лишается меня, как хорошего муталима, но еще предложил мне взять от него полторы сабы пшеничной муки из напаки его мечети и поступить к Маме, на что последний, будучи одним из друзей мудариса, охотно согласился.
Так как я страдал сильно чесоткою, то, прежде поступления к Маме, отправился для излечения в близкий аул, к одному кунаку, который и прежде приглашал меня к себе, но я отказывался, не желая отрываться от учения.
Добрый кунак, обрадовавшись с женою моему приезду, сейчас же принялся лечить меня домашними средствами. Он брал старое сало из бычачьего жира, ставил его на огонь, потом всыпал в сало порошок из пепла старой подошвы и столько же сажи и серы; все это вместе варил и потом мазал мои чесоточные язвы, каждый день утром и вечером, вымывая при этом у меня каждый раз руки и ноги. Чрез три дня прыщи совсем присохли, а на пятый и шестой день почти совсем я вылечился.
Поблагодарив доброго кунака, я возвратился в Кумух, к Маме. Мама, как человек, еще не отвыкший от муталимской жизни, проводил с учениками своими все время безотлучно, больше как товарищу чем учитель. Это послужило к нашему сближению. Имея с нами постоянно частные разговоры после занятий, Мама выражал сожаление что он ушел от мюридов (так называлось в Кумухе вообще население, подчинявшееся Шамилю), рассказывал о тамошней жизни и удобствах для муталимов, и когда хотел прельстить нас теми местами, на которых живут мюриды, то описывал преимущественно осеннее время, изобилие фруктов, и рассказывал, как там жители много дают муталимам винограду, яблок, груш и пр. Описывал он также чеченские леса в летнее время. «Но все это в сторону, все это пустяки», добавлял он: «главное то, что там есть возможность участвовать в газавате, когда душе угодно. В газавате, если и убьют, то пойдешь без суда в рай; а если победишь, то тебе слава». Между прочим он уверил, что рана, полученная от оружия неверных в газавате, не причиняет никакой боли, и доказывал это словами пророка.
В скором времени он сильно полюбил меня и стал доверять мне свои тайны. Он смотрел на тогдашнее управление хана с большим негодованием, часто исчислял богопротивные его поступки, упрекал его в безбожии и тиранстве и доказывал, что хан действует во всем только под руководством своих капризов. — «Этот дьявол», говорил он, «хочет чтобы целый свет превратился в корову, имеющую одну титьку, а он бы взял ее в свой рот, чтобы одному сосать: и не гнев ли Божий, что жизнь каждого из нас зависит от его каприза!..»
Таким рассуждениям Мамы я сочувствовал и скоро стал того убеждения, что все действия хана исходят только от чрезмерного его властолюбия и беспричинных капризов. Я стал понимать, что от таких действий хана не может быть для ислама ничего, кроме ущерба, что в них нет ничего повелеваемого или даже дозволяемого шариатом, а если и примечал что-нибудь хорошее, то это приписывал тоже капризу хана, случайности, а вовсе не желанию его сделать доброе дело.
Хан позволял иногда некоторым кумухцам вести торговлю с мюридами, иногда же ни за что, ни про что строго запрещал производить такую торговлю. Несмотря на последнее, постоянно бывали контрабандисты, которые не прерывали тайных сношений с мюридами.
Частые рассуждения наши с Мамою возбудили во мне сильное желание оставить землю безбожия и отправиться туда, где цветут ислам и шариатское правосудие. Видя в Маме во всем доброго товарища, я высказал ему свое желание, чему он весьма обрадовался. Мы поклялись друг другу не выдавать никому секретов наших и сделаться неразлучными товарищами во всех случайностях нашего тайного предприятия. Нам нужно было только составить план для осуществления своей цели.
Однако, мысль, что если я уйду к мюридам, то могут пострадать мои родители, сильно меня тревожила… В раздумье, как лучше поступить, я отправился на время домой.
Время было летнее, сухое, и жители опасались за хлеба и травы, по случаю засухи.
Каждый день служили в мечети молебствие, т. е. при совершении обычных намазов кадий читал молитву на арабском языке, в которой просил дождя, ради святых. Но дождя не было.
Был назначен день и место в поле, чтобы собраться просить дождя, как следует по обычаю. В назначенный день, на избранное место собралось аульное население обоего пола и всякого возраста. Каждая женщина принесла с собою что-нибудь съедомого для раздачи как садака, кто хлеба с мясом, кто толокна с сыром, кто молока, масла, пирогов и т. п. Женщины сели особо, мужчины тоже особо, а посредине сел кадий с книгою в руках. Все обратили свой слух и глаза на кадия. Он говорил, что народ сильно стал наклонен к грехам, что супруги не исполняют своих обязанностей в отношении друг к другу; поучал, как жена должна вести себя и как слепо должна повиноваться мужу, рассказывал о страшных адских муках, ожидающих непослушных жен, и о блаженствах рая, который ожидают послушных; говорил также, какое великое вознаграждение будет на том свете той, которая подарит свои кобинные деньги мужу. При этом несколько женщин объявили кадию гласно, что они дарят свои кобины мужчине, за что тут же подучили общее одобрение.
Много кадий говорил, и при этом одни плакали, другие придали своим физиономиям печальный вид, как бы сознавая свои грехи и чувствуя потребность в полном покаянии.
По окончании рассказов и наставлений кадия, как то: не воровать, не лгать, не убивать, не клеветать на другого, сохранять общую дружбу и братство, не желать худого своему единоверному брату, прощать обиды друг другу, помогать бедным и т. д., — все принесенное для садака, разделили между всеми, и мужчины отправились к речке с пением Лаи лала иллаллах (нет Бога, кроме единого Бога).
Когда приблизились к речке, то мальчики бросились собирать камешки и ссыпать их перед старшими, а старшие читали шепотом на каждый камешек молитву, поднося его к своим губам, и потом бросали его особо. Молитве этой кадий научил народ, несколько раз читая ее вслух, чтобы все заучили ее наизусть. Она состоит в следующих словах: «Всеведущий и Невидимый! ты находишься в высочайшем месте, сними с нас то, что видишь» (т. е. засуху).
Таким образом читали эту молитву до самого вечера, потом собрали все начитанные камни и всыпали их в воду. По окончании этого, молодые люди стали купать друг друга в речке, причем положили в нее и самого кадия, которому не помогли тут никакие угрозы и отговорки. Потом все возвратились домой, уже вечером. По улицам и около аула слышались женские голоса, которые молили у Бога дождя, распевая на туземном языке:
«Да пойдет дождь, да пойдет. Аминь!
Водяной дождь да пойдет. Аминь!
Ягнята просят травы. Аминь!
Дети просят хлеба. Аминь!»
Дома я провел несколько дней в самом тревожном состоянии: то жалко было оставлять родителей в когтях безбожного хана, то кипело во мне сильное желание уйти к мюридам.
Наконец, решившись, во что бы то ни стало исполнить последнее и не изменить данному слову, я поехал опять в Кумух.
IX.
В это время были строго запрещены ханом всякие сообщения с мюридами, и пойманные на пути следования к мюридам были подвергаемы безобразным наказаниям. Так, мне пришлось увидать толпу женщин и стариков, которых вели по улицам, точно на показ. У каждого из этих несчастных было навешено на нос или на губу по куску разбитой глиняной посуды. Они были балкарцы (жители селения Балхар, Даргинского округа) и ходили к мюридам для продажи посуды; их поймали в пределах казикумухского ханства, и хан приказал отобрать у них все вещи, посуду их побить, навесить каждому из них на нос или на губу по куску этой битой посуды и проводить таким образом до границы своих земель.
Но желание наше уйти к мюридам было в полном разгаре и никакие несчастия, могущие последовать за нашим предприятием, не могли остановить нас. Напротив, чем больше мы встречали препятствий, тем больше увеличивалась охота бежать.
Мама, как опытный бывший мугаджир , хорошо знал о бедственной жизни мугаджиров, а потому счел необходимым взять с собою, по возможности, сколько-нибудь имущества. Расчеты его в этом отношении были коммерческие и состояли в том, чтобы, купив на имевшийся у нас капитал, в количестве 60 руб., материи красного и пестрого цветов (такие материи горцы очень любят) и продав этот товар на согратлинском базаре, удвоить капитал и тем гарантировать свою жизнь на всякий случай. Но необходимо было действовать осторожно, чтобы никто не заподозрил нас. Секрет наш был открыт только двум близким друзьям нашим, мударису Гази и Гаруну, одному из хороших и набожных товарищей наших по учению.
К счастью нашему, у мудариса оказались и товары, которых мы искали; мы их купили тайком и перенесли в дом Мамы. Но прошло еще довольно долгое время, пока мы приготовили все, что нужно было для бегства нашего к мюридам. Так как в нашей мечети напаки не было совсем, как я уже сказал, а своя тоже кончилась, то несколько раз мы прибегали к обыкновенным в таких случаях средствам, а именно — отправлялись в другие аулы с сумками на плечах, а по вечерам ходили по аулам, распивая арабские стихи, за что из каждого дома получали по чашке зернового хлеба ; таким образом с каждого аула мы собрали по несколько саб хлеба. В это время в Кумухе, как и в других аулах, были назначаемы ночные караулы из жителей и обходы для охранения от набегов и от похищение имущества, что весьма часто совершали бежавши от нас мугаджиры; аулы были ограждены стенами кругом и башнями у каждого входа, где ставили также ночные караулы. О нашем намерении в Кумухе знали — как я сказал — только два человека; но так как нам нельзя было взять с собой лошади, во-первых, потому, что ее у нас не было, а во-вторых, хотя бы мы и могли достать ее, то по той дороге, по которой мы собирались уйти, едва мог пробраться и пеший: поэтому, для переноски нашего багажа, мы решили взять с собой женщину да еще одного из муталимов, по имени Омара. Несколько ночей мы выходили в дорогу, но не находили возможности проскользнуть мимо стражей и возвращались назад. Делать было нечего, нужно было выдумать какое-нибудь средство, чтобы уйти безопасно.
В сел. Табахлю есть старая мечеть, которая выстроена вдали от аула и потому никогда при ней не бывало муталимов, из опасения нападений мугаджиров. И вот что мы выдумали: я решил поступить в табахлинскую мечеть муталимом на некоторое время, чтобы оттуда уйти безнаказанно от караулов.
Табахлииский кадий охотно согласился принять меня, а общество обрадовалось моему поступлению в эту мечеть, рассчитывая, что я буду держать ее в порядке. Кадий предложил мне ночевать у него в доме, но я сказал, что не опасаюсь ничего и согласен жить в самой мечети.
В короткое время табахлинцы узнали о моем жительстве в мечети, так как, за отсутствием кадия, я иногда исполнял его службу. Я стал нарочно ходить каждый вечер мимо караулов в мечеть, и на вопрос часового «кто такой?» мог отвечать спокойно: «муталим».
Между прочим я перетащил в ату мечеть все свои вещи и товар. Однажды вечером ко мне пришел и Мама, с муталимом Омаром и одною женщиною, которые должны были помочь нам в переноске нашего багажа. Погода была пасмурная, холодная и шел большой снег, чему мы были рады, потому что в этакую погоду никто не мог повстречаться нам на дороге. Но, впоследствии, погода эта причинила нам самое неприятное приключение. Около 10 часов вечера, заперев хорошенько мечеть, мы вышли в дорогу, взяв на себя свои вещи и часть товара.
Мы шли сначала по большой дороге, но скоро повернули налево в ущелье. Из ущелья мы начали подниматься выше и выше, дорога не была видна от выпавшего снега и мы шли на удачу, по направлению к вершине горы. Чрез несколько часов мы достигли скалы, по которой должны были лезть наверх. Первый полез Мама, оставив свою ношу внизу; я потащился за ним, держась за его руку; спутник наш тоже последовал за нами, а женщина оставалась внизу. Подняв на веревках свои вещи, которые привязывала оставшаяся внизу женщина, мы полезли на покатость горы, вскарабкались кое-как наверх, опасаясь на каждом шагу падения, которое могло случиться от каждого неосторожного шага по скользкой покатости, после чего пришлось бы свалиться в пропасть, где не могли бы собрать и костей упавшего.
Я только тогда почувствовал свою усталость, когда мне сказали, что мы находимся на безопасном месте от преследования мунафиков . Мы присели отдохнуть на возвышенном холме, оглядываясь вокруг себя; еще была глубокая ночь, везде царствовала тишина, только издалека долетал до нас глухой лай собак, да иногда завывал холодный ветер. Вся оглядываемая нами местность белела, а свалы, обрывы и громадные камни представлялись как бы темными пещерами. Несмотря на окоченевшие ноги и руки, мне хотелось крепко спать, но Мама вскоре встал и сказал: «теперь не время отдыхать, нужно торопиться, пока воровская рубашка (ночь) не разорвана».
Спутник наш должен был возвратиться с этого места и мы отпустили его, поручив ему взять с собою и женщину, которую мы оставили внизу скалы.
Оставшись вдвоем с Мамою, мы не моги нести на себе вещи и товар, которые до этого места несли вчетвером, а потому мы решил оставить их тут же, как на месте безопасном, и отправились дальше. Дорога шла по косогору, покрытому глубоким снегом; скоро начало светать. Мама шел впереди, я — за ним; но, утомленный и одолеваемый сном, я пришел в немоготу; силы мои начал истощаться. Я помню очень хорошо, что я падал в снег лицом вниз и забывался самым сладким сном, но Мама насильно будил меня несколько раз. Наконец я прозяб до того, что не мог владеть руками, и Мама принужден был развести огонь из собранного сухого бурьяна, который и согрел нас обоих.
К восходу солнца мы пришли в сел. Мухи, где остановились у кунака моего спутника и легли спать. Проспав около полутора часа, мы встали на ноги и начали собираться ехать обратно за товаром. Мы взяли с собой двух человек из родственников нашего кунака и поехали почти рысью на место, где оставили товар. Приехав на место, мы увидели следы людей на снегу, а товара не нашли; только на другом месте, где была оставлена нами часть товара, увидели кусок красной материи. Смущенные этим, мы подскакали к этому куску, и увидел, что один только этот кусок материи и был положен на кучу снега. Тогда мы угадали в чем дело и Мама, поспешно схватив материю, сказал: «увезли мунафики наш товар»! В это самое время раздалось несколько выстрелов, и пули пролетели, свистя, мимо наших ушей. Сейчас же товарищи мои ответили тем же самым. Мы увидел двух человек, которые поднимались по косогору к нам и кричал: «подождите, возьмите свои товары, подождите, поговорить, познакомимся!!!» Мюриды было вспыхнули гневом за такое невежество мунафиков, что они так бессовестно пришли не в свое место, и хотели уже наскакать на них, но Мама удержал от этого.
Нельзя было поверить, чтобы два человека осмелились так смело поступить, а потому мы решили, что мунафиков должно быть здесь много. Поэтому, мы поспешили отступить назад. Отступая, мы остановились на возвышенном холме, откуда увидели далеко, в глубине ущелья, навьюченных нашим товаром ишаков.
Мунафики в свою очередь тоже думали, что мы нарочно отступаем, чтобы заманить их за собою подальше в горы, и что с нами большая партия мюридов: они заняли край обрыва, который был загорожен самою природою большими камнями.
Мы немедленно возвратились в сел. Мухи. Нужно было думать думу, что нам сделать: остаться ли у мюридов без ничего и отправиться дальше в Аварию учиться, или же вернуться в Кумух.
По совету некоторых мюридов, мы решились вернуться в Кумух тайно и разведать: если кто-нибудь узнал о нашем бегстве, то в таком случае похитить что-нибудь и вернуться назад, если же никто не узнал о нашем приключении и что отбитый товар был наш, то, в таком случае, остаться в Кумухе до более удобного времени для гиджры, только — не с пустыми руками.
Пробыв еще у мюридов слишком неделю, мы пришли ночью в сел. Кума и остановились у кадия, которому открыли свою тайну; на вопросы же других жителей: «как это вы ночью рискнули придти вдвоем в такое опасное время?» мы отвечали, что, выйдя из Кумуха, заснули на дороге и опоздали.
На другой день мы выпросили у кадия по одной книге, взяли их под мышки и пошли по большой дороге, как ни в чем не бывало.
На дороге мы встретились с одним знакомым, который ехал из Кумуха; мы стали спрашивать у него, какие новости в Кумухе, объясняя ему, что мы уже более недели как ушли оттуда за книгами и были в Акуше. К немалому удовольствию нашему, знакомый сообщил нам довольно приятную весть. «В Кумухе случилось недавно весьма странное происшествие, о котором говорят и рассуждают везде», сказал он. «Недавно двое из нукеров хана отправились рано утром посмотреть на поставленный ими ночью для волка капкан. Увидев на снегу свежие следы людей, которые шли по ущелью, куда добрые люди не ходят, нукеры пошли по этим следам до самой вершины горы Шалабу и там нашли товар, положенный кем-то из смелых качагов (контрабандистов). Нукеры немедленно дали об этом знать в ауле, откуда поспешили к ним на помощь, приведши и ишаков. Товар снесли вниз, навьючили на ишаков, а сами пошли подкараулить хозяина. Вместо хозяина явилась целая партия мюридов и с ними завязалась перестрелка. Говорят, что мюриды отступили, потеряв несколько человек ранеными и убитыми».
— Чей же был товар, как говорят в народе? спросили мы.
— «Положительно еще не знают. Чей бы то ни был, но нужно сказать, что если это сделал кумухец, то ему несдобровать. Лучше бы совсем не родиться, чем попасть в когти хана с таким преступлением», заключил наш знакомый и простился с нами, не подозревая нас ни в чем.
Обрадованные некоторым образом такими вестями, мы, во избежание всяких подозрений, воротились в Кумух вечером, совсем не по той дороге, по какой уходили…
Прошла неделя, и вот мы проведали, что хан приказал лазутчикам непременно узнать, чей был товар, захваченный на горе.
Прослышав об этом, мы написали одному нашему знакомому мюриду о своем положении и предупреждали, чтобы нас не выдавали; письмо это было вручено секретно ханскому лазутчику, который ехал к мюридам, будто по торговым делам .
На другой день после этого один из муталимов прибежал ко мне и сказал, что хан потребовал к себе моего учителя Маму и заарестовал его в яме, но за что именно — неизвестно.
Холодная дрожь пробежала по моему телу, сердце забилось, и страх завладел мною до такой степени, что сам не знаю, как я устоял на ногах в ту минуту. Заметив мое волнение и мгновенно побледневшее лицо мое, муталим начал утешать меня, говоря, что с Мамою, по всей вероятности, ничего худого не будет; он думал, что я испугался за участь своего учителя. Но я-то думал совсем иное.
Наступала решительная минута. Я поспешил к бывшему спутнику нашему предупредить его о грозившей нам опасности. Когда я рассказал ему об аресте Мамы, он тоже совершенно растерялся и стал оглядываться кругом испуганными глазами, не тянется ли уж к нему из-за стены худжры рука ханского нукера. Потом, пришедши несколько в себя, он пустился упрекать учителя и меня, что через нас и он попал в беду. Мне стало очень досадно, что я являюсь виновным даже пред моим близким товарищем; я сознавал, что этот молодой человек должен пострадать именно из-за нас: не вмешай мы его в свое предприятие, он бы оставался у себя дома, в кругу своих родителей. Мне стало больно за него. Но, тем не менее, его малодушие привело меня в негодование. «Действительно, напрасно мы тебя вмешали в свое дело», сказал я, «но теперь прошлого не воротишь. Да, впрочем, опасаться тебе нечего; вероятно, дело еще не раскрыто, Мама не сознался, а если бы наконец нас стали уличать в бегстве, то я тебя не выдам, следователь но о тебе никто и не может узнать. Все-таки, мне кажется, человек не должен раскаиваться в том, что он помог товарищу, хотя бы и в ущерб себе: «Это не мужское дело»! — Товарищ покраснел и ничего не сказал. Тогда решился я позаботиться о себе и прибегнуть к последнему средству спасения, именно — убежать к мюридам как можно поскорее. Товарищу об этом я ничего не сказал, да уж и не хотел с ним больше иметь в чем-нибудь сотоварищество.
Время было предвечернее, и я спешил приготовиться в дорогу, чтобы, как только стемнеете, отправиться немедля в путь.
Между тем народ собрался в мечеть для вечернего моления; я тоже зашел туда и стал молиться усердно Богу, прося его помощи в моем предприятии. Не успел я еще окончить свою молитву, как вдруг в дверях мечети раздался чей-то голос, спрашивавший меня. «Здесь, молится», отвечал ему кто-то из мечети. Сердце мое забилось крепко и докончить молитву было некогда. Встал я потихоньку, надел на себя свой тулуп и молча направился к дверям мечети. Но только что хотел я выйти, как два вооруженных нукера загородили мне дорогу и сказали: «куда ты? мы за тобой пришли».
— Что вам нужно? спросил я, стараясь выговорить свой вопросу самым невинным и спокойным тоном.
— Тебя хан требует, — а где же Омар? спросили они про моего товарища.
— Не знаю, сказал я.
— «Здесь», ответил кто-то из мечети, — и тут же вывели и Омара.
Все четверо, отправились мы по направлению к ханскому дому, молча. Я дал себе слово упорно отказываться от всего и в ответ на всякий вопрос, касающийся до нашего бегства, приготовил одно только слово — «не знаю».
Что товарищ мой думал в это время, сказать не берусь, но я был уверен в том, что сущность дела еще не открыта, что Мама не сознался, а если даже и сознался, то все-таки не вероятно, чтобы он так скоро выдал нас.
— Что же вы, братцы, знаете ли, зачем вас хан требует? спросили нас нукеры на полдороге.
— Нет, почем же нам знать, зачем хан вспомнил о нас, — сказал я.
— Вас требуют по важному делу: смотрите, скажите правду, а не то беда будет.
«Вот собаки одной породы», подумал я и проговорил: «разумеется, скажем все, что знаем».
Мы вошли на ханский двор, который был полон нукерами и слугами.
— Ведут, ведут, — говорил один.
— Кого это? спросил другой.
Да вот цыплят, которым, вероятно, суждено испустить дух под лезвием наших желез (кинжалов), — ответил первый.
Услышав это, я укрепил свое упование на Бога. Нас повели по темному коридору, потом из комнаты в комнату, — везде сидели или лежали вооруженные нукеры. Около одних дверей нас заставили снять шубы и башмаки, и приказали подождать на месте, пока доложат хану. Чрез четверть часа нас позвали в комнату, где находился хан: он сидел около камина, на ковре, облокотившись на большую подушку; недалеко от него сидели трое из самых приближенных к нему лиц, — сидели они все с поджатыми под себя ногами; в той же комнате, подле стен, стояли нукеры.
Комната была вся увешена оружием, а посредине, на полу, стояли два больших кувшина, с какими-то напитками, и подле два стакана.
Вошедши в комнату, мы исполнили обряд обычной почести хану, именно — сняли шапки и сказали: «карабуз, тулкунма .
— Посмотрите на его глаза, как волчьи, — сказал хан, указывая на меня.
— Говори мне правду, продолжал он, обращаясь ко мне: как вы пошли к мюридам с вашим глупым учителем, как ушли от ночных караулов, расскажи мне все подробно.
— Я ничего такого не знаю, мой великий, ответил я. Хан обратился к моему товарищу и спросил: «и ты тоже не знаешь?»
— Не знаю, мой великий, отвечал он. Потом хан, обратясь ко мне, сказал:
— Если ты знаешь и будет доказано, что ты ходил с твоим учителем к мюридам, в таком случае позволишь ли мне свою кровь (т. е. убить тебя)?
Минута была решительная, — и я сказал: «позволяю». Тогда он приказал двум нукерам отвести меня к Маме на очную ставку, сказав при этом: «отведите этого глупого мальчика к его учителю, пусть тот расскажет ему все, как было, а потом приведите сюда».
Едва хан кончил, как нукеры схватили меня за обе руки и почти вытолкали из комнаты.
На дороге они накинулись на меня с упреками: «как же ты, дурак, соврал хану? Ведь Мама все рассказал».
— Что же рассказал? за что он арестован? Я ведь ничего не знаю отвечал я с досадою.
— Вишь ты, притворяешься! Сегодня караульщики обыскали лазутчика и нашли у него письмо. Караульщики не умеют читать и говорить: «что это за письмо, кто его тебе отдал?» — «Не знаю, что там написано», сказал лазутчик, «мне его отдал кумухец Мама». Вот письмо это принесли к хану; он потребовал Маму и дал ему это письмо: на, читай, — говорит— что там написано? Мама перепугался при виде письма и говорит, дрожа всеми членами: «что же тут читать, мой великий, когда все тебе известно». Хан весь почернел и говорит: «ах, ты, негодяй! ты не боишься меня, и смел такие слова написать мюридам! Ты ведь знал, что я строго запрещаю всякая сообщения с ними!» Тут он вынул кинжал до половины и пошел к Маме, а Магомед-Мирза сказал при этом: «оставь, хан, молодого человека, не разбей сердце». Тогда хан точно опомнился, остановился и спросил Маму, — кто с ним ходил к мюридам? а Мама сказал, что ты его товарищ, а что вот тот другой провожал вас…
В это время мы пришли в арестантскую комнату, посреди которой, в полу, было отверстие, как колодезь. Нукеры крикнули: «Мама!» и я услышал из глубины отверстия отклик его. В это время и я подошел поближе к отверстию и сказал обычное приветствие: «да не встретится более несчастье!»
Мама на этот раз заикался и едва мог заговорить: он совсем растерялся, ему видимо было совестно передо мной; он казался в это время ниже всякой щепки. Тут один из присланных со мною нукеров сказал ему, что хан приказывает рассказать и напомнить мне все, что было с нами.
— Я, брат, все рассказал, — промолвил Мама: теперь всякое запирательство послужит для нас только в погибель; впрочем, мы и так погибли… Прости мне, я всему виною…сказал он жалостным тоном. Ничего я не сказал в ответ и вышел из тюрьмы, чтобы опять идти к хану.
Когда я снова вошел пред хана, товарищ мой Омар все еще стоял на прежнем месте, а хан был занят разговором со своими нукерами.
— Ну, что твой учитель говорит? спросил он меня.
— Ничего особенного, только говорит, что он рассказал тебе всю правду.
— Так ты ходил к мюридам?
— Ходил.
— Ну, подойди поближе ко мне и расскажи все, о чем буду спрашивать. Слушай же. Ты слишком молод; может быть, тебя сбил с толку твой учитель; я тебя не так строго накажу, если во всем сознаешься, — сказал хан. Потом, обратившись к товарищу моему, он продолжал самым ласковым тоном:
— А тебе, дураку, я ничего больше не сделаю, как только выколю оба глаза, и ты будешь поневоле молиться Богу. Каринцы вообще славятся глупостью, а ты, как доказывает твой безобразно-высокий рост, должен быть глупее их всех. Твоя громадная глупость может сделаться вредною для народа, а потому, чтобы избавить народ от такого вреда, а самого тебя от грехов, лучше, чтобы ты был слеп, чтобы ты занялся одними молитвами.
В это время я посмотрел на Омара: он был бледен и дрожал всем телом. Я подошел поближе к хану и начал ему рассказывать все, как было.
— Ты не побоялся караулов? спросил он.
— Нет, потому что они не могли заметить нас.
— Ты не падал в снегу?
— Падал…
— Какую книгу ты учишь?
— Маан .
В это время секретарь хана, Магомед-Мирза, сказал: «это тот самый, который считается первым муталимом в Кази-Кумухе по своим познаниям и по способностям к учению».
— Твой учитель знает Маан? спросил хан.
— Очень, даже хорошо.
— Нет, не думаю, ибо человек, знающий Маан, не сделает такой глупости, какую он сделал. Отчего же ты ушел из кумухской мечети, верно тебя прогнали за дурное поведение?
— Нет, я заболел чесоткою, и муталимы не хотели, чтобы я жил вместе с ними, мударис же жалел обо мне.
— Скажи мне теперь, не сказано ли в коране: «повинуйтесь Богу, пророку Его и властям вашим?»
— Сказано.
— Я не власть ваша?
— Власть.
— Так знай же, что вы ослушались Бога, потому что вы сделали то, что я запретил. Того же, кто ослушается Бога, я имею право, даже должен казнить, так, что если я тебя убью, то не только не сделаю греха, но еще исполню свою обязанность.
Потом, обратившись к нукерам, хан сказал: «отведите их в арестантскую, пусть они будут там пока на верху, а завтра мы их пошлем к Гасан-хану покончить с ними дело». Нукеры моментально схватили нас, и повели в арестантскую. Смотритель ее радостно принял нас и со злою улыбкою сказал: «слава Богу, еще два абаза прибавилось! Ступайте, подлецы, я проучу вас, разбалованных мальчишек»…
Никогда не забуду грубой и безжалостной физиономии этого смотрителя, который показался мне скорее дьяволом, чем человеком.
X.
В первую тюремную ночь я не думал ни о чем другом, как только о своей завтрашней судьбе. Было, впрочем, о чем призадуматься и чего опасаться. Наш хан не любил шутить с людьми, подпавшими его гневу.
Кстати, приведу здесь несколько подробностей о тех наказаниях, какие совершаемы были ханом над некоторыми из преступников, а иногда и над невинными жертвами его гнева, причем замечу, что время совершения этих наказаний относится не далее как к началу пятидесятых годов.
Один житель сел. Велта пожаловался хану, что односелец его, молодой человек, обесчестил малолетнего сына его. Хану достаточно было одного заявления жалобщика, и он приказал ответчика посадить в яму. Прошел целый год, а арестант все оставался в яме. Приближался праздничный день. По обычаю лаков, в большие праздничные дни почетные жители являлись к хану с поздравлением и выпрашивали у него помилование арестантам, ради праздника. Хан обыкновенно приказывал освобождать долгосидевших и не особенно важных преступников. Впрочем, о преступниках, заслуживавших строгого наказания, жители и не просили. Так как велтахимец сидел в тюрьме довольно долгое время, то общество Кумуха хотело об нем просить особо. Но оскорбленный отец мальчика, услышав это, отправился к хану вместе с сыном своим и просил не освобождать его врага, причем указал и на маленького сына своего, на которого покусился односелец. Хан был не в духе и, при виде этого мальчика, вскипел гневом. К тому же окружавшие его приближенные выражали свое негодование на преступника и говорили, что любое наказание ничто в сравнении с его преступлением. Это еще более раздражило хана, и он тут же приказал судить преступника. Для суда, хан обратился к помощнику кадия и спросил его, можно ли, по шариату казнить смертью этого преступника? Добросовестный судья ответил, что, по шариату, нельзя казнить такого преступника, а нужно его наказать ста ударами палок. Тогда хан приказал вывести из ямы арестанта и наказать его палками. Смотря в это время на процесс наказания, хан приказывал исполнителям бить посильнее, но, не удовлетворившись этим, сам схватил палку и ударил ею преступника своеручно несколько раз. По окончании ста ударов, хан приказал сделать из толстой палки подобие мужского члена и отдал его отцу обесчещенного мальчика, с приказанием воткнуть это в заднепроходную кишку преступника. Злобный отец безжалостно исполнил приказание хана, и все мольбы арестанта, чтобы заменить ему этот род наказания смертною казнью, были напрасны. В таком положении приказано было вести его домой и там только освободить. Несчастный умер в тот же вечер. При совершении этого наказания, происходившая днем, на площади, сгоняли туда народ со всех сторон.
Расскажу другой случай. Пристрастившись к разгульной жизни и любя постоянное веселье, хан часто приглашал к себе молодых людей и девушек, хорошо умевших петь песни или плясать. Подобными талантами вообще отличается прекрасный пол Вицхинского магала, который находится в соседстве с Цудахаром. Однажды, в день пятницы, когда в Цудахаре был базар, две девушки из сел. Кунди, принадлежавшие к числу артисток хана, пошли на этот базар, а оттуда они были приглашены в дом цудахарского кадия, где было в гостях несколько нукеров одного из русских начальников, с которым хан был не в приятельских отношениях. По просьбе домохозяина, девушки увеселяли гостей, пели по-казикумухски, и в тот же день вернулись домой. Услышавши об этом, хан приказал арестовать их и представить к нему. На другой день, к всеобщему ужасу, девушки эти были вынесены из ханской конюшни (куда они были посажены) мертвыми, с царапинами на лицах и следами веревок на шеях.
Вот еще случай. Однажды, зимою, когда слуга подавал чай хану, этот последний сказал, что поднос не чист, и слуга, вынув из кармана носовой шелковый платок, тут же вытер поднос. Хан заметил, что это был платок, подаренный им одной служанке. В ту же ночь слуга пропал без вести, и никто не знал, куда он девался. Уже весною, когда на озере, около Кумуха, растаял лед, найден был в воде труп этого слуги.
Хан прибегал и к пыткам. Так, однажды, в ханском дворе случилось воровство на двести рублей. По подозрению, были арестованы бывшие в ту ночь караульщики из нукеров, а так же и некоторые другие нукеры. Так как на допросах не моги добиться от них сознания, то хан приказал совершить над некоторыми из них следующие пытки: двух из них на груди были разведены огни, третьего пытали раскаленным железом, выжигая медленно разные места на теле, а четвертому сделали на бритой голове чашку из теста и стали лить туда кипящее масло. Пытки эти повторялись несколько раз; хан смотрел с любопытством на страдальцев и видимо с удовольствием слушал душу раздирающие стоны несчастных, которые и умерли в муках, но в воровстве не сознались.
Тревожимый такими воспоминаниями, я расположился в углу арестантской комнаты и лег на полу, укутавшись шубою, ни с кем не говорил и ни на кого не смотрел.
Я слышал, как товарищ мой стонал и вслух оплакивал себя, вспоминая, как мать любила его… но мне до него и до его матери не было дела. Чрез несколько времени я встал и посмотрел кругом: с нами не было никого другого, кроме одного старика, ученого и весьма почтенного человека, по имени Гасана. Два караульных лежали около запертой маленькой двери, а на краю отверстия ямы, которая была посредине комнаты, горел тускло нефтяной факел (чирах), который освещал яму и верхнюю комнату. Невысокие стены комнаты были без всякой штукатурки, и, кроме двери, в комнате не было ни окна, ни отверстия; пол был не смазан и ничем не застлан; только маленький коврик лежал под старым Гасаном, который был углублен в молитву. В это время, обратив ко мне свое приятное лицо, и с выражением, полным сострадания, Гасан сказал: «да спасет тебя, сын мой, аллах от беды! Не предавайся печали и постарайся успокоить себя молитвами, — это есть единственное средство к утешению души. Тоска не приносить нам никакой помощи, кроме напрасного мучения себя. Терпение есть источник счастья, терпением же великие люди достигают своих желаний. Уповай на Бога, который испытывает нас, как мы можем перенести счастье и несчастье»…
Наставления Гасана тронули меня сильно, и я поблагодарил его. Потом я сделал несколько земных поклонов и стал горячо молиться Богу. Со слезами, сознаваясь вполне в своих грехах, я просил себе прощения. Около полуночи, мне сильно захотелось спать, и я крепко заснул.
Утром я проснулся рано, когда сменялся караул, и хотя, при виде нового жилища своего, вспомнил, что этот день есть последней в жизни моей, и что скоро предстоит мне вытерпеть много, — однако чувствовал себя гораздо легче, чем вчера. Окончив утреннюю молитву, я подошел к отверстию ямы поздравствоваться с Мамою и новыми товарищами. В глубине ямы я не мог видеть никого, но по голосам узнал, что там находится несколько человек. Товарищ мой Омар — как и вчера — сидел в углу комнаты, закрыв глаза, как бы воображал себя слепым; Мама охал.
Время шло тяжело; глаза мои часто устремлялись к дверям нашей комнаты, и каждый раз, как они отворялись, я быстро оглядывал ноги входящего, чтобы угадать, не нукеры ли пришли за нами ? Уже мы исполнили полуденную молитву, а они все еще не являлись…
Из дома Мамы, мать его принесла нам обед, который подали нам караульщики, а самой ее к нам не допустили.
К вечеру, хотя тревожное состояние наше немного успокоилось, но все-таки мы были убеждены, что смерть для нас неминуема. Между прочим, в этот день мы узнали от смотрителя тюрьмы, что хан отдал приказание всем кадиям и муллам, чтобы впредь они не принимали к себе муталимов без ханского разрешения, и за ослушание грозил страшным наказанием. Приказ этот был разослан в тот же день по всему ханству, и все муталимы должны были разойтись по домам.
Прошло три дня, но никто за нами не приходил. Из дома Мамы нам принесли постели и несколько книг, перо и чернила (последние передали секретарю), и мы утешали себя чтением и сочинением разных стихов. И чем дальше, тем больше стали мы привыкать к своему новому жилищу. Старик Гасан занимал нас, рассказывая нам разные легенды, предания и анекдоты. Пищу приносили нам из дома Мамы, а иногда присылали ее и другие знакомые; но к свиданию с нами никого не пропускали. Только посещал нас каждый день грозный смотритель тюрьмы, постоянно носивший при себе пистолета за поясом и никогда не уходивший от нас без грубых и бранных слов, обращенных к нам.
Сначала нам на душе бывало тяжело от таких его обид, но, постепенно, мы начали смотреть на него просто, без ужаса и отвращения, и грубости его сделались для нас обыкновенными шутками.
На дворе, рядом с тюрьмою, был пороховой завод, где постоянно работали арестанты. Я сначала сам просил у смотрителя, чтобы меня тоже пустили работать на этот завод, собственно для развлечения и чтобы оглянуть Божий свет, — но смотритель не соглашался; потом же начал он даже силою выгонять меня на работу. Главный мастер завода был туземец, родом из сел. Багиклю; хан заставил его делать порох для штуцеров своей первой нукерской сотни. Завод состоял из четырех ступ, поставленных под навесом, и работа арестантов состояла в том, чтобы толкать рычаги ногами, опираясь на перила.
Прошел, таким образом, целый месяц. Мы, казалось, остались забытыми ханом. Единственное развлечение наше за это время было работать днем на заводе, а по вечерам болтать с караульщиками.
Караул над арестантами назначался из жителей сел. Кумуха, по очереди: днем по два узденя, а по вечерам по четыре человека из кулов, т. е. из таких обывателей, которые происходили из крепостного сословия. На это была воля хана, что, однако, не нравилось жителям, в особенности кулам. Караульщики сообщали нам все новости и старались утешать нас по возможности, видя в нас несчастных жертв ханского гнева. В продолжении одного месяца, одни из арестантов были освобождены, других на место их посадили. Смотритель брал от освобожденного — от арестанта верхней комнаты по 20 к., а из ямы по 1 рублю. Арестанты содержались на свой счет, кроме тех из них, которые принадлежали к дальним обществам, откуда не могли доставлять им пищу во всякое время. Для таких арестантов присылали с ханского двора толокно из ячменя с водою, а изредка, по праздникам, и немного сыру.
Чрез несколько недель арестантская обратилась для меня в обыкновенное жилище, так что старик Гасан говорил мне часто: «ты все думаешь, что это мечеть! завидую тебе». Между тем смотритель наш, давно узнавший о том, что отец мой хлопочет чрез приближенных к хану людей о моем освобождении, хотел непременно причислить меня с товарищем к числу тех, которые должны были, освобождаясь, платить ему по 1 рублю, т. е. он хотел нас засадить в яму.
Однажды, играя с сыном порохового мастера, я получил от него сильный удар железною палочкою, взятою им из завода, после чего он выбежал на двор, оставив у меня в руках эту палочку, и стал дразнить меня из-за стенки арестантской комнаты. Так как караульщики не выпустили меня погнаться за ним на двор, то я пробил стену и, сделав в ней отверстие, бросил в противника железную палочку в грудь, от чего он упал с криком. Чрез несколько минуть после этого вошел к нам смотритель и как нарочно стал осматривать стены комнаты. Увидев пробитую мною дыру, стал он кричать, что тут непременно обнаруживается желание наше убежать, и стал угрожать нам, что он донесет об этом хану. Долго мы упрашивали его не доносить, потому что хан мог за это приказать убить нас, не разбирая в чем дело; но все было напрасно, и чем мы, с караульщиками, больше его упрашивали, тем больше он упорствовал и угрожал не только нам, но даже и караульщикам, за то, что они не хорошо наблюдают за нами. Тут он показал свои полуотрезанные уши, говоря, что и им, караульщикам, достанется тоже самое, что и у них скоро будет по половинке ушей на место целых. Действительно, тут было чего испугаться. До этого времени я не знал истории про его уши; но в этот день нам рассказал эту историю один соучастник нашего смотрителя в потере ушей, по имени Руго, который являлся почти каждую ночь нас караулить: он ходил в карауль и за себя и за других кулов, получая за то плату или угощение бузою.
Руго рассказал нам следующее:
«В прошлом году я ходил в караул также часто, как и теперь. На дворе арестантской тогда не было порохового завода, а на том самом месте жили гуси ханше. Однажды, ночью, откуда-то забрался во двор волк и унес одного гуся. На крик несчастной чужестранной птицы, мы все, караульщики, бросились в погоню. Ночь была темная, ничего не было видно; крик гуся вскоре затих в пашнях, около деревни, и мы возвратились назад. Но в то время, по ночам, сам хан иногда ходил по аулу, переодетый, с одним или с двумя нукерами, которые шли за ним поодаль, незаметно. На крик гусей как раз сам хан явился и узнал, в чем дело. На другой же день приказал он заарестовать смотрителя и нас всех, караульщиков, а потом высек публично и отрезал нам уши. Вот и теперь, вероятно, этот осел (т. е. смотритель) боится потерять и остатки своих ушей»… заключил Руго.
Между тем злой смотритель уже отправился с докладом во дворец. Чрез несколько часов явилась к нам комиссия, для осмотра стены, и, к моему счастью, во главе этой комиссии стоял, сравнительно добросовестный, старик, старый дворецкий хана, Назыр-Сулейман, которому я рассказал все как было. Назыр, убедившись в справедливости моих слов, заключил, что тут нечего докладывать хану, а все-таки, чтобы успокоить смотрителя, заявлявшего свои опасения, что мы можем убежать из тюрьмы, приказал посадить меня с товарищем в яму, что и было исполнено немедленно.
В это время в яме было семь человек; из них шесть мужчин и одна женщина. Двое из мужчин были закованы в кандалы, а у одного, по имени Тупчи-Юсуф, были закованы ноги и руки. Бодрый и молодой человек этот находился в таком заточении уже почти целый год. Он был из собственных ханских раятов и служил при хане. Однажды, он почуял для себя опасность по какому-то делу и, взяв собственную лошадь хана, убежал к мюридам днем. Подобный поступок своего же раба сильно огорчил хана, и он строго приказал поймать его. Убежав, Юсуф к тому же раздражал хана своими набегами и воровством. Наконец, подкупленный ханом, двоюродный брат Юсуфа приманул его к себе ночью, и, нечаянно схватив его, когда тот занят был едою, связал ему руки и предал в руки ханского правосудия. Хан не нашел более жестокого наказания для него, как на всю жизнь заключить в яму, заковав ему сначала только ноги. Но Юсуф вздумал убежать из ямы, и с согласия прочих арестантов, вырыл из нее подземный ход наружу, к боковой улице. Все уже было готово к побегу, как вдруг случилось, что одного арестанта освободили и этот освобожденный высказал тайну своих товарищей. После этого Юсуфу сковали и руки, завернув их назад, так, что он ел, обыкновенно, наклоняясь к пище ртом, как животное, а для отправления естественной нужды у него была отрезана часть шаровар. Единственное желание его было поскорее расстаться с жизнью, так как на свободу не было у него ни малейшей надежды. Наконец, по просьбе стариков, хан согласился покончить с ним, — и однажды ночью к яме пришло несколько нукеров: вытащили Юсуфа, будто бы для освобождения, но он хорошо понял в чем дело, и потому сначала помолился Богу, а потом простился с нами, говоря: «иду, братцы, и больше не увижу вас; иду охотно — и рад и доволен судьбою. Мой удел был таков! Лучше разом покончить с жизнью, чем терпеть и мучиться постоянно». На другой день нам рассказали, что Юсуфа изрубили.
Яма была вырыта четырехугольно и внутри выложена камнями, без цемента. Она имела глубины около 1 ½ сажени, а ширины 1 сажень. В одном из углов ее была поставлена маленькая кадушка для естественной надобности, и около этой же кадушки угол был заложен камнями, где умывались арестанты. Пол был, разумеется, земляной и почти постоянно мокрый от сырости, а стены, почерневшие от дурного воздуха, постоянно были покрыты крупными каплями росы, — точно плакали они над судьбой своих печальных жильцов. Пол был застлан сперва соломой, а потом каждый подстилал под себя или коврик или же какую-нибудь одежду. Лежать нам не было возможности, а спали мы почти друг на друге в сидячем положении. Все арестанты были постоянно в одних рубашках, и не смотря на то, что на дворе была суровая зима, у нас было жарко и душно. Главное затруднительное положение наше состояло в том, что между нами была женщина и, вопреки строгого нравственного характера горцев-мужчин, судьба поставила их в необходимость терпеть все, а главное выходить за естественной нуждою тут же, в полутора шагах от женщины. Днем в яме было всегда темно, а ночью ее тускло освещала нефтяная лампа (чирах) до самого утра.
В первые дни я заболел от смрада и нестерпимой духоты; но потом, постепенно, привык и точно совсем потерял обоняние.
Некоторые арестанты занимались гимнастикою, во избежание вреда от неподвижного сидения: они прыгали, ломали себе ноги и протягивали их. Женщину в скором времени освободили, с ней еще двух мужчин, — и нам стало просторнее.
Таким образом, я пробыл в яме целый месяц и за это время не видал неба ни разу. От скуки мы сочиняли стихи, арабские и казикумухские, но записывать их не было возможности, потому что не было света. Но все же мы так часто пели их, что после освобождения я припомнил их легко и написал некоторые из них на бумаге.
Чувствуя, что я не преступник пред законом Божиим, и считая себя за страдальца безвинного, я был в душе спокоен и уверен в том, что на том свете должен получить вознаграждение за все свои мучения на сем свете.
Но вот, однажды, утром, я у слышал, что смотритель, подошедши к яме, зовет меня с товарищем. Арестанты начали поздравлять нас со свободою, а у меня началось крепкое биение сердца, и как только я увидел веревку, которую спустили сверху, то молча схватил ее, обвязал вокруг стана и в один момент очутился в верхней комнате. Тут же вытащили и товарища моего, Омара.
Простившись с арестантами, мы вышли из тюрьмы, в сопровождении смотрителя и двух ханских нукеров. Я был так слаб, что едва мог идти. У меня дрожали ноги, крепко билось сердце, и глаза слепли от солнечного света. При выходе из тюремного двора на площадь, около ханского дома, стояла большая толпа народа; при нашем появлении, все обратили на нас любопытное внимание.
Неподалеку от ворот ханского дома нас остановили; тут окружил нас народ, и, будто диковинкой какой, мы стояли посреди любопытной толпы. Никто ничего не говорил с нами и все поглядывали между прочим на то, как два человека соскабливали какие-то палочки ножом. Я подумал было, что они забавлялись, как это обыкновенно бывает в горах, что человек сидит на сходбище да от нечего делать берет кусочек дерева и начинает стружить его целые часы. Но, к ужасу нашему, забава этих двух человек была недаром. Скоро один из них обратился к нам со словами: «Как вы смели лгать хану?». Он хотел за это сначала казнить вас, но его упросили «дать вам пощаду; потом приказал было он отрезать вам «языки, но, ради ваших молодых лет и ради того, что вы учитесь хорошо и можете быть хорошими алимами, он, по просьбе отца твоего (обращаясь ко мне) и по ходатайству моему, уменьшил и это наказание: он велел проткнуть эти палочки чрез ваши языки и отправить вас пешком в таком положении до границы Цудахара». Потом, обращаясь к смотрителю тюрьмы и к одному из нукеров, сказал: «вот, возьмите эти палочки и исполните волю хана». Смотритель и нукер бросились к нам с приказанием: «высуньте языки поскорее!» В это время дрожь пробежала по моему телу — и я высунул язык. Грубый, с железным цветом лица, смотритель стоял передо мной и, вынувши из-под кинжала шило, начал втыкать его в мой язык. Чувствуя, что шило было очень тупое, я оттолкнул его и сказал: «разве у тебя нет Бога, бессовестный? Возьми, по крайней мере, острое шило, чтобы было легче!» В это время посыпались со всех сторон от народа упреки и ругательства на смотрителя; все с негодованием кричали: «осел, у тебя нет совести!» и кто-то подал ему карманное шило.
Смотритель, сконфузившись, с досадою взял острое шило и проткнул мой язык, а потом всунул туда палочку, приготовленную для этой операции. Тут я почувствовал, что кто-то схватил сзади мою голову и держал ее крепко; обернувшись после, я увидел своего отца, стоявшего за мною. У него блестели слезы на глазах и, потупив взоры, он сказал: «потерпи, сын мой, на все воля Божия». Я отвернулся поскорее, чтобы не видеть его, и не знал, куда деваться от стыда. В это время племянник хана, Гасан-хан, приказал четырем конным нукерам, которые подехали тут же, отвести нас далее; при этом он сказал: «смотрите, не вынимайте из их языков палочек до границы ханства; не то хан сделает с вами тоже самое». И мы отправились…
XI.
Не стану описывать мое печальное странствие, под конвоем нукеров, от Кумуха до сел. Куба, пограничного с обществом Цудахар. Перейду прямо ко времени возвращения моего в дом родителей, куда я привезен был родственниками усталый, измученный, с опухшим и пораненным языком.
Дома я застал много гостей, пришедших поздравить меня и родителей моих с моим спасением. После приветствия и радостных слез, мать позаботилась пригласить знахарку, чтобы отогнать от меня действие страха, могущего впоследствии иметь дурное влияние на мое здоровье. Я сам был свидетелем совершения знахаркою требуемого от нее дела. Она взяла глубокую чашку, полную воды, шепнула над водою что-то и велела мне бросить туда три куска угля. Потом, взяв пустой кувшин, который не был еще в употреблении, и у отверстия его подожгла несколько палочек соснового дерева; потом, перевернув кувшин вверх дном, держала отверстие чуть не над водою; в это время она тоже шептала губами, будто читая что-нибудь, и вдруг, когда отверстие коснулось до воды в чашке и, от давления наружного воздуха, вода поднялась быстро, с шумом, в кувшин, где воздух сделался реже от нагревания, то, при этом естественном явлении природы, присутствовавшие женщины пришли в ужас и воскликнули с удивлением, что как было бы опасно для моего здоровья, если бы не были приняты такого рода меры для отогнания от меня действий страха. Когда кувшин потом подняли, вода из него опять вылилась в чашку и брошенные куски угля лежали на дне ее. Тогда все успокоились, а мать искренно поблагодарила мою спасительницу.
Продолжительный перерыв учения мучил меня и я с жадностью читал книги, по которым до этого времени обучался и с которыми принужден был надолго расстаться; я бы, не теряя времени, отправился муталимом к какому-нибудь хорошему кадию, но для этого нужно было сперва пойти к хану и выпросить билет, без которого меня бы не приняли нигде, согласно ханского приказания, данного в начале нашего заарестования. Прошло несколько недель; все это время я занимался дома; но как бы усердно ни учился я, все же дома не так удобно учиться, как в чужом ауле, где у муталима нет другого приюта, кроме одной мечети. Наконец, я решился просить ходатайства у ханского письмоводителя взять для меня от хана билет. Письмоводитель этот был наш знакомый, добрый человек, принимавший участие в освобождение меня из ямы. Но убежденный в том, что хан не только не даст мне билета, но может еще рассердится за напоминание обо мне, он советовал мне оставить Казикумух и отправиться в какое-нибудь чужое общество, где бы не действовала власть хана. При этом он советовал не ехать только в Кюринское ханство, потому что наш хан был во враждебных отношениях с кюринским ханом, и вообще они оба терпеть не могли друг друга.
Оставалось последовать такому совету. Поэтому я поехал в сел. Балхар, где был кадием в то время известный ученый — Мама-Тата. Селение это хотя входит в состав Даргинского округа и жители его говорят по-акушински, но они все же природные лаки. Селение это замечательно тем, что здесь выделывают глиняную посуду, что и дает средства к существованию его жителям. Они развозят своего изделия посуду на ишаках и лошадях почти по всему Дагестану и обменивают ее на хлеб, мясо и т. п. Каждый дом, а иногда несколько домов, имеют свой отдельный завод, где обжигают разного рода сосуды . Если, по какому-нибудь непредвиденному случаю лопнут сосуды в обжигательной печи, то это служит бедой для хозяев. Тогда плачут они, точно как бы умер самый любимый член их семейства. В подобных несчастных случаях, что бывает нередко от неосторожного обжигания или же от того, что глина не была хорошо очищена от мелких камней, лопающихся при сильном жаре, общество не оставляет пострадавших без помощи: делают для них складчину и каждый жертвует, по своему состоянию, сколько может сосудов. Ремесло это не распространяется на остальные, даже близкие аулы. Соседнее же к Балхару сел. Цалакян, расположенное на кремнистом грунте, в прежнее время славилось обделыванием кремней для ружей, и жители его развозили кремни по чужим обществам и базарам в большом количестве для продажи.
Балхарский кадий принял меня в мечеть, но в продолжение трех дней, в которые я считался, по обычаю муталимов, гостем, я убедился в том, что мне не удастся здесь продолжать свое учение, так как, из рассказов муталимов, я узнал, что кадий редко посещает мечеть. Поэтому я решился пойти дальше, в Акушу. Узнавши мое намерение, муталимы балхарской мечети насказали мне об ужасах, которые ожидают меня в акушинской мечети. Мечеть эта построена на вершине холма, возвышающегося по средние аула и имеющего с одной стороны скалистый утес, у подошвы которого течет речка, разделяющая аул на две половины, а с другой стороны крутую покатость. На эту покатость мечеть выходит тремя этажами. В нижнем и среднем этажах ее ничего не помещается, и они-то служат, по уверению муталимов, жилищем целой армии чертей, которые иногда забавляются пуганием живущих в верхнем этаже муталимов, отчего некоторые из них со страху будто бы умерли. Мне рассказывали, что иногда черти сбрасывают со скалы спящих муталимов, если только они, ложась спать, не вооружатся молитвенниками и кораном. Если же спящий имеет около себя коран, или молитвенник, то черти, не имея возможности подойти к священной книге, заманивают спящего куда-нибудь в сторону, а потом совершают с ним что угодно. Вот, например, существует такого рода предание. Один новичек-муталим спал в углу этой мечети и при себе имел молитвенник. Вдруг, после полуночи, его разбудил ужасный шум. Просыпается муталим и слышит веселый говор, песни и пляски невдалеке от мечети. Шум быстро приближается и вот входят в мечеть муталимы, со свечами в руках, с красивыми девушками. Девушки весело начинают бегать по мечети, а муталимы гоняются за ними. У новичка-муталима волосы становятся дыбом и он смотрит с изумлением на странную игру своих знакомых и друзей. Беготня кончается и начиняют плясать, играть на бубне и балалайке. Вдруг, все они стали кричать, зовут его по имени, в свою компанию: он хочет о чем-то спросить у них, но не может ничего сказать, точно в горле у него пересохло и голоса не стало. В это время он видит свою невесту, которая весело пляшет с человеком, которого он ненавидит, и говорит невеста: «что ты стоишь, как баба?» Тогда муталим, затронутый за живое, бросается в компанию и оставляет архалук, в котором находился молитвенник. Невеста, которая до тех пор не подходила близко, бросается к нему на встречу, обнимает его и целует в щеку, а сама при этом пляшет и все идет дальше, дальше; компания тоже вмести с ней удаляется, как в это самое время муталим произнес имена Аллаха и Магомеда, крикнувши: «да будет на вас гнев Аллаха и проклятие Магомеда, подождите»! При этих словах вся публика разом, с быстротою молнии, исчезла — и он остался в непроницаемом мраке. Тогда побежал он, сколько мог быстрее, чтобы попасть в двери и догнать ушедшую публику, как вдруг ударяется лбом о столб мечети и падает без чувств. На другой день его нашли с пеною во рту и с разбитою головою — и пролежал он больным целый год, после чего наконец умер.
Другой случай был такого рода. Однажды, когда муталимы читали утром свои уроки, вдруг с чердака показалась ослиная громадная голова. Один из муталимов, самый смелый, крикнул: «эй, проклятый, прочь в ад!» В это время полетел камень, попал в столб, близь того самого муталима, который крикнул это, и разбился в дребезги.
Также утверждали, что нашли какого-то муталима, привязанным к носилкам, как привязывают покойников, и висевшего над пропастью головой вниз: значит, черти потешились над ним. А шуму, который слышен бывает почти всегда в нижних этажах мечети, нет и конца. Там черти иногда воют как волки, иногда лают как собаки, а иногда как скотина бегают и т. п. Подобные рассказы, разумеется, отняли у меня желание поселиться на житье в акушинской мечети, и я решился отправиться, с одним из товарищей своих, в Шамхальство, в деревню Казанищи.
Пред этим за несколько лет, когда я был еще маленьким, отец возил меня в эту деревню, где он сам некоторое время был муллою одного отдельного магала (квартала).
Цель его поездки состояла между прочим в том, чтобы познакомить меня с татарским языком, который считается общеупотребительным на Кавказе. Поэтому, знание этого языка составляет одно из необходимых условий для существования горца. Ибо кавказские горцы, в особенности дагестанские, живя в самых тесных трущобах, где вообще мало земли, да и та по большей части не плодородна, поставлены судьбою в необходимость иметь постоянные сообщения с жителями Закавказья и прикаспийской плоскости для приобретения насущного хлеба. В этих-то видах отец мой воспользовался случаем и возил меня с собою на плоскость, где я в продолжение одной зимы выучился совершенно свободно говорить на татарском языке, и с тех пор всегда, при всяком удобном случае, старался припоминать этот язык.
Казанищинский кадий, учившейся в горах у тамошних алимов, был один из известных на плоскости ученостью и знанием арабского языка молодой человек; он принял меня в мечеть без отговорок. У него я застал муталимов около 20; из них большая часть были горцы, довольно взрослые, а некоторые даже гораздо старше по летам самого кадия. Они жили довольно роскошно, совсем не похоже на горских муталимов. Напака здесь хотя большею частью состояла из кукурузной муки, но зато давали ее вдоволь; у муталимов всегда бывало горячее (хинкал с наваром); толокна здесь совсем не едят, зато часто случается есть мясо. По четвергам, как это заведено всюду на плоскости, с жителей мы собирали муку и дрова, и ни в чем не терпели недостатка. Мы помещались в отдельных, нарочно устроенных для муталимов комнатах (худжрах), а уроки давались нам в мечети. Не имея времени и сил давать каждому отдельный урок, кадий ограничивался обучением некоторых из старших муталимов, в том числе и меня, а мы, в свою очередь, обучали младших муталимов. Я был совершенно доволен своим положением, которое во многих отношениях было лучше и легче, чем в горах.
Время приближалось к лету и все горцы, находившиеся на плоскости, устремились к своим родным убежищам, для предохранения себя от палящих лучей солнца, которое в это время говорит (такая есть поговорка): «где горец? Давай его сюда!» А я оставался совершенно спокоен в своей мечети; мне было весело в среде муталимов, и, живя вместе с аварцами, я практиковался в аварском языке, ходил вместе с товарищами воровать кукурузу, тыквы и фрукты из жительских огородов и садов, чему мы не придавали особенного предосудительного значения. Пришло время уразы (пост рамазана), и нам стало еще веселие. За неделю до поста мы приготовили бубен, поисправили свои сумки и запаслись палками от собак, которых очень много на плоскости. Накануне поста, вечером, на улицах стали раздавать халву и печеный хлеб с маслом, а с наступлением поста, по вечерам в мечеть собиралась многочисленная толпа народа, и каждый приносил туда по одной сальной свече и по одной сухой лепешке хлеба. Последние, после совершения вечерней молитвы, делились между всеми, а свечи зажигались и ставились на приделанной вдоль стены деревянной палке; после ж ухода народа из мечети свечи собирали и клали в отдельный ящик.
За час или два до зари, мы ходили по деревне, разделившись на несколько партий, каждая с бубном, и играя на нем у каждого жителя на дворе, пели арабские песни, для того чтобы разбудить хозяина к завтраку. Проснувшись, таким образом, хозяин давал нам что-нибудь сестного, как-то: мяса, хлеба, яиц и пр., что нарочно приготовляют с вечера для муталимов.
Собрав таким образом довольно порядочное количество припасов, мы возвращались в мечеть, где нас ожидал комнатный цигор, с горячим хинкалом из кукурузной муки, с похлебкою. Позавтракав довольно сытно, мы совершали утреннюю молитву и ложились спать до позднего утра. Я не заметил, как прошел этот благочестивый месяц, который мы провели так весело, не без приятных размышлений и о будущем празднике, в день окончания поста. Еще сначала второй половины этого поста заметно было, как жители приготовлялись к празднику: мужчины часто возили дрова в Шуру на продажу и возвращались с какою-нибудь покупкою для кого-либо из членов своего семейства, как-то: сафьяна на чевяки, ситца для платья и проч. Женщины тоже ходили большими толпами на шурииский базар, для продажи яиц, кур, масла, хлеба, и также возвращались домой с разными покупками. Мальчики в свою очередь озабочены были приискиванием крепких яиц или же приготовляли поддельные, для того, чтобы бить чужие; словом, все без исключения приготовлялись и весело ожидали приближавшегося торжественного дня. Наконец наступило так нетерпеливо ожидаемое время: это был последний день поста.
Вечером этого дня, преждевременно начали дымить трубы, и везде по улицам воздух был наполнен ароматом, распространявшимся от зажигаемых нарочно в этот вечер душистых веществ. Везде заметны были оживление и суета; на лице каждого выражалась радость.
После вечернего намаза, разговевшись слегка, мы вышли с бубном и начали ходить из двора во двор, распевая под бубен арабские стихи целым хором. Нам давали по целому хлебу или по куску халвы, мясо, крашеные яйца и пр. Сбор продолжался до полуночи, и везде получая что-нибудь без отказа, мы успели собрать довольно большое количество сестных припасов, так что после праздника мы насушили лучшего хлеба такое количество, которого достало нам почти на целый месяц.
Возвратившись поздно в мечеть, мы легли спать и встали с рассветом. Народ начал стекаться в мечеть со всех сторон, и до восхождения солнца мечеть была уже полна. Кадий, взлезши на деревянную тахту, проповедовал народу о необходимости покаяться в своих грехах. По окончании молебствий начались поздравления с праздником и пожелания друг другу, чтобы Бог принял уразу, причем сильно пожимали друг другу руки. Как только народ разошелся по домам, мы, муталимы, поторопились надеть на себя все что имели нового и чистого из одежды, и отправились поздравлять знакомых жителей с праздником.
В ауле, по улицам, теснились толпы мужчин и женщин всякого возраста, принаряженных в праздничные одежды и ходивших друг к другу с поздравлениями.
Замечу, что на плоскости существует обычай, которого не встречается у горцев: при встрече молодого человека с знакомою девушкою, мужчина обнимает девушку и они обмениваются крашеными яйцами, как это бывает на пасху у христиан, с тою только разницею, что христиане целуются друг с другом без различая пола, а там обнимают только девушек. Девушки стараются уклоняться от этих объятий, как бы из приличия; но сопротивление и отговорки с их стороны бывают бесполезны при настойчивости молодых людей, которые, пользуясь правами, предоставленными им обычаем, ни за что не пропускают удобного случая обнять в этот день знакомую девушку.
Всюду, куда мы ни заходили, были поставлены в убранной, по состоянию каждого, комнате большие круглые подносы, на которые было положено по нескольку целых больших хлебов; над хлебами стояли чашки с супом из баранины, которые хозяйка подливала из горячего котла, при появлении каждого нового гостя; около этого подноса были поставлены и другие подносы с халвою, крашеными яйцами, медом, фруктами и сластями .
Для отдавания визитов в этот день большею частью собирается по несколько товарищей, и вместе ходят к знакомым.
Сначала поздравляют близких стариков и старух, а потом и других знакомых. Явившиеся с поздравлением непременно должны сесть за стол и поесть чего-нибудь, а потом, получив по одному крашеному яйцу, уходят. В этот день, у каждого жителя найдутся в изобилии спиртуозные напитки, напр., водка, рожь, бальзам, а у некоторых и вино.
Трудно встретить в этот день 5 человек, из которых бы двое не были пьяны. До обеда молодые люди делают визиты, выпивая везде по несколько рюмок водки, а после обеда начинается общи кутеж и общее гулянье. Везде слышны песни, звуки музыки, пляска и всякого рода веселые голоса людей. Молодые люди, собравшись у кого-нибудь из своих товарищей, первым делом назначают из среды себя одного главу и называют его шахом. К нему назначают еще помощника, если публика многочисленна; назначают также кадия, есаулов и чаушей, которые приводят приказания шаха немедленно в исполнение. Остальная компания повинуется шаху беспрекословно. Шах сидит на почетном месте, с надлежащею важностью, говорит тихо, чинно и с достоинством и не позволяет себе разговаривать с кем-нибудь из компании, кроме как со своим визирем, который передает слова его кому следует. Он смотрит главным образом за порядком и не позволяет никому бесчинствовать. Если же кто-нибудь позволит себе какое-нибудь неприличие — или слишком шумит, или ссориться, то шах делает замечание, выговор или наказывает таковых по своему усмотрению. Если же он находит нужным удалить кого-нибудь из компании, то делает это с помощью своих есаулов, и никто не смеет сердиться на него за это. Хозяин дома, у которого собралась такая веселая компания, старается по возможности предоставить гостям всевозможные удобства и готов отдать свой последний кусок хлеба, лишь бы не показать гостям вида, что они его стесняют. Он собирает молодых девушек, живущих по соседству, а также родных и знаковых женщин, чтобы этим еще более развеселить гостей, и тут-то начинается выпивка. Больше всего пьют чистую водку, закусывая в промежутках понемногу, пьют также джабу (кипяченое вино) и очень редко бузу. Девушки, обыкновенно, стоят в углу комнаты, поют песни хором и пляшут вместе с мужчинами; песни эти бывают любовного содержания, а также заключают в себе похвалы шаху и другим присутствующим гостям. Посидев несколько времени, шах отправляется со своею компаниею к другому хозяину, где происходит тоже самое. Таким образом, пьянство продолжается три дня сряду. В эти дни бывает много несчастных случаев, так что ни один такой праздник не проходит без того, чтобы в аулах не было убито и поранено несколько человек. Молодые люди при таких гуляньях имеют обыкновение стрелять из пистолетов во время танцев и часто от этих выстрелов страдают присутствующие (я помню, что в 1864 году, в один из таких праздничных дней, было убито только в одних окрестных аулах Темир-Хан-Шуры 4 человека). Мы, как муталимы, не могли участвовать в пирушках, из приличия, а только смотрели и любовались со стороны.
В этот день, кроме частных пожертвований, которые поступают в безотчетное распоряжение муталимов, мы получили значительное количество зернового хлеба из сахов, которое мы сами собрали из всех маленьких мечетей. Селение Казанищи имеет около десяти кварталов и в каждом квартале имеется особая маленькая мечеть, куда ходят жители молиться в обыкновенные дни, исключая пятницы; в этот же день все жители собираются в главную мечеть, называемую джума-меджет, т. е. мечеть, в которой совершается молитва в пятницу. В этой-то главной мечети живут и муталимы. В день окончания рамазана всякое семейство обязано пожертвовать по одной мерке зернового хлеба с каждой души в пользу бедных. Мерка эта называется сах и всякий доставляет свои сахи в свою магальную мечеть, где мулла раздает их бедным и оставляет часть особо для муталимов: вот эти-то сахи мы и собрали из магальных мечетей.
XII.
В Темир-Хан-Шуре была, так называемая, мусульманская школа, где обучались дети туземцев всякого возраста арабскому и русскому языкам.
Меня давно интересовала русская грамота и я имел сильное желание изучить ее. Один из учеников этой школы, учившийся в ней уже четыре года, приехал в то время домой, в Казанищи, на каникулы. Ученик этот приходил часто в мечеть и брал у меня уроки арабского языка. Пользуясь этим случаем, я в свою очередь стал учиться у него русской грамоте. Но так как у нас не было печатной азбуки, то я изучил письменные буквы и в скором времени мог уже разбирать четко написанные рукописи и даже начал сам писать по-русски. Тогда у меня явилось еще более сильное желание обучиться русскому языку. Но обнаружить кому-нибудь свое желание я пока не решался, так как даже за то, что я начал писать везде, где только находил гладкое место, какие-нибудь слова или имена русскими буквами, и за то, что я осмелился принести в мечеть русскую пропись, все муталимы стали сильно упрекать меня, говоря, что я занимаюсь недобрым делом, что я не боюсь греха.
Между тем желание мое нисколько чрез это не уменьшилось, а напротив, я стал уже подумывать о том, как бы мне поступить в темир-хан-шуринскую мусульманскую школу. Вышеупомянутый ученик рассказывал мне с восторгом о своей школьной жизни и описывал ее самыми блестящими и соблазнительными красками; он советовал мне пойти с ним в Шуру, обещая мне свое ходатайство у своего родственника, который был учителем арабского языка в этой школе.
Время клонилось к осени, когда школьники покидают родительские дома и собираются в школу, — вот и я также отправился в Шуру, представился там учителю арабского языка, которому рекомендовал меня мой бывший ученик, и я был принят в число пансионеров школы, без всяких справок о том, кто я и кто мои родители, а единственно по одному личному моему заявлению.
Узнавши об этом, отец прискакал ко мне, точно для спасения погибающего; он был в сильном негодовании на мой поступок. Он считал для себя унизительным, что сын его поступил в русскую школу, где, по его мнению, станут обучать меня Евангелию и потом заставят выкреститься; он даже хотел просить начальство, чтобы меня исключили из школы. Но я умолял его, чтоб он позволил мне остаться в школе хотя бы на одну зиму, доказывая, что я поступил туда не для изучения Евангелия, а для продолжения занятий своих по изучению арабского языка. Долго он не соглашался, и только объяснения учителя этого языка убедили его в безвредности для меня школьного учения; но все-таки он неохотно согласился оставить меня в Шуре.
Горцы судят обо всем по своему: они думают, что русские обучают детей прежде всего читать Евангелие, как у них обучают читать коран, потом учат догматам христианской религии и т. д. Всякую русскую рукопись они называют Евангелием и потому порядочный мусульманин не бросит бумажки, исписанной по-русски, в нечистое место, предполагая, что, может быть, там написано имя Божие. Они веруют в Евангелие и в Иисуса Христа, но уверены также и в том, что в настоящем Евангелие велено Богом, чтобы все христиане последовали Магомеду, когда он явится, и что священники выкинули это место из Евангелия. Они также уверяют, что глубоко-ученый священник (как они выражаются) открывает истину и переходит в ислам. Совершенно такое же мнение имеют мусульмане и об евреях. Вообще же горцы смотрят на христиан, как на идолопоклонников, за то, что они молятся кресту, который горцы называют русским Богом. Поэтому, многие мусульмане, имеющие знаки отличия военного ордена, снимают их с себя при совершении намаза.
С поступлением моим в школу окончились и мои муталимские странствования.
Заключение.
Для ознакомления читателей с характером и объемом тех знаний, которые приобретаются муталимами за все время их, нередко многолетнего, учения, я сообщу здесь несколько черт, характеризующих дагестанскую ученость вообще.
Ученые в горах подразделяются, так сказать, на три вида: это — суфи, муллы и алимы. Обыкновенно, горец, изучивши арабскую азбуку на столько, что может читать хорошо и ясно рукописный коран и молитвы, по большей части оканчивает курс своего учения тем, что заучивает еще маленькие книжки «Мухтасаруль-мингаж (Сокращенные пути)» и «Марипатул-ислам» (Познание ислама), т. е. самые начальные правила мусульманской веры. Из прошедших такой курс учения горцев некоторые соблюдают потом в жизни строгий, честный и нравственный образ жизни, избегают всего запрещаемого религиею, как-то: убийства, воровства, лжи, клеветы, куреня табаку, употребления спиртных напитков и т. д., не пропускают обязательных молитв, по возможности часто посещают мечеть, соблюдают чистоту тела и стараются делать все то, что религия требует от хорошего мусульманина. Этот самый полезный для общественного спокойствия класс людей, хотя легковерный и послушный всему, что им проповедуют более их ученые, — называется суфиями. Те же, которые продолжают учиться по-арабски и успевают приобрести на столько знания в арабском языке, что могут читать коран с переводом его изречений на туземный язык, а также могут хотя сколько-нибудь грамотно писать по-арабски, — называются муллами. Наконец, те, которые оканчивают всю принятую в горах программу учения и приобретают известность своими познаниями, называются алимами . Это последнее звание тоже имеет свои степени, сообразно приобретенной славы, как то: хороший алим, отличный алим, мореподобный алим и т. д.
Программа учения, принятая в горах, заключается в следующем: по окончании арабской азбуки, которой горские дети учатся у отдельных частных лиц, обучаются самым необходимым правилам религии, как-то: верованию в единство Божие, признанию добра и зла, существованию ангелов и пророков, а также тому, как нужно молиться, в чем состоит молитва и что значит исламизм. Объяснение этих необходимых для каждого мусульманина начал религии заключается в книге Усулад-дин. После этого начинают заучивать книгу Тасриф. Это — коротенькая, сокращенная арабская грамматика, заключающая в себе этимологию. Потом учат такой же величины книжку Миату-амиль, объясняющую изменения окончаний слов. Из содержания этих книжек ученик ровно ничего не понимает, и только зазубривает их наизусть, с переводом на туземный язык. Вслед за этим учат книгу Анамузадж, несколько побольше первых и объясняющую также правила изменения окончаний слов. Потом берутся за книгу Саадуддин, которая служит объяснением книженки Тасриф. Далее, принимаются за книгу Динкузи, также объясняющую словопроизводство, и еще за книгу Вафия, того же содержания, Вслед за тем учат довольно большую книгу Джами, объясняющую правила изменения окончаний слов и значение слогов. Ученик, дошедший до этих последних книг, начинает уже сам понимать читаемое и, сообразно своим способностями получает большую или меньшую степень известности между другими хорошими или плохими учениками. Тогда он по большей части бывает в состоянии понимать письма, сочинять их, но переводить что-либо из корана — считается для него грехом до тех пор, пока он учит его по диктовке учителя. Потому что коран считается недоступным пониманию, прежде чем не прочтутся и изучаться толкования его.
По окончании Джами, приступают к изучению нескольких книг, заключающих в себе начала логики, а именно Иса-Гуджи, Шамсия и Фанари. Наука эта, не смотря на ее важное значение, не играет почти никакой роли в учености горца и не применяется им в практике. Наука эта называется у нас Мантик и она определяется так: «Мантик есть систематическое орудие, которое охраняет мысли от ошибок». Так как вообще все науки, употребляемые в преподавании у мусульман, направлены к одной и той же цели, а именно — к упрочению религиозных убеждений, то некоторые старинные ученые, как напр. Ибно-Салах и Новави, положительно запрещают учиться логике, как запрещают вообще все науки, способствующие развитию человека, как-то: философия, астрономия, естествознание и пр.; но некоторые из ученых считают изучение логики даже обязательным. Впрочем, самым основательным мнением относительно изучения ее считается то, что наука эта позволительна только тому, кто имеет здравый рассудок (т. е. непоколебимые убеждения в религии). Поэтому, логика, употребляемая у мусульман, имеет прямою целью — служить в помощь доказательствам тех оснований, на которых стоит коран. Вслед за логикой изучают книгу Маан (риторика), объясняющую правила красноречия арабского языка, причем имеется целью доказать высокое красноречие корана, которое считается одним из главных чудес пророка. Ни один красноречивый арабский поэт не мог составить хотя бы и одну фразу, соответствующую по красноречию какой-либо фразе из корана. И потому мусульманская риторика признает красноречие корана сверхъестественным, недоступным человеческим дарованиям. Наука эта, сама по себе, составляет весьма приятное и любимое муталимами развлечение, потому что, разбирая красноречие арабского языка, рассуждают вообще о лучших произведениях древних арабских поэтов.
За риторикою проходят несколько книжек, заключающих в себе правила арабского стихосложение. Вслед за этим начинается изучение юридических книг и преимущественно книги Магаллы, в двух частях. Книга эта заключает в себе все законы мусульман, т. е. духовные, гражданские, уголовные и военные. Далее изучается книга Джалал. Она заключаете в себе в целости коран, с толкованиями смысла каждого стиха, а равно толкования его различными комментаторами, с объяснением оснований каждого из них. Потом изучают книгу И6иу-Гаджар, самую основательную книгу мусульманского законоведения в двух частях. Потом проходят еще книгу Джавамэ, заключающую в себе вообще изложение оснований мусульманского законодательства. Затем редко кто проходит математику и еще так называемую науку о единстве Божием. Последняя наука, в лице книги Акаид, считается почти необходимостью для истинного мусульманина. Она доказывает с философской точки зрения начало мира, существование Бога, единство Его и то, как человек обязан исполнять молитвы; доказывает также существование добра и зла, наград и наказания в загробной жизни, с изложением доводов против людей, не признающих таковых.
Вот и весь самый высший курс дагестанского мусульманского ученья, которое кончают после 10—16 летних трудов. Из настоящей программы читатель можете понять, что именно называется ученостью у дагестанских горцев, которые в этом отношении имеют значительное превосходство перед прочими кавказскими горскими племенами.
Всякий учащийся оставляет учение, по личному желанию или же по семейным обстоятельствам. По прекращении своего учения, горец не получает никаких прав и преимуществ между своими единоплеменниками. Никаких экзаменов или испытаний в степени учености не делается. Кто поставит себя в глазах народа на хорошем счету, как в отношении своей нравственности, так и в отношении своих способностей и знаний, того называют алимом (ученым) и почитают его. Такое лицо всегда стоит в мечети в первом ряду; на похоронах, свадьбах, общественных сходбищах дают ему почетное место; а когда случается общественное дело, как напр. тяжба между аулами или обществами, тогда такого ученого посылают в качестве депутата или уполномоченного поверенного по общественным делам, и он в подобных случаях встречает такого же соперника с противной стороны. Между ними происходит, так сказать, ученое состязание. Такие люди вообще придерживаются строгой, нравственной жизни, потому что на них заметна всякая малость в отступление от правил религии и от них не терпится то, что от другого, неграмотного, считают за ничто. Грамотных (мулл) можно считать средним числом одного на 100 человек в горах, а на плоскости гораздо меньше. Хороших же ученых бывает в округе один-два, не больше. К таким известным ученым всегда собираются муталимы из всех мест Дагестана, даже приезжают из Закавказского края взрослые муталимы, которые учатся у этих ученых, продовольствуясь по большей части на свой счет.
Так как все знания ученого горца главным образом состоят в знании арабской грамматики и правил шариата, основанного на толковании корана и на изречениях пророка, то все науки, принятые к преподаванию у горцев, имеют между собой тесную связь, и главная цель их сосредоточивается в упрочении религиозных убеждений. Потому-то ученый горец никто иной, как развитый фанатик, в сравнении с неграмотными горцами. Последние слепо верят всему, что только скажет ученый, и никогда не позволяют себе задавать вопросы, почему то или другое так и не иначе? Ученый же еще более слепо верит всему, что проповедует религия, находя в ней по своей науке все логичными Риторика арабская доказала ему, что коран имеет сверхъестественное красноречие, так что человек не в состоянии сочинить ничего подобного этой книги, — и это служит главным непоколебимым убеждением. Поэтому, если бы, при чтении корана, у него как-нибудь мелькнула мысль: почему бы это так? ведь это не сообразно с здравым рассудком! — то он сейчас же прочтет дюжину молитв, попросит прощения у Бога за такую грешную мысль и пошлет тысячу проклятий дьяволу, который постоянно старается смущать человека, заставляя его рассуждать про Божьи дела. Спросите у этого ученого о том или другом явлении природы, — он вам ответит по-своему; потребует доказательства, — он вам выставит стихи несомненной книги или же изречение Магомеда, а если не может этим ответить, то и тогда не сочтет для себя обязательным задуматься над неизвестным, а скажет; «что далеко от человеческого умозрения, то знает только Бог», — и затем ни за что не поверит, что и человек может достигнуть познания такой неизвестной для него вещи. Например: спросите у горца-ученого о падающих звездах, — он скажет, что это огни, бросаемые ангелами в чертей, которые подслушивают небесные разговоры. Потребуйте на это доказательств, — он вам прочтет стихи: «Мы украсили небо света свечами (звездами) и мы сделали их предметами бросания в чертей». Толкователи этого места корана обясняют, что звезды начали падать только после рождения Магомеда. Прежде же черти, взлезая друг на друга достигали таким образом неба и подслушивали разговоры ангелов, которые потом передавали астрономам того времени. Но по появлении на свет Магомеда, Бог приказал ангелам бросать в чертей жгучие искры огня, что теперь мы и созерцаем в виде падающих звезд. Чертей от этого погибает много, а некоторые из них или падают в море, превращаясь там в хищных чудовищ, или же, попавши на сушу, обращаются в домовых. Последних в горах считают за состарившихся чертей. Затем в коране говорится: «Мы сотворили семь небес покрывалами одно над другим и землю также». Поэтому ученые горцы не сомневаются в том, что небо окружает землю на подобие того, как в яйце белок окружает желток, и что таких небес существует семь, одни над другими. Ученые споры возникают только по отношению сказанного в приведенном месте корана о земле: как понять слово Божие, — сказано ли, что Бог сотворил семь земель, одни над другими, или же сказано, что он сотворил землю, как сотворил семь небес. Толкователи разноречат в этом вопросе, потому что, по грамматическому разбору означенных слов корана, можно понимать их и так и этак.
Кроме корана существуют второстепенные священные книги, составленные из изречений Магомеда, с обяснениями передавателей: мусульмане верят этим книгам наравне с кораном. Бывший имам в Дагестане Кази-Магома славился учёностью, которая главным образом состояла в том, что он знал наизусть 400 изречений (хадис) пророка. При заседаниях, в начале восстановления шариата, Кази-Магома побеждал всех других ученых горцев, доказывая справедливость своих действий на основании хадисов.
Самые известнейшие ученые в Дагестане были: Абубекр Аймакинский, Дауд Акушинский, Магомед Кудухский и Абдулла Сугратлинский, который, между прочим, занимался астрономиею и, говорят, будто бы знал ее хорошо; потом — Дамадан Мухинский, который занимался магией и алхимией и мог будто бы делать все что угодно посредством содействия святых имен. О нем рассказывают разные анекдоты: напр., однажды, при поездке в Аварию, Дамадан гостил у одного ученого араба. Когда сели обедать, араб превратил галушки в лягушек, которые начали прыгать по столу. Дамадан нисколько не удивился такому чуду, а прочел святое имя и тем заставил летать по воздуху самого араба. Побежденный ученый араб извинился пред Дамаданом и признал его учение себя. Он славился еще знанием медицины: и теперь еще существует его сочинение на казикумухском языке, под именем Дамадан, в котором объясняется польза различных животных и растений для человека. Затем известен Саид Араканский, явный враг шариатистов и противник бывшего своего ученика, Кази-Магомы (Кази-Муллы), который вызвался первый восстановить в народе шариат и уничтожить адат. В последнее время славился своею ученостью Муртазали Гидатлинский, глубину учености которого уподобляли глубине моря и который умер в 1866 году. Все эти знаменитые ученые Дагестана отличались только знанием арабской грамматики и умением понимать точный смысл шариатских правил и подводить их к данному случаю. Что же касается до знакомства их с природою и разными ее явлениями, то в этом отношении они не пошли дальше религиозных взглядов, основанных на коране и на других арабских книгах. Магомед в своей книге запрещает учиться наукам, которые более или менее способствуют правильному ознакомлению человека с природою и которые, поэтому, могут ослаблять в нем религиозный фанатизм. «Всякий звездчик (астроном) есть наибольший лжец» говорит он, — и потому всякое предсказание науки о будущих явлениях, если бы оно и оправдалось на деле, не что иное как случайность. «Будущего не знает никто, кроме Бога», говорится в коране. На этом основании ученый горец не допускает, чтобы человек мог достигнуть знания тайн природы посредством наук .
Он верит крепко в пророчества святых, в чудеса, приписывая их воле Божией; верит несомненно в то, что Соломону Бог подчинил ветры, гениев, птиц и все, что на свете живет, и научил его языкам всех животных. Ученый горец, про беседы, которые Моисей имел с Богом, рассуждает, по своей науке, как и все мусульмане, следующим образом: Моисей слышал на горе Синай Божий голос, но не от какой-либо стороны, а со всех сторон; иначе, пришлось бы полагать, что Бог стоял на известном месте и говорил, следовательно он не мог бы в тоже время стоять и говорить на другом месте, и пришлось бы полагать его на определенном месте, что несовместно с вездесущием Бога. Далее, самая речь Божия не могла быть подобною человеческому разговору, который состоит из членораздельных звуков, произносимых одни за другими, для чего необходимо определенное время: Божий же разговор, слышанный Моисеем, слышался со всех сторон и притом сразу, совершившись в один момент. Ученый горец верит также и в Иисуса Христа, веруя в то, что он воскрешал мертвых, исцелял хромых, больных, но верит также и в то, что он творил из земли летучих мышей и т. д.
В горах очень скудны математически знания, потому что горец не видит в них ничего, необходимого для изучения, и хотя некоторые горские ученые и выдают себя знающими математику, но эти знания их состоят только в том, что они действительно могут читать на арабском языке математические книги, почти ничего в них не понимая.
Древние арабская математические книги, встречающиеся в Дагестане, а также астрономические, основанные на вращении небес вокруг земли, так трудны для понимания и так не разъяснены, что почти недоступны умам ученых горцев, которые не особенно-то и желают тревожить свои мозги и омрачать свои мысли такими — по их мнению — бесполезными предметами, как математика, астрономия и т. п. Поэтому, расторопный торговый человек, решающий свои расчеты по пальцам, скорее может прикинуть в уме своем простую задачу из арифметики, чем ученый горец разрешит ее на бумаге. Я был хорошо знаком с известным ученым в Дагестане, Муртузали Гидатлинским, который служил депутатом в Дагестанском Народном Суде. Человек этот славился высшею ученостью между мусульманами не только в Дагестане, но и на целом Кавказе. Во время имамства Шамиля, он, хотя по собственному своему желанно и не занимал особенной должности, но стоял постоянно в главе ученого класса. К нему обращались со всех сторон за разрешением всяких трудных шариатских вопросов, и когда случалась надобность обсудить какой-либо шариатский вопрос и собирались для этого ученые, Муртузали всегда играл роль председателя в таких ученых собраниях, а равно, когда случалось разногласие между учеными по какому-нибудь делу, то все противоречивые мнения представлялись на его рассмотрение, и как он скажет, на том и останавливались. Что же знал этот знаменитый ученый горец? Он знал отлично арабскую грамматику, умел правильно понимать и передавать смысл шариатских книг и подводить статьи их к данному случаю: вот и все. Значит, ученость горца состоит только в том, чтобы понимать и передавать другим мысли прежних мусульманских сочинителей-толкователей закона, основанного на коране и на изречениях Магомеда, а не в самостоятельности суждений, сообразно личному взгляду и убеждению. Такого права ни один ученый горец не признает за собою, ибо такая степень учености, то есть право делать заключение по собственному взгляду, считается особенною святостью, достигаемою по особому дару Божьему, чего могли достигать только прежние люди. А так как (по веровании мусульман) всякое благо Божие, чем дальше, тем все уменьшается, то горец убежден, что в настоящее время уже невозможно достигнуть такой степени учености. Достигающий ее человек называется муджтагидом. Главными муджтагидами были четыре имама, которые создали четыре разные толка суннитской секты, а именно: Ханафи, Ханбали, Малики и Шафи (горцы принадлежат к последнему), а вслед за ними и другие сочинители и толкователи закона. Каждый толк считается правильным и хотя многие правила их, вытекая из личных взглядов каждого из муджтагидов, находятся между собою в противоречии, тем не менее, все они считаются правоверными. Напр., в коране ясно запрещено есть свинину, а о мясе других животных ничего не сказано. На основании этого, один из муджтагидов, именно Шафи, запрещает употреблять в пищу мясо и других нечистых животных. Между тем другой такой же муджтагид, именно Малики, позволяет есть собак, потому что в коране ничего о них запретного не сказано. Точно также в коране запрещено пить вино, а о других напитках ничего не сказано. Поэтому Шафи запрещает и все остальные опьяняющие напитки, так как причина запрещения их есть опьянение; другой же муджтагид, именно Ханафи, признавая вино, делаемое из винограда (потому что во время Магомеда существовало виноградное вино), запрещенным на основании корана, дозволяет пить другие напитки, делаемые не из винограда, лишь бы только пить их не до опьянения.
Подобные разъяснения и рассуждения в настоящее время ни от кого не принимаются, — и шариатские правила остаются неприкосновенными и однообразными уже в продолжение многих веков и должны остаться таковыми и впредь, вечно . Понятно, что закон, изданный несколько веков тому назад и притом для народа, жившего при других условиях, чем условия жизни горцев, весьма трудно применим к настоящему горскому быту. Поэтому-то, на практике, ученый горец действует иногда и по своему собственному взгляду, но большею частью только в отношении лично себя. Так напр., Саид Араканский позволял себе (и даже другим) курить, пить хлебную водку и бузу, доказывая, что это не запрещено шариатом. Я сам видел также Муртузали Гидатлинского, как он иногда курил. Он не был отступником шариата, но тем не менее терпеть не мог тех из мулл, которые соблюдали слишком строго всякие мелочи религиозных правил. Он постоянно занимался чтением шариатских книг, так что от сидячей жизни сильно страдал геморроем, знал почти наизусть все главные шариатские книги и, в случае надобности отыскать какое-нибудь правило шариата, нисколько не затруднялся указать его сейчас же и передать его смысл, разобрав его грамматически; он вообще был довольно остроумен и рассуждал здраво, — но тем не менее, о мироустройстве имел самые смутные понятия и не считал нужным входить в разбор законов природы, будучи убежден в том, что всему на свете следует быть так, как оно есть, а потому и нет поводов гоняться за разъяснением причин того или другого явления. Он вполне верил, на основании корана, что небо есть гладкое тело, поднятое над землею по воле Божией, без столбов и без всякой другой опоры; он верил, что дождь идет по воле Божией для орошения земли, а если где случается засуха, то это ничто иное, как гнев Бога, падающий на грешных рабов его . Он был убежден, что к каждому человеку при жизни его приставлено по два ангела для записывания его добрых и злых поступков, и что, также безотлучно, с ним находится один из чертей, который старается отклонять его от истины.
Горский ученый не основывает ничего на календарных, или же математических вычислениях. Напр., мусульманский пост начинается по лунному месяцу: укажите на тысячу календарей и уверяйте, что уже наступило новолуние, — ученый ни за что этому не поверит, а для него необходимо показание двух свидетелей в том, что они действительно своими глазами видели новый месяц. Это основано на изречении пророка: «пости, когда увидишь луну, и кончай пост, когда увидишь луну». Если же, по случаю неясности погоды, луну не увидят, тогда начинают наводить справки о прежних месяцах и сосчитывать дни. По этому, очень не редко ошибаются на день или даже на несколько дней при определении наступления каких-нибудь праздников.
Итак, ученый горец является знатоком только мусульманского закона (шариата).
Арабская литература, которую горцы считаю собственным своим достоянием, весьма богата фантастическими сказаниями, в которых главную роль по большей части играет какой-нибудь пророк или святой. Многие из таких сказок написаны от имени Магомеда. Хороший ученый горец верит не всему, что есть в этих сказаниях, а разбирает, кто именно передатчик их и из какого источника они взяты. Но простой мулла, который не в состоянии разрешить такие вопросы по малоучености своей, верит всему, что написано на страницах какой-нибудь старой, книги и читает это народу в мечетях торжественно. Для такого муллы, а тем более для народа, достаточно удостоверения только в том, что это написано в книге.
К безусловному и общему верованию мусульман вообще и горских ученых в частности принадлежат верования в загробную жизнь, по рассказам о ней как самого пророка Магомеда, так и толкователей его несомненной книги.
Веруя, как и христиане, в день всеобщего воскресения, когда, по поверию мусульман, воскреснут не только люди, но и все что имело жизнь, начиная от крупных животных до самых мельчайших насекомых, последователи Магомеда убеждены в превосходстве своей будущей жизни пред прочими братьями их по человечеству. В мечетях проповедуют, что, когда ангел-трубач (Исрафил) затрубит в свою трубу, все люди и животные воскреснут в один момент. Малютки станут седыми стариками от страха, каждый человек за себя убоится, даже все пророки встанут, говоря: «помилуй меня, Боже», кроме Магомеда, который явится с возгласом: «последователи мои, последователи мои!» Животным будут судиться за обиды, нанесенные имя друг другу на этом свете. По отдаче удовлетворения обиженным сторонам тем же, чем была нанесена обида, они все обратятся в прах, по воле Божией .
После этого люди разделятся на три части: часть отправится в рай без суда, прямо чрез мост, который тоньше волоса и острее меча и чрез который они пройдут быстрее молнии. К числу таких людей принадлежат пророки, святые и большая часть из последователей Магомеда — преимущественно ученые, которые принесли пользу народу своею ученостью, и убитые в сражениях с неверными; другая часть людей отправится в ад без суда — и это те, которые не верили своим пророкам, а равно и все, не последовавшие Магомеду после его появления; третья часть людей будет судиться пред престолом Божьим, где будут поставлены весы для взвешивания добрых и злых дел каждого верившего в Бога, но согрешавшего в исполнении обрядов своей религии. Магомед будет присутствовать все время около весов и ходатайствовать пред Богом за грешных. Потом он сам отправится в рай, где его встретят гурии и ангелы и где ему приготовлено обширное помещение.
Ученые же из последователей его будут иметь помещение и прочие удобства в раю наравне с пророками прочих народов — не мусульман и им будут служить в числе прочих дети неверных, умершие прежде достижения ими совершеннолетия и потому не совершившие греха. Чрез несколько тысяч лет после этого, Магомед услышит в одно прекрасное время (в раю нет ночи и дня) стоны людей, которые будут вопить из ада: «О, Магомед, о, Магомед, войди в наше положение мы твои грешные последователи»» Тогда он сбросит с головы своей корону и с плеч своих одежду, падет пред Богом, говоря: «о, Боже, я здесь блаженствую, а последователи мои мучатся в аду»! и не поднимет головы до тех пор, пока не скажет Бог: «о возлюбленный Магомед, здесь вовсе не место для поклонов, вставай, я прощаю твоих последователей». Тогда Магомед отправится в ад, в сопровождении друга своего архангела Джабраила, и выведет оттуда всех своих последователей, не оставив там ни одного, имевшего в сердце своем хотя малейшую искру верования в его пророчество, потом выкупает их в реке, близь рая, откуда они явятся молодыми и красивыми юношами, но только с надписью на лбу каждого: «освобожденный из рая». Чрез некоторое время они опять обратятся к Магомеду с просьбою снять с них это клеймо и он походатайствует у Бога об этом.
Понятно, теперь, что к самым непреложным верованиям всех мусульман, а следовательно и ученых горцев, принадлежит и то, что Магомед есть наиболее любимый Богом человек, что мир создан только из-за него, что он разговаривал с камнями, животными и растениями, что он совершил свое великое путешествие на седьмое небо в одну ночь и пр. и пр. Магомед говорит: «я был пророком, когда Адам был еще между водою и землею», т. е. когда еще Адама не было на земле. Древние мусульманские ученые объясняют, что когда Бог сотворил Адама из земли и воды и вдохнул в него душу из своего духа, то первый предмет, который Адам увидел, была надпись на престоле Божием: «Нет Бога кроме одного и Магомед его пророк». Ученый горец не может не верить всему этому и не находит надобности входить в разбор подобных сказаний собственным разумом; но всякое сомнение, рождающееся в голове человека при обсуждении всех вообще вопросов, касающихся религии, он приписывает внушениям нечистого духа, который повсюду преследует правоверного.
Общественные права ученого горца в своем обществ нисколько не отличаются от прав прочих неграмотных его сограждан. Он не пользуется особыми доходами материальными, если не занимает должности кадия или дибира. Но во времена шариата редкий из ученых горцев не занимал какой-либо должности, которая доставляла ему возможность существовать без труда.
Когда же горцы, по умиротворении края, нашли возможность снять с себя тяжелую ношу, наложенную на них введением шариата, столь чуждого их практической жизни, и когда таким образом открылась им дорога к возобновлению дорогих обычаев, созданных их предками в течении веков, тогда и ученым стало не так легко проживать на чужой счет, без труда. Но и при этом, наиболее ученые горцы, пользовавшиеся хорошею репутацию, не остались без хлеба. Правительство обеспечило их, дав им должности с хорошим жалованьем. Это обстоятельство сначала вызвало в народе разные упреки на ученых, которые за несколько времени пред тем проповедовали, что сближаться с христианами есть дело противное Богу, и выказывали явную ненависть к ним и к их деньгам, а потом, при открывшейся возможности самим воспользоваться дружбою и деньгами христиан, на деле доказали, что отказываться от этого, по мнению их, тоже есть дело, не всегда угодное Богу.
Ученый класс в горах вообще терпеть не может физических трудов; если мулла имеет сам состояние, тогда живет спокойно дома, а если не имеет — и тогда редко берется за работу, а скорее нищенствует или отправляется на плоскость, или в Закатальский округ, где народ сравнительно богаче и больше фанатичен, где всякий мулла легко достигает своих корыстных целей, благодаря легковерию жителей (в особенности Закатальского округа), и где не только порядочный мулла, но даже чуть грамотный, но при этом ловкий горец, успевает обратить на себя благосклонное внимание жителей, которые разделяют с ним свой последней кусок хлеба. Подобных дармоедов встречается не мало. Шатаясь с малолетства по мечетям и живя всегда за чужой счет, они усваивают наклонности к лени и жадничанью, так что в народе существуют разные анекдоты и поговорки для характеризования жадности и обжорливости мулл. Например, есть анекдот такого рода: «Мулла утопал в реке. Пришедший на помощь кричал ему: «давай руку! давай руку»! а мулла все прячет свои руки и несется по течению. Другой, прибежавший тоже на помощь, кричит: «на руку! На руку»! Тогда мулла схватился обеими руками за протянутую к нему руку и спасся от гибели».
Есть также для характеристики мулл пословицы, как-то: 1) Мулла луку не ест, а если найдет, тогда и коры не оставит. 2) Подай мулле руку, на которой кольцо, — непременно из кольца вытащит камень. 3) В горле ученого помещается целая саба пищи. 4) Сытый мулла хуже голодного волка. 5) Сохрани, Боже, от сытых мулл. 6) При виде халвы мулла забывает Бога.
Муталимы тоже подходят под категории мулл. У лаков есть аул, где их величают собаками душу отнимающего ангела. Это незавидное прозвище имеет то основание, что, по смерти кого-либо, муталимы первые являются к покойнику.
Таким образом, в понятиях народа мулла является ленивым и беспечным человеком, с чрезмерною жадностью добыть себе пропитание без труда, каким бы то ни было способом, и притом мирным, — почему в них полагают отсутствие военного и мужественного духа.
Первостепенные ученые, которые по большей части бывают из зажиточных людей, хотя и обладают общими чертами характера грамотных, но при этом бывают еще горды и чересчур самолюбивы, так что не позволяют себе заниматься мелочами и скрывают желание получать какое-нибудь подаяние от всякого, хотя в сущности и они не пропустят случая попользоваться подачей.
Я уже сказал, что ученость не придает горцу никаких особенных прав или преимуществ в общественном быту; за то ученый первенствует в делах, касающихся религии или духовного обряда, и в этих-то случаях он имеете влияние на народ. Тем не менее, все-таки, ученый горец, не имеющий большего тохума (фамилии) или происходящий из простого сословия, хотя бы он хлебнул семь морей наук , не имеет никакого особого значения в гражданском быту.
Но, вместе с тем, не только хороший ученый, но даже кое-как грамотный горец, владеющий своего рода находчивостью, и уменьем говорить смело, имеет почти неограниченное влияние на расположение умов простого горского населения. Пользуясь чрезмерною слабостью понятий, легковерием и суеверием простого народа, муллы всегда сумеют подыскать себе такую манеру действий, помощью которой они достигают легко своих, большею частью корыстных, целей. Стоит только явиться какому-нибудь мулле с ворожейною книгою в руках или с талисманом, — сейчас же начнут к нему собираться мужчины, а еще больше женщины, с разными заявлениями и просьбами, — и чтобы мулла ни переводил из книги, хотя бы самое невероятное, никто не позволит себе заподозрить справедливость его книжных россказней. Кроме того ученый горец играет в народе роль врача, или знахаря. Так, заболит ли голова и вообще почувствуется ли в какой-либо части тела боль, в особенности зубная, захочет ли кто, чтобы его полюбила или разлюбила какая-нибудь особа, пропадет ли или заболеет у кого скотина, пожелает ли кто получить хороший урожай на хлеб или на пчел, — горец повременно обратится к ученому, прося его помощи. Ученый не откажет в просьбе: сначала он растолкует причину болезни, с помощью гадательной книги, от дурного ли глаза или от злого духа она произошла, потом напишет талисман и растолкует, как нужно его носить или как смешать его с пищею и скушать. Хороший ученый, пожалуй, не прибегнет к гадательной книг и не поверит двусмысленным и ловко написанным фразам этой книги; но тем не менее он, с полною верою в успех, напишет талисман, который будет состоять из нескольких слов из корана, с именами духов или ангелов, которых он призывает на помощь, и, наконец, из различной формы фигур и черточек. При этом ученый порекомендует какую-нибудь предохранительную молитву на арабском язык, которую и сам он читает или носит с собою, с полным убеждением в ее предохранительном действии. К числу таких несомненных предохранительных молитв принадлежит между прочим молитва Сайфи которая известна повсеместно в горах. Молитва эта, по рассказам ученых, главным образом имеете ту дивную силу, что посредством ее смертному человеку подчиняются бессмертные джины (гении), которые делаются подвластными человеку, совершившему должный обряд при чтении Сайфи. Но хотя молитву эту можно встретить повсюду у горцев, однако совершение обряда при чтении ее сопряжено с большими опасностями. Поэтому-то не всякий ученый горец подчиняет себе джинов и не ворочает светом, как ему угодно. Об успехах в этом роде сохранились в народе одни только рассказы про неизвестных и давно умерших людей.
Есть молитвы, которым муллы приписывают силу, охраняющую человека от неприятельского оружия. Хотя хороший алим и не признает подобных молитв, но малоученые муллы совершенно верят в их силу, а потому во время войны многие наездники думали гарантировать себе жизнь, снабдив себя такими чудодейственными молитвами, которые муллы раздавали просителям. Но и глубоко-ученый тоже не сомневается в действительности волшебной силы некоторых молитв, в особенности же молитвы Исмул-агзам (великое имя Божие), которая неизвестна никому из смертных, кроме особенно удостоившихся Божией милости. Есть, однако, книжка Сиру-раббан (тайна Божия), состоящая большею частью из отдельно-написанных букв. Уразумевши эту книгу отыскивает Исмул-агзам и с помощью его может совершать чудные дела. Есть предание, что упомянутый мною выше, известный ученый, доктор и химик, Дамадан Мухинский знал Сиру-раббан и с помощью Исмул-агзама совершил путешествие в Аравию в один миг.
В Дагестане сохранились также предания о науке, помощью которой можно превращать всякий металл в серебро и золото. Чего бы еще горцу, если бы эта приятная наука была ему сколько-нибудь доступна! Но в горах нет ни одной книги по алхимии, и только одни фантастические рассказы, весьма соблазнительные для сребролюбивого горца, существуют об этой волшебной науке. Рассказывают, напр., что одно богатое семейство в Казикумухе разбогатело оттого, что Дамадан, когда приезжал в Кумух, останавливался у предков этого семейства, и всякий раз приносил им в подарок по целому куску золота или серебра, делание которых не составляло для Дамадана особенного труда: ему стоило только насыпать какой-то неизвестный порошок в растопленную медь — и она сейчас же превращалась в серебро или золото.
Я уже сказал, что ученые горцы являются медиками и что их лечение главным образом состоит в раздаче лоскутков бумаги, на которых они пишут разные молитвы. Но главным образом, специально лечимые муллами болезни у горцев — это белая горячка и сумасшествие. Против этих болезней совершенно такое же радикальное действие имеет молитва, как хина против лихорадки у европейских докторов. Такой взгляд весьма понятен, если взять во внимание, что горцы приписывают эти болезни преследованию нечистого духа. Само собою, в присутствии фраз священного корана или молитв, дьяволам не устоять. Они отказываются от своей жертвы, но не прежде, как жестоко ее истязавши. Первым делом, как только входит к больному, мулла берет чашку чистой воды, над которой прочитывает одну главу корана или другие молитвы; потом он обрызгивает водою комнату, где лежит больной, чтобы изгнать из нее шайтанов, дьяволов. Далее начинает выспрашивать у больного имена тех лиц, в образе которых будто бы шайтаны являются к нему и мучают. Больной иногда сильно уклоняется от признания, потому что шайтаны будто бы угрожают ему, требуя от него, чтобы он не признавался. В таких случаях мулла берет серу и подкуривает ею нос больного, причем этот последний, от удушливого запаха серы, начинает кричать; но его связывают и не дают ему сопротивляться совершению такой пытки, пока он не начнет произносить имена своих мучителей. Мулла тотчас же записывает эти имена на бумажку и бросает ее в огонь.
Беспокойство больного, стоны и крики его, в особенности, если он начнет ругаться, мулла объясняет тем, что его черти мучают. По окончании казни шайтанов сожиганием, мулла пишет молитву и привязывает ее к больному, а также кладет ему под голову коран, чтобы шайтаны не смели больше приходить к нему. После этого, если больной начнет постепенно поправляться и выздоравливает, мулла приходит в восторг; если же больной останется в одном положении или же сделается ему хуже, то, в таком случае, родственники его заменяют лечившего муллу другим, более способным муллою, до тех пор, пока больной не умрет или же муллы сами не откажутся лечить его. Такой способ лечения от сумасшествия не всякому удается; есть некоторые муллы, которые имеют легкую руку (ка сабаусса, т. е. человек, у которого рука полезна). Болезнь эта часто случается с горцами, в особенности с женщинами, после родов, — и лечение ее принадлежит исключительно муллам.
Хотя муллы бывают приглашаемы лечить и наружные язвы и хотя они берутся за это дело, но оно очень мало им удается. Против наружных болезней молитвы не помогают, а из арабской древней медицины ученый горец весьма мало знает. Потому, во-первых, что наука эта в горах вовсе не преподается и медицинские книги составляют вообще большую редкость в горах, а во-вторых, горцу непонятны имена трав и других предметов, из которых составляются лекарства, исключая очень немногих. Упомянутая же мною книжка, составленная Дамаданом Мухинским, в которой объясняются свойства некоторых растении и животных, на казикумухском языке, мало употребительна у мулл. Наружные болезни и раны хорошо умеют лечить туземные врачи, которые из практики, по опыту, обладают умением лечить в особенности оружейные раны. В последних случаях горские врачи считают себя выше европейских докторов.
К горскому медицинскому обществу также принадлежат горянки-бабки, которые преимущественно лечат женщин. В женские болезни мужчины-врачи или муллы не вмешиваются, и только сами бабки прибегают в крайних случаях к помощи последних, для излечения больной посредством молитв .
К числу занятий муллы принадлежит еще гаданье по книгам (оракулам), которые написаны неизвестными авторами. Таким образом, ученые являются в понятиях горцев не только духовными лицами, хотя это есть главная их специальность, но и юристами, медиками, астрологами. Чуть случится какое-нибудь необыкновенное явление в природе, или произойдет какая-нибудь перемена в жизни, или же наконец привидится какой-нибудь загадочный сон, горец сейчас же бежит к мулле за разъяснением своего недоразумения. Мулла же ни за что не отзовется незнанием. «Это не можете быть! Как не знать ученому, ведь в книгах все написано»! — и мулла всегда найдет чем отвечать, а для несомненности своего ответа принесет и откроет книгу. Разъяснив свое недоразумение, горец пойдет рассказывать о случившемся: такой-то из книги сказал то-то, такой-то открыл книгу и справился о том-то и сказал то-то. Толкование сновидений принадлежит исключительно муллам, которые в этом отношении руководствуются написанными для этого книгами. «Сновидение правоверного есть сорок шестая часть пророчества», говорит Магомед, — и эта часть пророчества, существующая в каждом без исключения правоверном, имеет большое влияние на образ действий горца. Для открытия будущей судьбы какого-нибудь предпринимаемого дела посредством сновидения, у мусульман существует молитва Истихар, которую совершает ученый горец. Простолюдин обращается к ученым с просьбою предусмотреть и предсказать, какой результат выйдете из предпринимаемого им дела. Если по Истихару окажется, что дело навлечет вред или будет неудача, горец не приступит к делу, хотя бы оно было самое необходимое. Молитва Истихар совершается пред тем как ложатся спать и совершается она как обыкновенный намаз, состоящий из четырех земных поклонов и нескольких молитв. Потом, не произнося ни слова, ложатся в постель, лицом к югу, держа в памяти искомый предмет. Если во сне ничего не привидится или же приснится что-либо не относящееся к деду, то в таком случае Истихар повторяется три раза, в три следующие ночи.
Не смотря на такой обширный круг деятельности и влияния ученого в жизни горцев, хороший ученый (алим) редко употребляет с пользою для себя и для других эту деятельность и это влияние. Все это он считает мелочами, не приличествующими его достоинству. Он, как юрист мусульманского закона, вмешивается только в объяснение шариатских правил, и зная дух народа, он редко нарушает его интересы, а еще чаще ловко умеет перетолковать эти правила согласно времени и обстоятельств, т. е., захочет ли кто-нибудь из влиятельных лиц (каковы были прежде ханы) сделать что-либо и потребует на это разрешение по шариату, захочет ли сделать что-нибудь такое же сам ученый, — он без труда найдет подходящее правило из шариата и объяснит его как угодно. Такого рода разрешение называется фетва. Подобным разрешениям найдется множество противников со стороны других ученых, опровергающих данное фетва, а потому, чтобы рискнуть произнести о чем-нибудь фетва, необходима полная уверенность в своем знании арабской грамматики. Благодаря многосложности грамматических тонкостей арабского языка, ученый может спорить с кем угодно целые сутки о значении какого-нибудь слога во фразах шариатских книг. Горцы имеют замечательную страсть к спорам подобного рода, и всеми силами каждый старается опровергать мнение ученого собрата своего, хотя бы даже он признал его с первого раза справедливым.
Зато мелкие ученые, муллы, усердно практикуют во всех означенных родах деятельности, и почти обращают их в ремесло, которое и служит для них единственным источником для приобретения средств к существованию. Но несмотря на это, они пользуются все-таки весьма скудными доходами. За отогнание нечистых духов от больного или за написание молитвы против болезни, мулла получает кусок сушеной баранины или несколько чашек зерна, да и это отдается только в том случае, когда муллу выписывают из другого аула; в своем же ауле он получает за визит сытное угощение, от которого берет остатки хлеба и куски жареного мяса для своего семейства, по предложению хозяина. Ради сытного обеда, мулла готов пойти пешком за несколько верст, и услышавши, что в близком ауле умер какой-нибудь зажиточный человек, он ни за что не пропустит такого случая и отправится туда, хотя бы вовсе не знал умершего, но лишь бы возвратиться домой с сытым желудком и с куском грубой бумажной материи, которую жена его употребит на заплату его рубашки или шаровар. Он проповедует народу о душеспасительном действии милостыни, хвалит щедрость, воздержание, но, в отношении лично к себе, эти качества он находит почти непозволительными…
Наконец упомяну, что к числу занятий более трудолюбивых мулл принадлежит еще переписывание корана. Купивши восемь дестей белой бумаги за полтора или два рубля, выглаживают ее, натирая плоским куском кремня на гладкой деревянной доске: это делается для того, чтобы на бумаге легко было писать, и чтобы почерк вышел красивым. Потом пишут на ней коран, сидя на коленях, на полу, и самый проворный переписчик кончает эту работу в два месяца. Потом, разукрасив красивыми чернилами, т. е. поставив в конце каждого стиха крупные точки, переплетает книгу в сафьянный переплет и выносит на продажу. Обыкновенная цена такого труда — от 5-ти до 10-ти руб. сер., смотря по качеству почерка. Бывают известные переписчики (катибы), которые имеют весьма красивый почерк и которые украшают еще свой товар сусальным золотом, трудясь над перепиской целые пять-шесть месяцев, а иногда и целый год. Такие катибы продают свой коран за 50—60 руб. Но такой дорогой коран может купить только какое-нибудь общество, которое приобретает его для своей мечети, и очень редко встретится частный охотник, желающий приобрести подобную драгоценность.
Абдулла Омаров.
1869 год,
г. Тифлис.