БУЛАЧ ГАДЖИЕВ
ДАГЕСТАН В ИСТОРИЯХ И ЛЕГЕНДАХ
Автор предлагаемой читателю книги является преподавателем истории в школе № 5 г. Буйнакска. Но в Дагестане его знают как краеведа, и, пожалуй, мало найдется в наших горах мест, где бы ни побывал Булач Имадутдинович Гаджиев.
За эти годы он научился не только видеть красоты родной природы, но и проникся любовью к истории Дагестана, к его удивительным сыновьям и дочерям.
Но Б. Гаджиев не только сам любит родной край. Свою страсть он передает питомцам – краеведам-школьникам г. Буйнакска. Вместе с ними он избороздил Дагестан. Интересные события и факты записывал в дневник. Таких записей собралось довольно-таки много.
В этой книге ничего не сказано о событиях, происходивших в центральной и южной частях нашей республики. Это и понятно: в одной книге обо всем не расскажешь.
Автор мечтает подготовить к печати несколько работ из серии «Дагестан в истории и легендах».
От издательства.
АХУЛЬГО – КРЕПОСТЬ ШАМИЛЯ НЕМНОГО ИСТОРИИ
В 1813 году Дагестан был присоединен к России. Царское правительство огнем и мечом начало вводить здесь свои порядки.
Дагестанцы не оставались безразличными к своей судьбе. Горцы взялись за оружие. Борьба своим острием была направлена против колонизаторов и их пособников в лице местной феодальной знати, которая в большинстве своем быстро нашла общий язык с русскими помещиками. Основной причиной этой борьбы были социально-экономические условия, сложившиеся в Дагестане и Чечне в первой половине XIX века, жестокое колониальное и феодальное угнетение народных масс. Именно поэтому главной движущей ее силой являлись трудящиеся горцы. Это обстоятельство и определяло освободительный, антифеодальный характер движения горцев.
Правда, надо помнить, что справедливая война, которую вели горцы с царским самодержавием, была обличена в реакционную религиозную оболочку. И еще одно: горцы воевали не с русским народом, а с царизмом, с правящими классами России, ради алчных интересов которых и проводилась жестокая колонизаторская политика на Северо-Восточном Кавказе. Борьба горцев ослабляла позиции самодержавия в целом и, следовательно, объективно способствовала и революционному движению трудящихся масс в самой России.
Движение горцев в течение 25 лет возглавлял Шамиль. С его именем связаны потрясающие истории и необыкновенные события. Он дал десятки сражений, которые отличались необыкновенной смелостью, военным изобретательством, мудростью.
Первой крупной операцией Шамиля против царских войск, которым помогали местные феодалы Шамхал Тарковский и Ахмед-Хан Мехтулинский, являлась восьмидесятидневная оборона Ахульго. Это был беспримерный поединок простых горцев, еще вчера шагавших за сохой, с регулярными воинскими частями царя. Знаменитые полки «апшеронцев», «варшавцев», «куринцев» под командой опытных офицеров почти три месяца ничего не могли сделать с небольшим отрядом горцев, сражавшихся за свою свободу и независимость.
Но не будем забегать вперед.
ВЫБОР СДЕЛАН
1838 год. Кавказская война в разгаре. Главные силы царских войск расположились на хребте Толохари, что проходит в центральном Дагестане. Их задачей было контролировать районы, находящиеся между этой частью Дагестана и Кахетией.
Генерал-майор Шамхал Тарковский с сотней всадников отправился к горе Бетлет. Кумыкский феодал, находящийся на службе у царя, с помощью тех, кто был в оппозиции к движению горцев, собирался наблюдать за действиями Шамиля и по возможности мешать ему. На северо-западной границе Аварии ту же задачу выполняли более двухсот милиционеров из Мехтулинского ханства.
Прибытие царских войск в Нагорный Дагестан и последовавшее за этим строительство военных сооружений привели к тому, что некоторые населенные пункты перестали активно помогать Шамилю. Исключение из этого числа составляли аулы Игали, Ашильта и еще несколько близлежащих к этому району сел. Сам Шамиль со своим семейством находился в Чиркате. Понимая, какая угроза нависла над Дагестаном, имам должен был подумать, как остановить движение царских войск в глубь гор. Для этого следовало дать сражение.
Шамиль приказал укрепить гору Ахульго, куда тотчас двинулись люди и немедленно приступили к строительству оборонительных сооружений.
Царские генералы считали, что появление их солдат в центре Дагестана приведет горцев в смятение. Но ожидаемого эффекта не получилось. К примеру, цудахарцы и куппинцы, не поддерживавшие Шамиля, теперь изменили свою позицию. Даргинцы, прежде всего, сменили преданного царскому правительству кадия – своего духовного главу. На его место избрали другого, а затем постановили: «Чтобы никто из обществ их, под опасением наказания, не являлся ни к русским, ни к Шамхалу Тарковскому и Ахмед-Хану Мехтулиискому».
Такой же позиции держались и казикумухцы:
К весне 1839 года положение в Дагестане оставалось по-прежнему тревожным. Чтобы дать Шамилю возможность укрепиться на Ахульго, чеченский наиб Ташев-Хаджи постоянно тревожил царские гарнизоны в районе Северного Дагестана. Он сумел вовлечь в борьбу аулы между реками Аргун и Акташ. В районе урочища Ахмат-Тала на реке Аксай Ташев-Хаджи построил укрепление Мискит.
Все это вместе взятое на какое-то время изменило обстановку.
Командующий царскими войсками в Северном Дагестане генерал-лейтенант Граббе 10 мая 1839 года в донесении военному министру Чернышеву писал, «что опрометчиво было бы предпринять немедленно движение к Чиркею или Чиркату против Шамиля, оставляя в тылу отряда многочисленное сборище, которое могло бы воспользоваться удалением большей части войск».
9-го мая Граббе двинулся к Мискиту – укреплению Ташев-Хаджи, имея 6 батальонов пехоты, 12 орудий, соединение казаков и милиции. Немного раньше него туда же направился со своими частями полковник Лабинцев. Объединенными усилиями Граббе и Лабинцев выбили чеченцев из укрепления. После этого царские войска направились в центральный Дагестан. Во главе так называемого Чеченского отряда из 8 тыс. человек стал сам Граббе. Отряд вышел из крепости Внезапной и через урочище Кырк направился к селению Аргуани. Шамиль встретил здесь царские войска, имея по некоторым сведениям около 10 тыс. мюридов.
Вечером 29 мая 1839 года батареи Граббе открыли по Аргуани огонь. Обстрел длился два дня. Сакли Аргуани пылали.
Рано утром 31 мая под гром барабанов солдаты пошли на штурм. Бой длился дотемна. Шамиль отступил. Обе сражающиеся стороны понесли большие потери. Об этом свидетельствует одно из донесений Граббе, где сказано: «1-го июня главный Чеченский отряд занимался уборкой мертвых тел, коими усыпан был не только аул, но и все окружающие балки».
Солдаты в течение трех дней разрушали сакли, чтобы сравнять Аргуани с землей. Затем Чеченский отряд пошел на Чиркату. Узнав о приближении противника, чиркатинщы покинули свои дома и сожгли мост через Андийское Койсу. Аул со своими знаменитыми садами и каменными саклями достался противнику.
Вечером 6-го июня 1839 года спустившиеся к Чиркате солдаты Граббе увидели, как на одной из вершин Арак-меэра вспыхнула ракета – это извещал о себе генерал-майор Ахмед-Хан, шедший на Ашильту. Туда же торопился Шамхал Тарковский.
7-го июня часть солдат Граббе приступила к строительству моста через Андийское Койсу. Отряд же из двух батальонов во главе с полковником Катениным помчался по левому берегу реки и, захватив так называемый Согритлотский мост, переправился на другой берег.
8-го июня Тарковский соединился с Граббе. Через два дня Катенин взял Ашильту. Таким образом, к 10-му июня 1839 года основные силы царских войск оказались в центре Нагорного Дагестана у горы Ахульго.
Здесь Шамиль с отрядом мюридов решил дать бой захватчикам.
ГОРА АХУЛЬГО
Теперь следует рассказать о самой горе, на которой укрепился Шамиль.
Среди более чем ста вершин Дагестана, поднявшихся от двух до четырех тысяч метров над уровнем моря, вы не найдете Ахульго. Она не обозначена ни на одной карте нашей республики. Если бы не Шамиль, то, кроме местных жителей, никто и не подозревал бы о существовании этой горы. Она невысокая, да и площадь занимает небольшую.
Ахульго находится в кольце других гор. К северу от нее, над Сулаком, возвышается Салатау. На востоке – Гимринский хребет. На западе – Андийский хребет. И, наконец, на юго-западе – Бетлинские горы. Все их вершины довлеют над Ахульго.
Почему же Шамиль избрал для обороны именно Ахульго? Что здесь привлекало вождя горцев?
Андийское Койсу, огибая с трех сторон северную подошву Ахульго, как бы образует полуостров, который, в свою очередь, разрезан на две части речкой Ашильта. В западной части полуострова располагался аул Старое Ахульго, в восточной части Шамиль построил Новое Ахульго. Оба аула и Старое и Новое Ахульго занимали два высоких утеса. Между ними в глубоком ущелье протекала Ашильта.
В одном месте оба утеса, на которых стояли аулы, близко сходятся друг с другом. Их соединял узкий бревенчатый мостик. Под ним зияла пропасть глубиной в 40 метров.
Спуск с обоих Ахульго к мостику был и труден, и опасен. Местами тропа шла по искусственным настилам, прилепленным к горе.
Если исключить тропу, идущую в километре от горы к аулу Ашильта, то дорог к Ахульго не было. Человек, направившийся на Ахульго, откуда бы он ни шел, виден был с горы, как на ладони.
На Ахульго имелось много камня, гораздо больше, чем земли. Камень же во все периоды Кавказской войны служил не только строительным материалом, но при необходимости заменял снаряды, ядра, пули.
Вблизи от горы находились аулы Ашильта, Чирката, Уицухуль, Бетль, Кахаб-Росо. Оттуда Шамиль мог получать пополнение людьми и продовольствием. Надо думать, что все эти и другие факторы учитывались Шамилем, когда он решил укрепить Ахульго и принять здесь бой.
ШУЛАТЛУЛГОХ
Над Ахульго возвышалась остроконечная вершина – Шулатлулгох. Да, несколько слов о происхождении названий Ахульго и Шулатлулгох. Как и когда возникли эти названия, установить не удалось. Скорее всего, задолго до Кавказской войны. Ахульго в переводе с аварского языка обозначает «Набатная гора», «Тревожная гора». Шулатлулгох – «Крепостная» или «Укрепленная Гора». К Шулатлулгох от Нового Ахульго вела едва заметная тропа. Сперва она шла над обрывами, затем по узкому карнизу взбиралась к вершине через скальные барьеры высотой от 8 до 15 метров.
Вершина Шулатлулгоха – это почти ровная площадка не более ста квадратных метров.
Вероятно, и на Ахульго, и на Шулатлулгохе много столетий назад имелись укрепления, куда при опасности уходили жители старого Ахульго, Ашильты, Чиркаты. Иначе чем же объяснить происхождения названий: Набатная гора, Крепостная гора?!
При Шамиле скала Шулатлулгох получила и второе наименование – Сурхаева башня. На вершине скалы сподвижник имама мастер Сурхай построил несколько саклей, одна из которых возвышалась над другими и напоминала собою нечто вроде башни. Поэтому Шулатлулгох стали называть еще и Сурхаевой башней.
НАЧАЛО ОСАДЫ, 1-Й ШТУРМ
К приходу царских войск Ахульго опоясали траншеи и окопы. Горцы воздвигли здесь и каменные постройки с бойницами. В новом Ахульго перед главной башней был построен небольшой бастион.
Одна из траншей проходила по средине горы и заканчивалась у обрыва над Андийским Койсу. Этим же путем защитники Ахульго добирались к Шулатлулгоху и доставали воду из реки.
Сурхаева башня господствовала над всей окружающей местностью. Любое движение противника здесь становилось заметным. На скале находились сто отчаянных мюридов, давших слово Шамилю скорее погибнуть, чем покинуть столь важную для судьбы Ахульго позицию. Командовал мюридами Алибек Аварский.
Рекогносцировка, произведенная по приказу Граббе 8-го июня 1839 года, показала, что Ахульго внезапным штурмом не возьмешь. 12-го июня начались осадные работы. В пяти местах были устроены батареи. Из-за того, что не хватало земли, туры для орудий заполняли камнями. Да и доставка пушек в то или иное место представляла неимоверную трудность. Кое-где приходилось высекать дорогу прямо в скалах. Царские войска на первых порах действовали ощупью, так как не знали местности. Мюриды-снайперы пользовались этим и стреляли наверняка.
Шамиль понимал: хороших позиций мало, нужна помощь извне. Граббе стянул к Ахульго более 10 тыс. солдат, а у него была лишь тысяча подготовленных к бою мюридов и четыре тысячи ополченцев, главным образом из стариков, женщин и детей.
Лазутчики Шамиля, пробравшиеся через кордоны русских, сообщили сторонникам имама о тревожном положении дел на Ахульго. 18-го июня у крепости появился наиб Шамиля Ахверды-Магома с тысячным отрядом мюридов. Граббе и полковник Лабинцев ударом во фланг заставили Ахверды-Магому отступить.
23 июня Граббе вернулся к Ахульго. Царский генерал правильно считал, что, пока действует Сурхаева башня и ее люди, нечего и мечтать о захвате Ахульго. Поэтому он решил к югу от «башни» на высокой каменистой вершине поставить батарею легких орудий.
28 июня из Темир-Хан-Шуры пришел транспорт, который доставил продовольствие и артиллерийские снаряды. Прибыли еще два орудия. Последние усилили батарею, нацеленную на Сурхаеву башню.
С рассвета 29-го июня шесть орудий начали обстрел Шулатлулгоха. Прошло несколько часов. Часть стен на Сурхаевой башни рассыпалась.
Ровно в 9 часов утра полковник Пулло бросил своих солдат на штурм Ахульго. Им пришлось взбираться по почти отвесным скалам. Сверху летели камни, пули, бревна. Солдаты, падая, увлекали за собой тех, кто был ниже. Стоны раненых оглашали воздух.
Подпоручик Аргутинский и казак Отченашенков по крутой осыпи поднялись почти до «башни», но мюриды и их сбросили вниз.
Пулло дал сигнал к отступлению. Как только солдаты отошли, артиллерия возобновила обстрел. В четыре часа вечера на Ахульго повел батальон кабардинского полка полковник Лабинцев. Но и на этот раз успеха не было. Вскоре начало смеркаться и войска вернулись на прежние позиции.
Командир Моздокского полка полковник Власов, штабс-капитан Генуш и 34 солдата остались лежать на склоне Ахульго. Десять офицеров и 165 рядовых получили тяжелые ранения. А защитники крепости, полностью сохранив свои позиции, потерь почти не имели. Правда, во время штурма тяжело ранило ядром Али-бека Аварского. Рассказывают, что четыре мюрида положили своего командира на бурку и по его приказанию носили то к одному, то к другому краю скалы. Этот необыкновенный храбрец временами терял сознание, но до последней минуты руководил обороной «башни».
ПАДЕНИЕ СУРХАЕВОЙ БАШНИ
Неудача 29-го июня заставила царское командование усилить батарею против Сурхаевой башни.
4-го июля 1839 года около 300 мюридов совершили вылазку из Старого Ахульго, чтобы захватить или, в крайнем случае, разрушить эту батарею. Люди Шамиля были встречены прицельным огнем и с потерями отступили.
Во второй половине этого же дня Граббе приказал открыть огонь по Сурхаевой башне.
До пяти часов вечера десять пушек непрестанно бомбардировали скалу. А затем наверх устремились 200 солдат и офицеров, специально отобранных из Апшеронского, Кабардинского и Кюринского полков. Штурмующие держали над головами деревянные щиты, обитые войлоком, чтобы предохранить себя от брошенных сверху камней.
На солдат, как и 29-го июня, посыпались камни, земля, бревна. Опять гибли люди, срываясь в пропасть, и все-таки в ночь на 5-е июля Сурхаева башня пала.
В руки врага попало лишь несколько умирающих бойцов. Среди развалин башни лежало 34 убитых горца. Некоторые мюриды, пользуясь ночной темнотой, спустились к Новому Ахульго. Среди них не было ни одного человека, который бы не получил тяжелых ранений.
ПЕРЕГОВОРЫ И НОВЫЙ ШТУРМ
Падение Сурхаевой башни резко ухудшило положение осажденных. Царское командование готовилось к решающему штурму. 12-го июля на помощь Граббе из Южного Дагестана прибыли три батальона пехоты под командованием полковника Врангеля.
Перед Ахульго теперь стояли 13 тысяч солдат и офицеров. На крепость нацелили свои жерла 30 орудий.
Граббе приказал сообщить Шамилю, что если тот к вечеру 16-го августа не выдаст в заложники одного из своих сыновей, то начнется новый штурм, который приведет к падению Ахульго. Войска заняли боевые порядки.
От Сурхаевой башни непосредственно к Новому Ахульго саперы проложили удобную тропу, соорудили две лестницы, а для спуска орудий приготовили блоки и ящики на канатах.
Ответа Шамиля царский генерал так и не дождался. На рассвете 17-го августа начался штурм. Наступающие шли тремя колоннами. Врангель с ширванцами действовал против Нового Ахульго. Попов с апшеронцами производил ложный отвлекающий маневр. Средняя колонна майора Тарасевича должна была, спустившись в ущелье Ашильтинки, прервать сообщение между Новым и Старым Ахульго.
Горцы защищались с необыкновенным героизмом. Душой обороны, разумеется, был Шамиль. «Умелым расположением укреплений, способностью в самые критические моменты воодушевлять упавшие духом войска, он показал, какой большой военный талант таился в этом горце», – такую высокую оценку получили действия Шамиля на Ахульго.
Бои шли день за днем. Кончились медикаменты и перевязочный материал. Что называется, по капле раздавали воду, строго экономили пищу. Чтобы не расходовать энергию, людям приказали меньше двигаться. Для пополнения боеприпасов мюриды пользовались застрявшими в камнях пулями противника.
Шамиль переходил из одного окопа в другой, из траншеи в другую. Он осматривал раненых, ободрял их или читал молитву над только что скончавшимся бойцом. Горя было много. И только однажды пришла радость. Около 100 чиркеевцев во второй половине июля, пользуясь темнотой, на бревнах и надутых воздухом бурдюках переплыли Андийское Койсу. По кольям, забитым в скалы, они взобрались на Ахульго и явились к Шамилю. Увы, изменить общей обстановки эта небольшая помощь не могла. Некогда уже было хоронить убитых, ухаживать за ранеными. Погода, как обычно в этом крае, стояла жаркая. Людей косили болезни.
Единственное, что мог сделать Шамиль, – это наравне со всеми нести тяготы осады. Что скрывать, иногда наступали такие минуты, когда и он, вождь горцев, приходил в отчаяние.
«Со своим младшим сыном Гази-Мухаммедом, – писал личный секретарь имама Мухаммед-Тахир ал-Карахи, – он не раз выходил на открытую площадку, заливаемую непрерывным потоком осколков орудийных снарядов, и долго стоял в ожидании смерти для обоих».
Наступал новый день, и Шамиль видел, как его товарищи по борьбе, простые горцы, проникнутые беззаветной любовью к родине, продолжали сражаться, показывая чудеса храбрости. И снова он шел к бойцам, снова вместе с ними бился с врагами.
На Ахульго, как и во все периоды Кавказской войны, отличились и женщины. Вот что рассказывает об одном из эпизодов осады штаб-ротмистр 43-го драгунского полка Борис Эсадзе, заподозрить которого в симпатиях к горцам никак нельзя.
«Когда русские войска, – писал Эсадзе, – ворвались в передовую часть укреплений, мюриды готовы были бежать; но в то же время женщины с малолетними детьми бросились вперед и остановили бежавших. Многие из этих героинь, переодевшись в черкески, сами упорно дрались на передовых укреплениях».
…Итак, на рассвете 17-го августа, едва по ахульгинским утесам скользнул первый луч солнца, по крепости одновременно ударили все 30 пушек. Гора окуталась пылью и дымом. Земля дрожала под ногами. Стоило только замолчать орудиям, как солдаты бросились в новый, по счету третий штурм. Передовые укрепления Нового Ахульго сдавались в их руках. Шашки мюридов разбивались о приклады ружей, росла гора трупов. Бой шел до полудня.
Чувствуя, что еще немного и Новое Ахульго падет, Шамиль приказал вывесить белый флаг. Он давал согласие на переговоры. Выстрелы и крики «ура», с одной стороны, и пение «ла иллага!», с другой, постепенно прекратились.
18 августа на Ахульго взобрался полковник Пулло со свитой. Он был уполномочен говорить от имени Граббе. Шамиль вышел к парламентерам. Перед тем как появиться царскому офицеру, оставшиеся в живых женщины и девушки были переодеты в черкески и вооружены. Мухаммед-Тахир сообщает: «Этим он хотел показать, что он еще не так слаб и, что в случае чрезмерных их требований, он может причинить им не мало хлопот и забот».
Пулло явился с внушительной охраной. Было жарко, да и подъем утомил полковника. Поздоровавшись, он предложил Шамилю сесть. Имам выполнил просьбу, он будто нечаянно подложил под себя полу шинели Пулло. Позже имам говорил, что сделал он это, чтобы убить полковника, если русские применят силу.
Посол объявил, что с Шамилем хочет встретиться сам император. Услышав это, имам воскликнул: «Слышите, братцы, нам предлагают доверчиво вложить свою шею в ярмо их царя. Я вам говорил, что из этих переговоров ничего не выйдет…»
Шамиль согласился встретиться с Граббе, но потребовал, чтобы генерал сам явился к нему. Генерал может привести с собой тысячу телохранителей, а он, Шамиль, приведет только сто человек.
Пулло стал доказывать, что это невозможно, что для такой встречи необходимо личное разрешение самого царя. В разговор вмешался Бартыхан – дядя Шамиля. Он сказал, что имам и другие руководители восставших посоветуются со стариками и решат, как поступить дальше.
В это время протяжно запел мулла, приглашая к полуденному намазу. Шамиль ушел со своими людьми в Ахульго. Пулло же отправился с докладом к Граббе.
Создалось безвыходное положение: сдаться Шамиль не мог, да этого не позволили бы и его соратники. Но защитники не могли и бесконечно сражаться: с каждым днем бедствия, о которых уже шла речь, усиливались. Ради передышки измученных защитников крепости Шамиль выдал царскому командованию в качестве заложника старшего сына Джамалутдина. Имам потребовал, чтобы ему дали возможность уйти в горы, обещая более не браться за оружие. Сына он просил передать на воспитание Чиркеевскому старшине Джамалу.
Трехдневный срок перемирия истекал. Граббе получил два письма от имама, но в них каких-либо новых предложений не было. Хотя стояли солнечные дни и было жарко, генерал знал, что скоро начнутся дожди, дороги станут непроходимыми, и тогда его войска могут сами оказаться в ловушке. Условий имама он не принял, решив снова попытаться взять Ахульго штурмом.
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
21-го августа истек срок перемирия. Рано утром по крепости ударили пушки. Защитники гибли в развалинах, но отчаянно сопротивлялись. Солдаты обратили внимание на то, что происходит странное перемещение людей. Потом узнали: исполнялся последний приказ Шамиля – «Всем перейти в Старое Ахульго». Женщины и дети бежали из Нового Ахульго. Поражало, что они несли с собой имущество. Вероятно, надеялись сражаться и дальше.
Наступающие ворвались в окопы горцев. Первым был унтер-офицер Куринского полка Костенецкий, бывший студент Московского университета. Закипел отчаянный бой. Та и другая сторона ожесточились. Казалось, людям стала безразлична жизнь. Кто-то громко кричал о Шамиле, о детях, о родственниках, оставшихся за пределами Ахульго. Мюриды начали спускаться к мостику над Ашильтой, стараясь вслед за семьями перебраться в Старое Ахульго. Их преследовали по пятам. Чтобы остановить солдат, на их штыки бросались безоружные женщины. Но и это не помогло. Лишь 200 горцев добрались до Старого Ахульго.
Шел 79-й день обороны. Шли мелкие бои. На Новом Ахульго поставили две пушки и теперь прямой наводкой били по последнему бастиону осажденных.
В 10 часов утра Пулло повел 3-й батальон апшеронцев на штурм Старого Ахульго. Туда же поднялся и майор Тарасович.
200 мюридов, что успели перебраться в Старое Ахульго, погибли до единого. Они исполнили приказ Шамиля.
К 2-м часам дня 22-го августа 80-дневная эпопея Ахульго была окончена.
На обоих утесах в этот печальный день осталось лежать до 700 горцев.
Б. Осадзе писал: «В плен было взято до 900 человек, большей частью стариков, женщин и детей. С трудом мирились гордые горцы со своим положением; несмотря на полное изнурение и раны, некоторые бросались на штыки часовых, предпочитая смерть позорному плену».
Царские войска только 21-го и 22-го августа потеряли убитыми и ранеными 22 офицера и 645 солдат.
Успех был достигнут дорогой ценой. Больше того, Шамилю удалось осуществить свой главный стратегический замысел. Он почти на три месяца приковал к стенам Ахульго основные силы войск противника и тем самым остановил их продвижение вглубь Дагестана.
Ничего не получилось у царского командования и из попытки обезглавить восставших: ни среди убитых, ни среди захваченных в плен не оказалось Шамиля и его семьи.
… Когда стало ясно, что дни Ахульго сочтены, к имаму пришли все наиболее авторитетные его сподвижники.
Они сообщили Шамилю свое решение: имам должен спастись, чтобы продолжить борьбу.
Темной ночью Шамиль со своей семьей и десятком мюридов по веревке спустился из крепости в небольшую пещеру над Андийским Койсу. Три дня без пищи и воды пробыли беглецы в этом убежище. Вокруг были русские солдаты. Умерла раненая в голову Джавгарат – жена Шамиля, скончался и ее грудной сын Сайд. Казалось, выхода нет. И тогда имам решился на рискованный шаг. Ночью к тропе, что проходила выше пещеры, из убежища Шамиля перекинули бревно. Имам, привязав к спине малолетнего сына Кази-Магомеда, первым вскарабкался наверх. За ним двинулись остальные. Впереди лежала дорога к свободе…
Так была закрыта одна из ярчайших страниц в биографии предводителя горцев, боровшихся за свою свободу и независимость.
Оборона Ахульго сделала бы честь любому полководцу. Восемьдесят дней без пушек, продовольствия и воды сражаться с 13-тысячной армией мог только выдающийся военачальник.
Секрет успехов Шамиля в том, что его Академией была жизнь. Солдатами – простые горцы, их жены, дети. Оружием, острейшим оружием – великая любовь к своей родине.
… Извилистая тропа ведет к тому месту, где в 1839 году стояло Новое Ахульго. Кругом испепеленные жарким солнцем серо-коричневые скалы. Нет ни капли воды. И только ветер клонит то в одну, то в другую сторону ветки редкого кустарника. Кругом могилы.
Нередко местные жители, туристы-краеведы находят на склонах Ахульго ядра и картечь. Первые пополняют ими свои охотничьи припасы, вторые – музеи. И, хотя с памятных дней Кавказской войны прошло 126 лет, находкам этим нет конца. От крепости Шамиля сохранились лишь стены подземной мечети и длинная траншея. На Ахульго можно увидеть и каменный бассейн, где обороняющие хранили воду.
Поднимались мы и на Шулатлулгох. На вершине утеса не сохранилось даже развалин. Густая трава скрыла все, что может напомнить о трагических событиях, некогда разыгравшихся здесь.
После 1839 года гора Ахульго получила всеобщую известность. Эпопею Ахульго описывали В. Потто, А. Гришинский, В. Никольский, личный секретарь Шамиля Мухаммед-Тахир ал-Карахи, советские историки С. К. Бушуев, А. В. Фадеев, Р. М. Магомедов, писатели П. Павленко, Х. М. Мугуев, народный поэт Дагестана Гамзат Цадаса. Побывал на этой горе художник Франц Рубо, создавший великолепную панораму «Штурм Ахульго». Картину «Вид с Каранайских высот на Ахульго и Гимры» – писал И. К. Айвазовский. С Гимринского хребта смотрел на Ахульго и французский романист А. Дюма.
… За многие годы вокруг событий, которые произошли на Ахульго, люди, словно арабскую вязь, соткали одежду из легенд и преданий, правды и вымысла.
Вряд ли найдется в Дагестане краевед, у которого в заветной тетради нет записей с рассказами об Ахульго.
Кое-что удалось разузнать и мне. Думаю, что эти сведения представляют некоторый интерес.
ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ АНДИЙСКОЕ КОЙСУ
О силе и ловкости Шамиля рассказывают легенды. Известно, что он прекрасно боролся, ловко джигитовал, метко стрелял, не уступал многим богатырям в метании камня и был отличным пловцом.
Рассказывают, что однажды Шамиль на спор бросился в то место, где сливаются Аварское и Андийское Кейсу и выплыл метрах в 50 ниже по течению. А ведь здесь водоворот, который размалывает камни, и пловцы обычно стараются держаться подальше от этого опасного места.
А вот другой факт. В 1832 году в Гимринском ущелье имам Кази-Магомет выпрыгнул из осажденной русскими солдатами башни. Прыжок был неудачным. Солдаты приняли имама на штыки. За ним прыгнул Шамиль. Рывок смельчака оказался настолько сильным, что он очутился позади целой толпы, осаждавшей башню. По самым скромным подсчетам полет Шамиля должен был иметь длину не менее 8-ми метров по горизонтали.
Рассказывают и о таком эпизоде. В одном из боев Шамиль получил сквозную штыковую рану в грудь. Он сумел вырвать штык, прикладом ранившего его ружья убил противника. Через 28 дней он снова был на ногах. Не было случая, чтобы кто-нибудь положил его на лопатки, хотя бороться ему приходилось и шутя и всерьез десятки раз. Надо учесть, что современных понятий о весовых категориях тогда не было, и нередко с Шамилем тягались люди, имеющие огромное превосходство по весу.
Славился Шамиль и своими прыжками в высоту.
Очевидцы рассказывали, что он перепрыгивал через веревку, которую держали над головами на вытянутых руках два дюжих молодца (по подсчетам это не ниже 180 см). Если же учесть, что прыжок совершался в очень неудобной одежде, то результат следует считать феноменальным.
Шамилю, вспоминают старики, ничего не стоило шутя перепрыгнуть через ишака, груженного плетеными корзинами.
Интересно предание и о прыжке Шамиля через реку Андийское Койсу.
Случилось это в 1839 году после поражения на горе Ахульго. Имам тайно бежал из разбитой крепости с семьей и небольшой группой мюридов.
Беглецы страшно устали.
У них не было еды. Рассказывают, что у Шамиля оказалась в кармане горсть кукурузы. Он попросил ашильтинца Якуба разделить пищу на всех, а сам отошел в сторону.
«Недалеко от места слияний обеих Койсу – Аварского и Андийского, – сообщает секретарь имама Мухаммед-Тахир ал-Карахи, – они перешли через реку на левый берег по двум перекинутым через воду жердям…»
Записи ал-Карахи, следовательно, подтверждают факт переправы беглецов через Андийское Койсу. О каком же прыжке в таком случае идет речь.
Буквально в 100 метрах от того места, где сливаются две реки и начинается Сулак, Андийское Койсу настолько сблизило берега, что кажется реку легко перешагнуть. Но это только кажется. Берега отделены здесь расстоянием от 3 м 30 см и до 4 м 18 см. Именно на этом месте были проложены жерди, по которым перебрались через Койсу спутники Шамиля. Именно здесь он прыгнул через реку.
Чем вызывалась такая необходимость? Беглецы знали, что за ними будет снаряжена погоня. Кроме того, как пишет ал-Карахи, впереди, метрах в 100 от жердей, был пост, охранявший переправу, и оттуда в любую минуту могли заметить Шамиля и его спутников.
Ашильтинский мост через Аварское Койсу. Опасность была велика. Любое промедление грозило гибелью. А среди беглецов было много женщин. Они задерживали переправу, боясь сорваться в реку. Взволнованный и рассерженный Шамиль отошел немного назад и разбежался. Толчок, небольшой полет – и имам оказался на противоположном берегу. Ему бросили веревку. Эту веревку протянули над жердями, и женщины, держась за нее, быстро перебрались на левый берег Андийского Койсу. На правом берегу остался лишь Якуб. Он держал второй конец веревки. Якуб, как и Шамиль, перепрыгнул через реку, и беглецы по тропе стали подниматься в гору.
Теперь, когда рассказ о прыжке через Андийское Койсу приближается к концу, нас могут спросить: «Что же необыкновенного в прыжке, коль расстояние между берегами не превышает четырех с половиной метров?»
А вот что.
Во-первых, правый берег, откуда прыгали Шамиль и Якуб, ниже, чем левый берег. Значит, прыгали они снизу вверх. Во-вторых, Шамиль перелетел через реку, имея на спине сына своего Кази-Магомеда.
Надо принять во внимание и тот факт, что и тот и другой имели при себе оружие и были доведены голодом до изнеможения.
Достоверно известно, что, кроме этих двух людей, через Андийское Койсу в этом месте не перепрыгивал никто. И действительно, надо быть большим смельчаком, сильным и ловким человеком, чтобы решиться на это.
«ЛЕВ АЛИ» И ЕГО СЫН
То, что мы сейчас расскажем, не сказка, а быль, но в ней, как и во всем, что связано с горою Ахульго, много, на первый взгляд, легендарного, вымышленного.
Самым знаменитым человеком в сел. Ашильта является Магомед Галбацов. Он настолько популярен, что сельчане именуют его не по фамилии, а называют Магомедом Ашильтинским.
Чем же прославил себя Галбацов? Ашильтинец отлично владеет аварским, кумыкским и арабским языками, и ему ничего не стоит в разговоре целые фразы произнести на одном из этих языков. Может изъясняться он и на русском языке.
Знаменит Магомед Галбацов и своим возрастом. Ему уже 113 лет. Магомед никогда не курил и не пил. Он встает в шесть утра и обязательно обходит село, сады и посевы.
В рукопожатии старика, чувствуется молодецкая сила. Он ловок и быстр. Смотришь на него и невольно думаешь: если бы не белая борода и руки, опутанные венами, то не дать ему и 50 лет. Лицо у Галбацова типично русское. Сними папаху и надень картуз – не отличишь от крестьянина средней полосы России!
Прогулки старика – не праздное хождение. Его советов ждут многие. Он знаток природы, хорошо разбирается в деревьях и злаках. Недаром сельчане с гордостью его называют еще ашильтинским Мичуриным.
Ашильта прославилась своими отличными сортами яблок и груш. Можно не сомневаться, что и Магомед Галбацов «повинен» в этом.
Садоводством Галбацов увлекается с малых лет. Со своего небольшого участка он получал более 300 пудов винограда. Как только был организован колхоз, Галбацов вступил в него. Сейчас он получает заслуженную пенсию.
Старик глуховат, но это не связано с возрастом: он упал со скалы и расшибся. Дух захватывает, когда видишь, откуда сорвался Магомед. Летел он, ударяясь о выступы скал, не менее 40 метров. Это чудо, что он остался в живых, ведь ашильтинцу было тогда уже более 50 лет. Дом себе Галбацов построил в 104-летнем возрасте. Сам был и архитектором и прорабом, и каменщиком, и мастером, и рабочим. Когда по обычаю горцы хотели устроить булку, т. е. коллективно оказать старику помощь, то Магомед категорически воспротивился: «Хочу проверить, не состарился ли я».
Построив саклю из двух комнат, Галбацов произнес на годекане короткую торжественную речь, которая по-русски будет приблизительно звучать так: «Есть еще порох в пороховнице!»
Нередко, забравшись на крышу сакли, старик садится за книгу. Он любит читать труды по грамматике, философии, астрономии.
Старик приветлив, очень гостеприимен и не лишен юмора. Очень подвижен, а если в доме гости, то вообще не может минуты усидеть на месте. Как-то, будучи в доме Галбацова, мы пошутили, заметив, что своей бодростью и осанкой Магомед напоминает бравого старого солдата. Галбацов рассмеялся, вскочил из-за стола и несколько раз прошелся по сакле высоко подбрасывая ноги, словно солдат на параде.
– А у меня отец был солдатом!
– Как?
Старик сел, и мы услышали следующую историю.
Когда в 1839 году солдаты генерала Граббе осаждали Ахульго, в войсках находился русский мальчик – сын какого-то полка. После падения Ахульго Граббе быстро ушел. Мальчик же этот каким-то образом отбился от своих и очутился в аварском селе Ашильта. Горцы не перенесли своей ненависти к поработителям на ребенка. Его захотели приютить многие семьи. Перво-наперво мальчику дали дагестанское имя – Али-Галбац, что значит «Лев Али». Али-Галбац быстро усвоил аварский язык, а когда вырос, женился на аварке. Галбац прожил что-то около 90 лет и похоронен в Ашильте. Старший его сын Ахкубек умер лет 10 назад. Он отличался большой ученостью и у себя в селе пользовался популярностью. Герой нашего рассказа Магомед Галбацов является вторым сыном заброшенного причудливой судьбой в глубь дагестанских гор и навеки породнившегося с ними русского человека.
ТАЙНА ЗАБРОШЕННЫХ ТЕРРАС
Из аварского села Ашильты вышел царский офицер Гасан Малачиханов. Он был артиллеристом и дослужился до чина половника.
Гасан Малачиханов, или, как его впоследствии окрестили, Гасан Ашильтинский, где только возможно, приобретал земли. Купил он и гору Ахульго. Полковник решил развести на Ахульго сады. Малачиханов нанял мастера, чтобы соорудить на склонах горы террасы. Тот взялся за дело, но до конца его не довел. По рассказам стариков, это случилось вот почему. Прибежал как-то мастер к полковнику и говорит:
– Хозяин, я слышал голос из-под земли!
– Что ты говоришь?
– Меня предупредили, чтобы я не копался там, где лежат кости мюридов, погибших за ислам.
Посмеялся над этими словами полковник, но все же спросил: «Может ты хочешь, чтобы я увеличил жалованье? Обиженный таким предположением мастер снова ушел на гору, но только он принялся за работу, как опять из-под земли раздался голос: «Пусть отсохнут руки твои!» Бежал, говорят, несчастный из этих мест, но не минул все же наказания – рук лишился, отсохли они у него.
Никого более не сумел нанять полковник на работу: участь мастера пугала всех.
Почему же все-таки не удалось развести сады на Ахульго? Тщательное обследование заброшенных террас привело к очень простому выводу: гора безводна, провести же канал наверх голыми руками невозможно. А как же с легендой, где говорится о мастере, у которого отсохли руки? Она придумана муллами, чтобы превратить Ахульго в место паломничества верующих и погреть на этом руки.
«В ПОЛДНЕВНЫЙ ЖАР В ДОЛИНЕ ДАГЕСТАНА..,»
Удивительные события причудливо переплетались на земле Дагестана! Вот, к примеру, одно из них. В дневнике генерал-адъютанта П. X. Граббе, командовавшего осадой Ахульго – крепости Шамиля, есть такая запись: «19 июня. Вторично жестоко ранен неустрашимый Шульц, офицер генерального штаба, соскочивший с кручи в овраг с открытою раною в ноге…»
Шульц действительно был храбрым офицером. Об этом свидетельствует составитель альбома героев Кавказской войны Борис Эсадзе. Вот что он, в частности, писал: «Путь колонне указывал… штабс-капитан Шульц, тяжело раненый в третий раз во время блокады, но тем не менее не пропускавший ни одного штурма».
После окончания эпопеи Ахульго штабс-капитана представили к награде. Тот же Граббе отмечал при этом: «Первый на штурме, последний при отступлении… Полагаю наградить следующим чином».
Император Николай I оказался щедрее, и Шульц был произведен прямо в полковники.
Шульц и впоследствии много и храбро воевал. Он дослужился до генеральского чина.
Шли годы, ветеран Кавказской войны постарел, его одолевали болезни. Но вот началась русско-турецкая война 1877–1878 гг., и седой, полуослепший генерал мчится в самое пекло сражений, в район Карса.
Правда, под разными предлогами Шульцу не давали возможности принять участие непосредственно в бою. Свою последнюю войну бывший штабс-капитан в основном провел в свите главнокомандующего, но факт остается фактом – в тылу он не отсиживался.
Участник русско-турецкой войны генерал П. Ф. Степанов так характеризует Шульца: «Этот среднего роста тщедушный старик… переносил все невзгоды походной жизни, тяготившие молодых людей… Генерал Шульц был интересный собеседник, охотно предававшийся воспоминаниям о событиях давно минувших лет, и однажды привлек общее внимание рассказом об одном странном случае из его богатой приключениями молодости, когда он в чине штабс-капитана участвовал в одной из экспедиций в Дагестане.
В жестоком бою при штурме Ахульго он был тяжело ранен пулей в грудь и свалился с кручи. Завалы между тем были взяты, и горцы бежали, преследуемые нашими войсками, не заботившимися в пылу боя о раненых и убитых, почему Шульц и пролежал в обмороке несколько часов никем не замеченный и только случайно был найден со слабыми признаками жизни; после перевязки он уснул и грезился ему блестящий бал на родине и какая-то грустно на него глядевшая девушка, черты которой врезались в его память…
Но удивительней всего то, что Шульц впоследствии встретился на одном балу с виденной им во сне на боевом поле особой и женился на ней».
Мы не знаем, насколько точно излагает рассказ Шульца П. Ф. Степанов, но сам факт о том, что Шульц пережил нечто подобное, бесспорен. Об этом свидетельствуют, в частности, записи публициста Г. П. Градовского, которому Шульц также рассказывал об этом эпизоде.
«В дни молодости, – говорил Шульц, – познакомился я с одним семейством, где была дочь красавица. Конечно, я влюбился, но и ей понравился.
По тогдашнему обычаю сделал предложение родителям девушки и получил нос. Они нашли меня недостаточно заслуженным и малопригодным женихом. Тогда-то я и поехал на Кавказ… Она обещала ждать. Это обещание и горячая любовь к ней окрыляли меня, смягчили горечь разлуки. На Кавказе не трудно было отличиться, в делах и экспедициях недостатка не было. Чины и награды достались и на мою долю… В известном деле под Ахульго я получил несколько ран, но не вышел из строя, пока одна из пуль не повалила меня замертво… Среди убитых и раненых пролежал я весь день…» Таким образом получается, что девушка, которая грезилась Шульцу, была не незнакомкой, а его невестой. Впрочем, главное не это.
Известно, что, когда Шульц немного оправился от ран, его через Темир-Хан-Шуру и Чир-Юрт привезли на лечение в Пятигорск. В это самое время там же находился Михаил Юрьевич Лермонтов. Они познакомились. Во время очередной встречи с поэтом Шульц вспомнил об Ахульго. Лермонтов чрезвычайно заинтересовался рассказом штабс-капитана.
– Скажите, что Вы чувствовали, когда лежали среди убитых и раненых, – спросил поэт.
– Что я чувствовал? Я чувствовал, конечно, беспомощность, жажду под палящим солнцем; но в полузабытьи мысли мои часто неслись далеко от поля сражения, к той, ради которой я очутился на Кавказе… Помнит ли она меня, чувствует ли, в каком жалком положении очутился ее жених?»
Затаив дыхание, слушал поэт рассказ раненого воина и, кто знает, может быть именно в эти минуты рождались гениальные строки «Сна»:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана;
По капле кровь сочилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
Нет, разумеется, Лермонтов здесь не описывает именно Шульца. Но образы, рожденные его исповедью, несомненно вспомнились поэту, когда он работал над своим стихотворением.
Поражает и еще одно обстоятельство. Читая «Сон», невольно ловишь себя на мысли, что пейзаж, нарисованный Лермонтовым, очень уж знаком и совсем не кажется плодом поэтического воображения. Ахульго? Нет, не похоже. «Песок долины… уступы скал, их желтые вершины». Ба! Да ведь это же точное описание картины, что открывается взору между кумыкскими аулами Капчугай и Кумторкала.
Но мог ли видеть все это поэт? Да, мог. Летом 1840 года Михаил Юрьевич в составе отряда генерала Галафеева прошел по маршруту: Грозный, Внезапная, Герзень-аул, Миатлы, Кумторкала, Капчугай, Кафыр-Кумух, Темир-Хан-Шура. Известно и другое. Только после этого похода и появился второй вариант «Сна», тот самый, который вот уже 125 лет чарует многие поколения почитателей творчества неповторимого певца Кавказа.
«ШАМИЛЕВСКИЕ ВОРОТА»
К югу, в трех километрах от Буйнакска, за речкою Атлан-озень в местечке «Гиччи-поклутала», высится земляной холм с обнаженным каменным боком. Здесь виден вход в небольшую пещеру. В глаза бросаются будто бы сросшиеся две каменные арки. Они расположены дугою друг над другом, поднявшись над землею от 2,5 до 4 метров. Концы арок глубоко уходят в землю. Поверх каменных «радуг» вырублены ступени. По ним и сейчас можно взбираться без особого риска. Пещера, расположенная за арками, небольшая по размерам. Ее глубина не превышает и трех метров.
Место это многим известно как «Шамилевские ворота». Действительно, каменные арки чем-то напоминают вход в средневековую крепость. А что здесь связано с Шамилем? Думаем, что в названии, скорее всего, отражена любовь к предводителю восставших горцев. В Дагестане есть немало башен, дорог и тропинок, которые носят имя Шамиля, но никакими событиями с ним не связанными.
Правда, по поводу «Шамилевских ворот» есть и другое предположение. В ноябре 1843 года мюриды Шамиля вторглись на плоскость. Имам сжег дворец Ахмед-Хана Мехтулинского в Нижнем Дженгутае, а в Нижнем Казанище занял дом сбежавшего Шамхала. Имам оставался в кумыкском ауле 13 дней. Может, в эти самые дни Шамиль и бывал в районе «ворот». Это вполне возможный вариант. Почему? Во-первых, здесь кратчайший путь от Нижнего Казанища к Темир-Хан-Шуре. Во-вторых, двигаясь по оврагам и лесу Гунтиймес, который доходит почти до описываемого места, мюриды могли очень близко незамеченными подойти к русской крепости. И дальнейшее продвижение до стен укрепления облегчалось тем, что можно было скрытно двигаться по руслу речки Атлан-озень.
Кроме всего этого, с вершины холма, где находятся «ворота», Темир-Хан-Шура открывалась, как на ладони, и отсюда, надо думать, Шамиль вел рекогносцировку.
Впрочем, предположения остаются предположениями. Никаких достоверных свидетельств о пребывании имама в районе «ворот» пока нет. Но зато известны другие, чрезвычайно интересные факты, связанные с этой местностью.
В начале нынешнего столетия, перед первой русской революцией, на берегу речки у «Шамилевских ворот» приезжие студенты-дагестанцы, служащие и рабочие Темир-Хан-Шуры несколько раз устраивали революционные сходки.
Пенсионер А. Османцев говорит, что Махач Дахадаев выступил на одной из таких сходок в 1905 году, вскоре после приезда из Петербурга. Товарищи Османцева наборщики типографии В. Демидов, Я. Истренко, П. Коваленко и механик М. Унрод после таких встреч знакомились с солдатами гарнизона и передавали им листовки.
Что еще можно сказать о «Шамилевских воротах»?
«Ворота» как бы возвышаются над полем «Гиччи-поклутала». Здесь на 23 гектарах нижнеказанищенцы сеют кукурузу и получают высокие урожаи.
В непогоду пещера служит приютом для полеводов, пастухов, охотников.
И вот еще что. С сожалением приходится отмечать, что «арки» и стены «ворот» испещрены десятками росписей «любителей природы», которые уродуют этот созданный природой и овеянный легендами оригинальный уголок нашей древней земли.
«КАВКАЗСКАЯ СИБИРЬ»
Государство Шамиля делилось на округа, во главе которых стояли наибы. Прав у последних было много. Они могли, например, сажать в тюрьму провинившихся в чем-либо горцев. В тюрьмах содержались и некоторые пленники.
Обычно места заключения находились при резиденции самого имама. К примеру, тюрьмы имелись в Ведено, Ашильте, Ахульго.
В 1859 году с четырьмястами мюридами Шамиль перебрался в Гуниб. Здесь также была построена тюрьма. Вот как описывает ее Николай Тихонов: «Мы постояли у входа в яму, куда вели неровные ступеньки. В этой яме сидели «кавказские пленники». Сидеть в ней было холодно, голодно, неуютно. Мы вспомнили грузинского поэта Гурамишвили, которому пришлось познакомиться в свое время с подобной дырой, вспомнили толстовского Жилина…»
Вообще тюрьмы в виде дыр, ям, колодцев имелись не только у Шамиля. В нижнеказанищенском доме Джамалутдина, отпрыска рода шамхалов Тарковских, находилась, например, неимоверной глубины яма. Чтобы спуститься на её дно, требовалась лестница с 83 ступенями. Попробуй, выберись из такой ямы!
Особо опасных врагов имам ссылал в глухие, отдалённые места, которые сами заключённые еще тогда окрестили «шамилевскими Сибирями». Нам удалось узнать более или менее подробно только об одном из таких пунктов. О нём и пойдёт ниже речь.
АКНАДА
У подошвы Богосского ледяного массива расположилось селение Акнада. Древние ее постройки – молчаливые свидетели довольно-таки занимательной истории этого места.
Через село стремительно течет река Киль, берущая начало у ледников Богосса. Примерно через 18 километров она вливается в Лидийское Койсу. Киль бурлит в мрачной теснине. На скалах, что вытянулись по обеим ее берегам, растут хвойные леса. Места здесь и сегодня глухие, безлюдные. Редко когда встретишь чабана, пасущего овец на альпийских лугах, или работников метеостанции, принадлежащей Азербайджану. Заходят сюда и альпинисты. Недалеко – Аддала-Шух-гель-меэр (4150 м над уровнем моря) –высшая точка Богосского массива.
Некоторые сакли аула Акнада по форме своей напоминают средневековые башни. Они и были предназначены для обороны села. Кстати, и сейчас у входа в аул возвышается такая сакля – башня с трехсторонним обзором. Есть и трехэтажные сакли. Сам аул стоит на откосе у подножия высокой скалы, на вершине которой маячит хвойный лес.
Имам Дагестана загонял в эту глушь своих политических врагов. Расскажем об одном факте, который запомнили старожилы Акнады. Здесь, к примеру, в заключении находился бывший наиб Шамиля Гаджи-Юсуф. Вот как это случилось.
В 1846 году на Кавказ прибыл агент турецкого правительства полковник Гаджи-Юсуф. Родом этот человек был из Чечни, образование получил в Египте, там же дослужился и до высокого чина. Гаджи-Юсуф в совершенстве владел арабским языком и славился хорошими познаниями в инженерном искусстве. В 1846 году полковник написал письмо Шамилю с предложением своих услуг. Гаджи-Юсуф был принят Шамилем и сделался его советником. По поручению своего патрона он, говорят, написал особое положение о наибах. Впоследствии Шамиль назначил его самого наибом в Чечне.
В 1854 году человек этот самовольно вступил в переговоры с пашою и позволил себе порицать действия Шамиля. Хотя он подлежал смертной казни, имам сослал Гаджи-Юсуфа в Акнаду.
В 1856 году Гаджи-Юсуф убежал из Акнады и перебрался к русским в крепость Грозную. Здесь он в том же году скончался.
Сейчас в Акнаде осталось всего 49 хозяйств. Горцы переселились отсюда на плоскость.
УЛЛУ-КАЛА
В прошлом веке более половины населенных пунктов Дагестана располагалось в самых диких, труднодоступных местах: на скалах, над пропастями, на высоких берегах рек, на гребнях гор. Каменные стены домов с узкими прямоугольниками окон без рам и стекол напоминают оборонительные башни.
Связывали аулы лишь узенькие, едва заметные тропы, бесконечным зигзагом вьющиеся над обрывами и пропастями.
Вот примеры. Чтобы из долины увидеть аул Гамсутль Гунибского района, надо запрокинуть голову и придержать головной убор. Словно ласточкины гнезда, плывут в облаках серые сакли, прилепившиеся к скале такой же серой, как и дома. Впервые дорогу в Гамсутль проложили лишь в 1949 году. А ведь аулу более 1200 лет.
В Европе нет населенного пункта, расположенного выше лезгинского селения Куруш. Пожалуй, лишь горные орлы да туры живут выше курушцев. Альтиметр в этом ауле показывает 2500 метров над уровнем моря.
Что же заставило людей селиться рядом с орлиными гнездами? Конечно, не поиски экзотики или свежего воздуха. Длительная, жестокая борьба за существование – вот основная причина, побудившая горцев строить свои жилища на недоступных вершинах, в расщелинах скал.
Разъединенные, разобщенные горские племена, спасаясь от многочисленных врагов, искали спасения у природы. Это и привело их на скалы. Со временем, стремясь все более надежно обезопасить себя от вторжения неприятелей и набегов соседей, горцы превращали свои поселения в настоящие крепости, которые могли противостоять значительным силам противника, служить надежным убежищем для населения.
Тактико-стратегическое значение аулов Нагорного Дагестана отлично понимал и с талантом большого военачальника использовал Шамиль. Царские войска с трудом взяли родной аул имама – Гимры. Шамиль давал сражения в Эрпелях, Каранае, Ишадртах, Оглах, Араканах, Гергебиле, Чохе, Ашильте.
С ходу взять эти аулы было невозможно. Поэтому царское командование решило в конце концов двигаться вдоль гор шаг за шагом, вырубая леса, прокладывая дороги, сооружая форпосты, крепости.
Так возникли Грозная, Внезапная, Бурная, Низовое, Темир-Хан-Шура и другие укрепленные пункты.
Шамиль видел, насколько опасно все это для горцев. Но в то же время он хорошо понимал, что дагестанцы не могут строить оборону с помощью специальных долговременных сооружений. Против хорошо обученных царских регулярных частей, располагающих орудиями, вряд ли могли противостоять «крепости», построенные из глины и камня.
Скорее всего, такие сооружения стали бы ловушкой для обороняющихся. Царские войска, прошедшие всю Европу, хорошо знали, как выкуривать противника из укреплений.
Однако там, где этого требовала обстановка, или невыгодное соотношение сил, Шамиль считал необходимым возводить крепости, умело используя особенности дагестанской природы. И эта глубокая тактика еще раз свидетельствовала о выдающихся военных способностях вождя горцев.
… Если бы лет 130 назад мы имели возможность бросить взгляд с птичьего полета на Нагорный Дагестан в районе аулов Гергебиль и Кикуни, то увидели бы следующее.
К северу от этих населенных пунктов высится гора Зуберха, поднявшаяся над уровнем моря на 2230 метров, южнее – Кули-меэр, 2260 метров. С горы Зуберхи берет начало речка Аймакинка. Там, где она вливается в Кара-Койсу, стоит аварское село Гергебиль. Отсюда одна дорога вела в горы, а другая к русскому укреплению в Хаджал-Махи. Если же идти на северо-запад, на берегу Кара-Койсу в трех километрах от селения Кикуни можно было увидеть белую шестигранную сторожевую башню с двумя ярусами амбразур для круговой стрельбы.
Над пропастью к башне вела узкая дорога. За башней через реку протянут висячий мост, который при нужде можно было быстро сбросить в Кара-Койсу. Сойдя с прыгающего под ногами шаткого моста, вы оказались бы у крепостных ворот Уллу-Кала,
Крепость окружали мощные валы из земли и камня. С них дулами на восток смотрели 10 медных пушек. В специальных подземельях хранились порох, снаряды, пища, лечились раненые.
Тысячным гарнизоном Уллу-Калы командовал Аба-кар-Хаджи. Это был преданный Шамилю и очень храбрый человек, известный во время Кавказской войны, но впоследствии забытый.
Место для крепости выбрано очень удачно. Уллу-Кала стояла между двух дорог – на плоскость и а горы. Рядом, как бы охраняя подступы к крепости, бурлила река Кара-Койсу. Недалеко от крепости был расположен аул Кикуни, всецело поддерживающий Шамиля. Кстати, из этого аварского села гарнизон получал продукты, одежду, боеприпасы, пополнялся людьми.
Уллу-Кала контролировала дороги, став как раз на границе между землями, признающими имама, и теми, что были подчинены царским войскам. Эта крепость и ее защитники сыграли немалую роль в Кавказской войне. Вот почему хочется вспомнить несколько эпизодов из ее истории.
В последний день 1851 года из крепости вышла небольшая конная партия одного из наибов Шамиля – Бук-Магомеда. По заданию имама он через русские кордоны отправился на юг, чтобы поднять восстание среди кайтагцев и табасаранцев. Операция Бук-Магомеда была настолько тайной, что командующий русскими войсками в среднем Дагестане полковник Лазарев узнал обо всем этом через лазутчиков только на третий день, 2 января 1852 года.
Для отвлекающего удара в направлении Нижнего Дженгутая, где находилась резиденция Лазарева, вышли со своими людьми наибы Ибрагим Араканский, Гусейн Гергебильский и Альбури из Хунзаха. Они должны были отвлечь внимание царских войск и дать возможность Бук-Магомеду благополучно выполнить свою миссию.
Горцы шли через «Араканские ворота», Ширишрак и аркасскую гору Акай-меэр.
3 января 1852 года горцы атаковали сторожевую башню, стоявшую на Кизыл-Ярском перевале.
Гарнизон башни почти полностью перебили. Погиб и его командир, пристав Магомет-Кадий Оглинский.
Узнав о нападении, навстречу мюридам с большими силами выехал сам Лазарев из Дженгутая. Горцы отступили и сражение не состоялось.
Правда, и операция Бук-Магомеда оказалась не совсем удачной. Его отряд, возвращавшийся из южного Дагестана, был разбит, а сам Бук-Магомед попал в плен.
Мстя за свои неудачи, царское командование шло на провокации, что, конечно, ожесточало горцев, усиливало их ненависть к поработителям.
В том же 1852 году, когда в горах выпал снег, полковник Лазарев, как он сам выражался, «решил дать предметный урок» горцам – жителям Кикуни и гарнизону Уллу-Кала.
Батальон солдат незаметно подошел и стал у Гергебильского спуска, откуда хорошо просматривалась дорога к крепости. Когда рассвело, 11 всадников 1-го Дагестанского полка под начальством Гайдар-Бека, переодетые мюридами, направились в сторону аула Кикуни. Впереди себя они гнали несколько ишаков и трех женщин. «Женщинами» были переодетые всадники Дагестанского полка. С высот по ним били холостыми, и «мюриды» отчаянно «отстреливались». Группа эта спускалась все ниже и ниже. На крики и стрельбу, конечно, обратили внимание в Уллу-Кала. Ничего не подозревая, уллукалинцы и кикунинцы кинулись навстречу «преследуемым». Этого-то и ждал Гайдар-Бек. Когда горцы очутились рядом, его всадники кинулись в шашки. Это было настолько неожиданно, что мюриды растерялись и бросились назад. В это время дали залп из ружей солдаты из своей засады. Двое горцев упали. Около них почему-то остановился один из мюридов. Он не убежал даже тогда, когда солдаты подошли на расстояние пистолетного выстрела. На предложение сдаться торец ответил: «Подойдите и возьмите». Когда же солдаты приблизились, мюрид вдруг вскинул ружье и убил одного из них. Началась рукопашная схватка. Горец ранил еще одного солдата и был убит. Впоследствии выяснилось, что двое убитых горцев, около которых он принял смерть, были его сыновьями.
Под защитой Уллу-Кала кикунинцы имели возможность пасти свой скот. Когда началась весна нового 1853 года, царское командование решило устроить засаду и отобрать стада, чтобы поставить горцев в тяжелое положение. Операция была назначена на начало апреля. Четыре сотни Дагестанского полка скрытно спустились в Гергебиль, лежащий тогда в развалинах. Здесь ими была устроена засада, чтобы утром, когда кикунинцы погонят скот на пастбища, отбить его. Однако застать врасплох горцев не удалось. Нападавшие сумели отрезать только головную часть стада.
Гарнизон крепости поднялся по тревоге и вступил в бой. На подкрепление сотням с гор спустился Лазарев с войсками, но тут же, потеряв семь человек убитыми и много раненых, вынужден был уйти восвояси.
В отместку за нападение Абакар-Хаджи, в свою очередь, совершил несколько смелых рейдов в районы, занятые врагом. Нередко они сопровождались жестокими схватками, в которых обе стороны несли большие потери.
22 августа 1854 года, например, команда охотников из 40 человек нижних чипов и прапорщика Ставрова из 2-го батальона Апшеронского полка вела наблюдение с Кикунинских высот за дорогой к Хаджалмахинскому укреплению. Солдаты заметили конный отряд горцев в 60 человек. Мюриды поднимались на Кикунинские высоты. Подпустив их поближе, солдаты сделали два залпа. Горцы отступили. На помощь апшеронцам подошла сотня Дагестанского полка, вторая гренадерская рота и акушинская милиция. При спуске с Гергебильских высот положение отступающих на какое-то время улучшилось: они оставили засаду и обстреляли преследовавших.
Полковник Асеев, наблюдавший за боем с Кикунинских высот, захватив с собою батальон пехоты и всю кавалерию, форсированным маршем двинулся к Гергебильскому спуску. Замысел его состоял в том, чтобы отрезать отступающих от Уллу-Кала и огнем с двух сторон истребить мюридов. Горцы с большим трудом достигли Гергебиля, но здесь увидели отряд полковника Асеева. Бросившись в сторону Куппы, мюриды переправились на левый берег реки и отсюда под выстрелами русских солдат сумели добраться до стен своей крепости.
По данным царского командования, солдаты потеряли двоих убитыми и 10 человек ранеными, «Не считая брошенных в пути, – говорилось в донесении, – горцы успели перевезти через Койсу до 30 убитых своих товарищей и весьма много раненых».
Крепость Уллу-Кала держалась еще очень долго. Царские генералы пытались взять ее штурмом, но безуспешно.
В ночь на 2 марта 1859 года тот же полковник Лазарев с 9-ю ротами и тысячным отрядом предпринял одну из таких попыток. Горцы узнали о движении противника и успели отогнать скот. Превосходство в силах дало возможность Лазареву атаковать мюридов и преследовать их почти до сторожевой башни. Есть сведения, что схватка произошла даже в одной части башни.
Уже сдались многие наибы Шамиля, огромные районы Дагестана и Чечни были захвачены царскими войсками, а Уллу-Кала стояла как и 10–15 лет назад неприступной твердыней.
Главнокомандующий царскими войсками князь А. Барятинский выделил 10 тысяч рублей серебром, чтобы подкупить командный состав крепости. 30 марта 1859 года после неудачного рейда Лазарева он писал по этому поводу барону Врангелю: «Мне кажется, что на эти деньги и даже может быть дешевле, можно купить самого наиба. Совет мой не требовал от Вас ни расписки, ни отчета в этой сумме… А приобретение за 10 тысяч укрепления Уллу-Кала для меня так важно, что и вдвое заплатить составляло бы все-таки экономию денег, труда и времени. О содержании этого письма, – извещал в конце князь, – кроме нас двух и того, кому Вы дадите это поручение, никто не должен знать»…
Лучшую кандидатуру для исполнения щекотливого поручения, чем И. Д. Лазарев, Врангель не нашел. Лазарев же, не раз испытывавший удары защитников крепости по своим войскам, лучше знал их и потому ответил: «что Абакар-Хаджи… нельзя купить ни за какие деньги».
Прошел месяц. Положение оставалось неизменным. А Барятинский требовал: «…Мне надобно, чтобы не позже второй половины мая месяца этот пункт был бы нами прочно занят…»
На предложение пойти на мировую уллукалинцы отвечали огнем. Тогда вконец рассерженный Врангель попросил разрешения снова штурмовать крепость. Барятинский не согласился. Рисковать, когда сам Шамиль вот-вот будет в плену, не было смысла. Кроме того, Барятинский знал, что в крепости находятся 800 преданнейших Шамилю мюридов, много боеприпасов и вооружения.
И только лишь 24 июля, т. е. ровно за месяц до сдачи Шамиля, Лазареву удалось сговориться с наибом.
В тот день в лагерь генерала Минюшкина из Кикуни Гергебиля прибыла депутация с заявлением, что крепость сдается. Лазарев с двумя ротами пехоты, дивизионом драгун и тремя сотнями даргинской милиции остановился на Кудухских высотах. Здесь его встретили старшины, которые заявили, что крепость сдается, потому что дальнейшее сопротивление бессмысленно.
Из крепости дали залп всеми имевшимися там пушками. Это был прощальный салют. Стреляли холостыми.
Артиллеристы ушли от орудий. Лазарев ввел солдат в крепость и приказал принять имущество: порох, снаряды, пушки. Последних к тому времени оказалось четыре, притом одно орудие Каменского завода, другое – Туринского завода, третье из Брянска и последняя пушка с клеймом Санкт-Петербурга. Так перестала существовать крепость Уллу-Кала со своим храбрым гарнизоном, жизнь и подвиги которого со временем канули в неизвестность. Не знаем мы и того, что стало с защитниками Уллу-Калы после сдачи.
Кстати отметим, что в этот же день сдались царским войскам Араканы, Кудух и другие аулы. Чувствовалось, что дни Кавказской войны и ее героя Шамиля сочтены.
«ПРОКЛЯТОЕ УЩЕЛЬЕ»
Во время Кавказской войны аварский аул Гергебиль стал ареной нескольких больших сражений.
В ноябре 1841 года Гергебилем овладел Кибит-Магома – наиб Шамиля. Через 3 месяца, в феврале 1842 года аул штурмом взяли войска генерала Фезе. 26 ноября 1843 года у стен Гергебиля снова появились отряды восставших горцев. Ими командовал сам Шамиль. 8 ноября имаму удалось снова захватить Гергебиль.
Почему так упорно обе воющие стороны старались овладеть этим аулом?
Дело в том, что через Гергебиль проходила дорога на Гуниб – один из важнейших стратегических путей в Дагестане.
Кто владел Гергебилем, тот и распоряжался на этой дороге. Царское командование не могло примириться с тем, что Гергебиль находится в руках горцев и направило сюда значительные силы, чтобы снова взять под контроль аул и весь прилегающий к нему район.
Шамиль узнал об этом, и вот тогда родился у него дерзкий замысел. Он решил без сражения одним ударом покончить с войсками противника. Каким же образом он собирался осуществить свой план? А вот каким.
Недалеко от Гергебиля дорога, ведущая на Гуниб, проходила по дну узкого Хвартикунинского ущелья, пробитого в камнях бурными водами Кара-Койсу. Шамиль решил перегородить ущелье плотиной и как только царские войска войдут в него, взорвать эту плотину.
Сотни людей взялись за работу. По приказу имама к месту строительства плотины день и ночь на арбах крестьяне свозили лес, землю, камни. Каким-то чудом в каменистое дно реки горцы забили 90 дубовых свай и переплели их ивовыми прутьями. Затем в воду полетели камни, посыпалась глина. Река остановилась и стала заполнять ущелье. Имам ликовал, но тут вдруг под стеной из прутьев и дубовых свай образовалась большая дыра. Что только не предпринимали горцы: в брешь кидали обломки скал, мешки с землей, бревна – вода уходила, и плотина все более и более обнажалась. Никто не мог дать разумного совета. Решение нашел сам Шамиль: надо нырнуть и под водою камнями заделать дыру.
– Кто же полезет в воду? – обратился Шамиль к мастерам, крестьянам, аробщикам, своей охране. Говорят, что тогда вышел вперед горец-крестьянин, имени которого, к сожалению, никто не запомнил. На радостях Шамиль тут же наградил его серебряным значком за храбрость. Смельчак, не зная, куда деть орден, сунул его за щеку и прыгнул в воду. На поверхности он больше не появился. Но в первое мгновение река как будто остановилась. Многие подумали, что горца засосало и он решил своим телом закрыть отверстие. Впрочем, через несколько минут все убедились, что жертва оказалась бесполезной. Брешь закрыть не удалось.
Убедившись, что человек погиб, Шамиль, говорят, на веки вечные проклял страшное ущелье.
Вскоре пошли дожди и черные воды Кара-Койсу разметали плотину.
Между прочим, рассказывают, что узнав о попытке Шамиля перегородить реку в ущелье, молодой инженер Тотлебен, будущий герой Севастополя, который принимал участие в штурме Гергебиля, пришел в восторг.
Прошло 82 года. И вот в Хвартикунинском ущелье вновь появились люди. Советское правительство решило построить на Кара-Койсу первую в горах Дагестана мощную гидроэлектростанцию. Старики, помнящие о проклятии Шамиля, скептически качали головами: «Напрасно все это, не остановить здесь воду».
Неверие в то, что можно перегородить реку да еще получить от воды какой-то толк, привело вот к чему. Выше ущелья на берегу — Кара-Койсу находились три мельницы и сады Хаджи-Мурата, Сайда и Магомеда из селения Хвартикуни. Им предложили переселиться, а за деревья получить деньги от государства. Но горцы отказались.
После того как возвели плотину и открыли реке путь в водохранилище, на первых порах все шло по плану. Вода поднялась за день на 7 метров. Тысячи людей из окружающих аулов собрались на берегах реки, чтобы стать очевидцами чуда.
Но вдруг, как 82 года назад, вода пробила под плотиной брешь и стала уходить из водохранилища.
– Мы же предупреждали, – огорченно говорили старики. – Проклятое здесь место. Сам Шамиль убедился в этом!
Положение сложилось катастрофическое: неудача грозила не только строительству, но, самое главное, могла подорвать среди части горцев веру в новое. Нелепо было бы в таких условиях и при таком размахе работ обращаться к смелости одного человека. Нужен был подвиг всего коллектива строителей.
И 1200 человек бросились на штурм реки. Камни, мешки с цементным раствором, одеяла с землею, фуфайки летели в брешь. И советские люди победили. Брешь была закрыта.
Через 7 дней вода добралась до знаменитого Хвартикунинского деревянного моста, долгие годы висевшего над Кара-Койсу. Через 15 дней водохранилище проглотило сады и мельницы Хаджи-Мурата, Сайда и Магомеда. Двое из них в последний момент унесли свои вещи в Хвартикуни. А Хаджи-Мурат сидел в помещении мельницы и по-прежнему не хотел верить в «чудо». Когда же вода дошла до дверей мельницы, он поднялся на крышу. Река согнала его и оттуда.
По ветвям деревьев, которые медленно погружались в воду, с писком носились мыши и крысы. Хаджи-Мурат, смеясь, над своим неверием, стал добивать их камнями.
Между прочим, бородатого Хаджи-Мурата, смеявшегося над своим упрямством и сбивавшего с деревьев грызунов, снял кинооператор из Москвы. Где-нибудь в архивах кинохроники, наверное, и сейчас еще хранятся кадры, свидетельствующие о том, что русские и дагестанцы, армяне и грузины, белорусы и казахи – люди двадцати национальностей в едином трудовом строю покоряли буйную гарную реку. Гергебильская ГЭС уже много лет верно служит народу. Хвартикунинское ущелье, где она выстроена, никто уже не называет проклятым. Это ущелье стало источником дружбы и света, счастья и радости.
ШУАНЕТ
2 декабря 1840 года возле Моздока неожиданно появился наиб Шамиля Ахверды-Магома с 4-тысячным отрядом.
С крепостных стен Моздока ударили пушки, по тревоге был поднят гарнизон.
Ахверды-Магома не сумел захватить крепость и опять ушел в горы. По существу его рейд в глубокий тыл противника оказался безрезультатным. Наиба ждал жестокий суд имама.
И все-таки Ахверды-Магома, как никогда, торопился домой. Он вез Шамилю удивительный подарок.
На дороге в Ставрополь горцы остановили экипаж. В нем испуганно жались друг к другу 10 человек – семья московского купца 1-й гильдии Ивана Улуханова. Внимание всех мюридов сразу же приковала к себе удивительной красоты девушка, дочь купца – Анна.
Есть и другая версия, рассказывающая о том, как Анна Улуханова стала пленницей.
Личный секретарь Шамиля – Мухаммед-Тахир ал-Карахи пишет:
«Мюриды застали ее молящейся в церкви, когда все жители в панике бежали из города по направлению к Ставрополю. Ее пленные спутники сообщили Ахвердил-Мухаммеду, что она была невестою старого русского генерала».
Приехав к имаму, Ахверды-Магома рассказал о своей неудаче и, чтобы смягчить гнев Шамиля, приказал ввести Анну Улуханову. Шамиль был потрясен красотой армянки.
«И каждый бы сделал наибшей,
Любимой назвал бы женой,
Затем, что в битве погибший
Жены не заслужит такой».
Надо думать, что и девушка, в свою очередь, полюбила имама, потому что она добровольно стала мусульманкой.
Анна Ивановна должна была изменить имя. Говорят, Шамиль в это время прочитал в какой-то книге рассказ о благочестивой женщине Шуанет.
«Над строгой строфою Корана
Дала она вечный обет,
И стала красавица Анна
Женой Шамиля – Шуанет».
«Она действительно прекраснейшей наружности, – вспоминал потом пленный князь Орбелиани. – Она говорит по-русски, по-армянски, по-татарски и лезгински».
Вероятно, за «татарский» язык Орбелиани принимал кумыкский, а аварский считал лезгинским.
Князь упрекал Шуанет в том, что она забыла веру, родных и свое отечество.
Шуанет уверяла пленника в своих глубоких чувствах к родине и родственникам, но с не меньшей гордостью говорила и о своей любви к Шамилю. Любовь Шуанет и ее мужа была взаимной. Шамиль чувствовал себя юношей, когда видел Шуанет.
«Нередко, – рассказывал по возвращению на родину князь Орбелиани, – она (Шуанет – Б. Г.) заставляет степенного имама прыгать с собой по комнате».
С Шуанет встречались и княгини Чавчавадзе и Орбелиани, взятые в плен в Цинандали в 1854 году. Высокая, полная, очень красивая – такою описывают Шуанет грузинки. Среди остальных жен имама она, по мнению княгинь, имела самый большой вес. Она же, по выражению грузинок, была «царицей сердца» имама.
Княгини рассказывали, что «Шуанет не занимается ничем, кроме красоты своей, ничего не придумывает, кроме новых и всегда новых средств для развлечения или утешения мужа, которого она любит глубоко и искренне».
Братья и родители девушки не раз предлагали Шамилю самый дорогой выкуп за Анну, но имам был неумолим. Казалось, предложи ему и полмира, он не расстался бы с Шуанет.
Шуанет была рядом с мужем и на Гуниб-горе. 25 августа 1859 года она снова попала в плен, но на этот раз к «своим».
В Моздоке один из братьев Улухановых предложил Анне оставить Шамиля. Но она отвергла все предложения родственников. Поняв, что ее решения не изменить, родственники Анны Ивановы в честь Шамиля и его жены дали невиданные в Моздоке балы.
В трудные годы долгого плена Шуанет была Шамилю не только женой, но и верным другом. Если в свое время Шуанет училась у мужа понимать Дагестан, то теперь в России учитель и ученица поменялись ролями.
О беспредельной преданности Шамилю, в то же время о детской наивности Шуанет говорит тот факт.
Предводителем дворянства в Калуге был некто Щукин, сын которого некогда в уланском полку служил с Джамалутдином.
Видимо поэтому Шамиль с симпатией относился к предводителю дворян. Женщины семейства Щукиных в знак дружбы подарили женской половине семьи Шамиля свои фотографии. Русские дамы, в свою очередь, захотели получить фотографии горянок.
Но как это сделать, ведь горянки не должны показывать свои лица постороннему мужчине?! Выход все-таки нашелся: фотографировать жен имама взялась супруга мастера.
И вдруг непосредственно перед съемкой Шуанет залилась слезами. Это случилось, когда она увидела драгоценности, украшавшие Зайдет.
Оказалось, что в день пленения Шамиля, Зайдет позаботилась о себе и спрятала драгоценности, полученные от княгини Чавчавадзе. А Шуанет, объятая горем, была занята только своим мужем. И вот теперь Шуанет не хотела фотографироваться без бриллиантов.
Сохранились интересные наблюдения М. Н. Чичаговой, которая по роду службы мужа своего – генерала Чичагова имела возможность часто встречаться с семьей Шамиля.
«Шуанет, – писала Чичагова, – сохранила следы красоты молодости и отличалась… скромностью. Цвет лица ее нежный, щеки румяны…, черты лица правильные, глаза голубые и вообще вся наружность ее была симпатичная».
Шуанет была с Шамилем до конца. Вместе с мужем она побывала в Джидде, Медине и в Мекке. В феврале 1871 года Шамиль умер. Шуанет лишь на 6 лет пережила любимого супруга.
Она похоронена в Константинополе.
ЗАЙДЕТ
Дочь одного из духовных вождей мюридизма Джемал-Эддина – Зайдет была моложе Шамиля лет на тридцать. Она не отличалась красотой. Женился на Зайдет имам скорее всего по расчету.
Зайдет доверили все хозяйство, так как она считалась тщеславной и скупой. Вместе с мужем Зайдет жила в Калуге, вместе с ним выехала за границу.
Зайдет всего на три месяца пережила Шамиля. Похоронили ее в Мекке.
ОСТАЛЬНЫЕ
В сентябре 1859 года Шамиль был отправлен в калужскую ссылку. Вместе с имамом на север выехала его семья и слуги – всего около 60 человек.
Многим из этих людей не суждено уже было увидеть родные края. Тоска по горам, непривычный северный климат губительно сказывались на здоровье близких Шамиля.
В мае 1862 года от скоротечной чахотки умерла небесной красоты Каримат – жена Кизи-Магомеда. Затем от той же болезни скончалась любимейшая дочь Шамиля Нафисат.
Эта смерть ошеломила имама. Он сам совершил над дочерью богослужение. Недоброе предчувствие охватило Шамиля, Чтобы облегчить свою совесть, он попросил разрешения отправить тело дочери на родину. Генерал Чичагов по телеграфу связался с военным министром. Вскоре из Петербурга пришел положительный ответ.
Тело Нафисат повез в Дагестан ее муж Абдурахман. Генерал вместе с Абдурахманом послал в Дагестан больных женщин из семьи Шамиля. Побыв некоторое время на родине, женщины поправились и снова были доставлены в Калугу.
После смерти Нафисат, уверяют очевидцы, никто и никогда уже не видел Шамиля улыбающимся.
Несколько слов хочется сказать и о дочери Шамиля и Зайдет – Наджават. В детстве она упала и так разбилась, что на всю жизнь осталась калекой: что-то случилось с ногами. Без опоры она не могла стоять, теряла равновесие, хотя передвигаться могла довольно-таки быстро.
Многие женщины-знахарки еще в Дагестане лечили ее, но безуспешно.
В Калуге за лечение Наджават взялся врач Корженевский. Через два месяца после начала его экспериментов ноги Наджават стали выпрямляться. Полного же выздоровления Корженевскому добиться не удалось.
…После Нафисат смерть не щадила и других, каждый год умирало не менее двух человек.
Только в Калуге похоронено 17 человек из семьи и свиты Шамиля. Здесь умерли все дочери Шамиля – Фатимат, Наджават, Нафисат, Баху-Меседу и Сафият.
ДЖАМАЛУТДИН
Первый сын Шамиля Джамалутдин родился в 1831 году. Шамилю тогда было 33 года. В 1839 году мальчик находился вместе с родителями на горе Ахульго. Так же, как и остальные защитники крепости, он испытывал все невзгоды осады. Командование предложило осажденным начать мирные переговоры. По предварительному условию Шамиль должен был отдать сына Джамалутдина в аманаты – заложники.
Имам категорически отказался выполнить это условие.
Но, как пишет Мухаммед-Тахир ал-Карахи: «Изнуренные защитники, всюду и везде искавшие спасения, усиленно просили Шамиля пожертвовать общему благополучию своим сыном.
…Предложение было принято и Джамалутдин был выдан».
В тот день, когда отдавали Джамалутдина в качестве заложника, Шамиль, говорят, обратился к своим мюридам с просьбой, чтобы кто-нибудь из них сопровождал сына. Вызвался только один – чиркеевец Юнус, «личный друг и боевой товарищ имама» – как о нем отзывается секретарь ал-Карахи.
В русском лагере сына Шамиля и его телохранителя приняли с почестями.
Офицеры хотели попользовать Юнуса в переговорах, но удачи не достигли.
Чиркеевец, посланный в крепость, принес следующий ответ: «Вы обещали заключить мир, если он выдаст в аманаты своего сына. Требование ваше исполнено, но обещанного нет… Вам… имам более не верит».
Юнус и Джамалутдин жили в палатке другого чиркеевца – Чаландара, который на стороне русских войск участвовал в боях против горцев.
Последний дал понять, что ни один из осажденных вскоре не останется в живых. Поэтому предложил Юнусу вернуться в Ахульго и уговорить семьи всех чиркеевцев перейти в лагерь генерала Граббе.
Юнус сделал вид, что согласен с доводами своего земляка, но прибыв в крепость, выпросил у Шамиля разрешения неотлучно оставаться при нем.
Таким образом, 9-летний Джамалутдин остался у Граббе один. Как же сложилась его дальнейшая судьба?
Царь в какой-то мере надеялся через наследника имама влиять не только на самого Шамиля, но и на Дагестан. Шамиль был признан горцами своим вождем. Со временем такая же роль может выпасть и на долю его сына. Надо было соответствующим образом подготовить Джамалутдина к такой миссии.
Мальчика отправили в Петербург. Его усердно обучали русскому языку, хорошим манерам, не давали скучать, осыпали подарками…
Джамалутдин на первых порах рос без забот, хорошо освоил русский язык, учился. Но прошли годы. Он вырос. Каким?
Предоставим слово писателю П. Павленко, занимавшемуся сбором материалов, связанных с Шамилем и событиями в Дагестане.
«Высокий, но тонкий, болезненно бледный уланский корнет, сопровождаемый дежурным офицером, подъехал на извозчике к зданию главного штаба. Едва светало.
… Дежурный офицер ежеминутно вынимал из карманчика шаровар часы и внимательно на них поглядывая, торопливо вел бледного корнета по длинным, пустым и гулким коридорам. И тотчас вышел навстречу сам Чернышев.
– Здравствуйте, Джамалутдин-Шамиль. Вызвал Вас по личному желанию государя… К Вам глубочайшее доверие… Это иметь в виду.
Корнет еще более побледнел.
— Я всегда, – сказал он на прекраснейшем русском языке, – считал государя императора своим вторым отцом…
— Едем…
… Коляска, запряженная тройкой серых… уже ждала их. Чернышев и корнет – это был старший сын Шамиля, сданный заложников в 1839 году, а теперь офицер русской службы, красавец, самый видный жених в Петербурге и будущий крестник самого императора– пересекли Дворцовую площадь и… подъехали к одному из незаметных служебных входов Зимнего дворца.
… И через несколько секунд Джамалутдин-Шамиль вошел в кабинет Николая… Свидание было очень кратким, но, тем не менее, оно сразу сломало всю жизнь молодого Джамалутдина.
Джамалутдин не знал гор, не понимал родины, он вырос русским. Офицер из него вышел очень эффектный, хотя и чересчур красивый… Джамалутдин давно уже затеял женитьбу на Ольге Михайловне Олениной – дочери некрупного орловского помещика, только что окончившей один из столичных институтов…
Теперь все это счастье рухнуло. Надо было ехать в горы…»
Почему так круто изменилась судьба сына Шамиля?
Во время Кавказской войны в июле 1854 г. Шамиль двинул 15-тысячную конницу мюридов под командованием Кази-Магомеда на Грузию.
Кази-Магомеду было приказано: перейдя через речку Алазань, двигаться на Телави. Жители города разбежались. Дорога к столице Грузии была свободна. Но мюридам на полном скаку пришлось осадить коней и повернуть обратно. Таков был новый приказ имама.
Из этого похода люди Кази-Магомеда привезли немало сокровищ. Только в Цинандали, родовом имении князей Чавчавадзе, горцы захватили массу добра.
22 человека из княжеского рода попали в плен. Выяснилось, что среди пленных две внучки последнего царя Грузии Георгия XIII, княгини Орбелиани и Чавчавадзе.
Царское командование предложило обменять княгинь на сына Шамиля. Имам, много лет добивавшийся этого, с радостью согласился. Еще в 1842 г., например, он хотел обменять сына на пленного грузина, офицера Илью Орбелиани.
… «Я хочу тебя измучить потому, что ты внук царя Ираклия, если не выдадут за тебя моего сына или племянника, то верно пришлют несколько вьюков золота и серебра, – сказал имам грузинскому офицеру.
Я уверял его, – вспоминал пленник впоследствии, – что не имею никакого богатства.
– Все равно буду мучить, потому что ваши русские губят моего сына, – твердил имам.
– Как, Шамиль возразил я, – разве ты не знаешь, как счастлив твой сын. Потом рассказал я ему, как и где последний воспитывается, милостивое обращение государя с ним, познания и науки, которым ум его просвещается и блестящие виды для него в будущем. Но Шамиль этого не понимал.
– К чему послужат эти науки и просвещение, – сказал он, – сын мой сделается гяуром и погибнет. Возвратите мне сына, ему не нужно ничего более как знать арабский язык и алкоран…»
Царское командование отказалось тогда вернуть Джамалутдина. А теперь противник просил имама скорее назначить цену за пленных княгинь. И имам назвал ее: вернуть сына, а в придачу миллион серебром!
Джамалутдина срочно привезли на Кавказ. Пока шли переговоры, он находился в крепости Грозный, Хасав-Юрте и затем Темир-Хан-Шуре.
Шамиль был неуверен, что возвращают именно его сына. Ведь прошло столько лет! Могли и подменить. По разрешению русского командования в Хасав-Юрт выехали доверенные имама, которые хорошо знали Джамалутдина еще мальчиком.
Послы Шамиля удостоверились, что подвоха нет.
Только о Дао смутила их. В Хасавьюрте Джамалутдин ходил к русским офицерам в гости. Мало того, танцевал с их женами.
Все это горцы подглядели, ведя тайное наблюдение за сыном Шамиля.
10 марта 1855 года в четверг (любимый день имама) на границе Дагестана и Чечни на реке Мичике, за деревней Маюр-Туп состоялся обмен. На одном берегу стояли русские солдаты, а на другом (скрытый за деревьями) пятитысячный отряд Шамиля.
Обмен произошел быстро. За его процедурой имам наблюдал в бинокль.
Перед тем как встретиться с отцом, Джамалутдину предложили надеть черкеску из хунзахского сукна и кинжал кубачшской работы. Тот все исполнил машинально. Надо думать, что возвращением на родину он в душе был не столько рад, сколько огорчен. Джамалутдин почти забыл аварский язык, не знал правил и законов жизни соплеменников. А в России остались друзья, любимая девушка, привычный уклад.
… Отец обнял сына и не стал прикрывать лица, по которому бежали слезы.
От Джамалутдина многого ожидали. Предполагали, что он знает о замыслах царя. Но надежды не сбылись: тоска по оставленным друзьям, невесте и привычкам убивали сына имама.
Успокаивало лишь то, что он имел возможность писать в Россию письма и читать русские журналы.
Джамалутдин попробовал уговорить отца заключить мир с Россией. Но это вызвало только гнев имама. Некоторое разнообразие в его жизнь вносили встречи с ученым Щачинилау. Вместе они решили перевести Коран с арабского зыка на аварский. Но имам, узнав об этой затее, строго заметил: «Сейчас не пером работать, а мечом рубиться надо!»
Джамалутдин, который не отличался вообще особенным здоровьем, заболел. Шамиль женил сына на дочери Талгика, правителя Большой Чечни и поселил в ауле Карата, климат которого считался целебным. Кстати, здесь же находилась резиденция второго сына Шамиля – Кази-Магомеда. Карата не спасла Джамалутдина. Здоровье его ухудшалось с каждым днем.
Отчаявшись, имам из ближайшего к Дагестану русского города выписал врача. Но и это не помогло.
В 1857 году, за два года до конца Кавказской войны, первый сын Шамиля скончался. Его похоронили в Карате.
КАЗИ-МАГОМЕД
Второй сын Шамиля появился на свет в 1833 году, через 6 месяцев после смерти Кази-Магомеда. В честь погибшего имама его нарекли Кази-Магомедом.
Этот ребенок был любимцем отца. Шамиль с детства готовил его к боям. Есть сведения, что в 1846 году во время похода на Акушу, когда мальчику шел только 14-й год, он уже сражался рядом со взрослыми.
В 1850 году в боях погиб наиб Каратинский – Турач. Шамиль повел разговор, что хорошо бы на место покойного назначить его сына. Это было сделано. Кази-Магомеду тогда едва исполнилось 18 лет. Все понимали, что то несправедливо хотя бы потому, что в той же Карате было много известных всему Дагестану людей, которые с успехом могли бы заменить умершего Турача. Но перечить имаму не стали.
Из других больших сражений, где участвовал сын Шамиля, укажем на набег в Грузию. Здесь Кази-Магомед командовал конницей, притом, как мы уже знаем, не безуспешно.
Кази-Магомед был рядом с отцом и в последний день Кавказской войны – 25 августа 1859 года. Многие авторы утверждают, что именно Кази-Магомед первым посоветовал отцу сдаться.
Конечно, не следует думать, что только желание сына привело Шамиля к сдаче. Видимо, он понял, что затянувшаяся более 30 лет война проиграна. Многие наибы к тому времени уже перешли на сторону противника. В сраженьях погибли тысячи горцев. Поля оказались заброшенными, народ устал воевать, да и силы были слишком уж неравны.
Когда закончилась война, Кази-Магомеду едва минуло 27 лет. Вместе с отцом его перевозят из Гуниба в Темир-Хан-Шуру. 6 дней они жили в этом городе. Затем длительное путешествие – Москва, Петербург,
Калуга, где пленникам суждено было провести долгие годы.
В Калуге местное дворянство время от времени давало вечера, балы в честь знаменитого кавказца. Кази-Магомед всегда на этих вечерах был рядом с отцом. На танцы и веселья, следовавшие за официальной частью встречи с Шамилем, он никогда не оставался. Сутулый, короткошеий, рябой, он производил на окружающих неприятное впечатление.
В своей книге «Шамиль на Кавказе и в России» жена генерала М. Н. Чичагова писала: «Мой муж уговаривал его ходить в гимназию и учиться русскому языку. Кази-Магомед понимал наш язык, но говорил плохо; я, со своей стороны, старалась его склонять к изучению русского языка, и он готов был последовать нашему совету, но, к несчастью, внезапная смерть моего мужа расстроила все хорошие планы в отношении семьи Шамиля».
Личная жизнь Кази-Магомеда сложилась трагично. В Калуге с ним находилась и его жена Каримат, очень красивая женщина. Она была дочерью Даниель-бека, наиба Шамиля, перешедшего на службу к царю.
Перед выездом из Темир-Хан-Шуры отец Каримат наотрез отказался отпускать ее в Россию с мужем. Услышав об этом, Шамиль пришел в страшный гнев и собственноручно хотел убить Даниель-бека.
Как бы то ни было, Каримат уехала с мужем на Север. Кази-Магомед страстно любил ее. Перемена климата оказалась губительной для ее здоровья. В мае 1862 г., 25 лет от роду Каримат умерла от чахотки.
Любовь к Каримат была настолько сильной, что Кази-Магомед вопреки существующим в то время обычаям других жен не имел. После смерти Каримат сын Шамиля долго страдал, очень похудел. Многие думали, что и у него началась чахотка. Однако врачи никаких болезней у него не обнаружили.
Кази-Магомеду царское правительство не доверяло, хотя в 1866 году сын Шамиля давал клятву верности. Бывшему имаму Дагестана в 1870 году разрешили выезд в Мекку, а Кази-Магомеду позволили сопровождать его лишь до Одессы. Когда же Шамиль серьезно заболел, правительство разрешило Кази-Магомеду выехать за границу с условием, что он возвратится. Но Кази-Магомед не только сам не возвратился, но и не пустил в Россию младшего брата – Магомеда-Камиля. После смерти Шамиля Кази-Магомед был принят на службу в турецкую армию. Ему присвоили чин дивизионного генерала.
Во время русско-турецкой войны 1877–78 годов он командовал частями турецкой армии, окружившими небольшой гарнизон Баязета. Интересна такая деталь в истории осады этой крепости. Кази-Магомед предложил гарнизону крепости сдаться. На это капитан Штокович – командир осажденных ответил так: «Кази-Магомед, вероятно, не научился, воюя с нами на Кавказе под начальством своего знаменитого отца, что русские умеют лишь брать крепости, но не сдавать их».
Умер Кази-Магомед в 1902 году в Медине.
МУХАММЕД-ШЕФФИ
Патимат подарила Шамилю еще одного сына – Мухаммеда-Шеффи. Рассказывая и об этом потомке имама Дагестана, мы снова вынуждены обратиться к событиям на горе Ахульго.
Выбравшись ночью из пещеры, Шамиль с родными и приближенными направился в Чечню. По дороге, в ауле Бояны, Патимат родила третьего ребенка. Таким образом, выходит, что Мухаммед-Шеффи, или как его в русском плену стали называть Магомет-Шеффи-Шамиль, родился в сентябре 1839 года.
Как и старшим сыновьям, отец готовил ему судьбу воина. Мухаммед-Шеффи принимал участие в боях на заключительной стадии войны. В одном из донесений царского командования говорится, что 1-го июня 1859 года (т. е. за три месяца до конца Кавказской войны) третий сын Шамиля и Омар Салтинский со своими партиями вступили в бой с частями русской армии у Цудахарского форта. Потеряв 20 человек убитыми и ранеными, они вынуждены были отступить
В августе 1859 года, Шамиль из Чечни приехал в Карату, где находилась резиденция Кази-Матомеда В Телетле ему сообщают, что царские войска заняли Чох. А от Чоха до Гуниба, куда торопился имам, рукой подать.
Кази-Магомед, сопровождавший отца, советует укрыться не в Гунибе, а на горе Ротлато-меэр. Но Шамиль не изменил своего решения: в Гунибе находился Мухаммед-Шеффи.
Мухаммед-Шеффи, как и Кази-Магомед, был отправлен вместе с Шамилем в Калугу. Из всех спутников Шамиля единственным, кто чувствовал себя хорошо в Калужском плену, был Мухаммед-Шеффи. Очевидцы рассказывают, что он был всегда здоров и весел.
Если Кази-Магомед в Калуге чурался русского общества, то Мухаммед-Шеффи, наоборот, обзавелся друзьями и неплохо проводил время.
Одну такую встречу с ним вспоминает писатель И. Н. Захарьин (Якунин).
«… Как только Шамиль и Кази-Магомед покинули дворянское собрание, дамы тотчас овладели горцами, из коих двое особенно привлекали на себя их благосклонное внимание: 1-й был Магомет-Шеффи… Очень разговорчивый и веселый, он старательно учился говорить по-русски…»
Своим поведением Мухаммед-Шеффи заслужил доверие генерал-губернатора Калуги и царского двора. В 1865 году ему даже поручили съездить на Кавказ для набора эскадрона горцев.
Рассказывают, что весть о приезде Мухаммеда-Шеффи молнией разлетелась по аулам. Горцы проходили сотни верст, чтобы увидеть сына Шамиля, расспросить у него об отце.
Мухаммед-Шеффи поступил на русскую службу и ничуть не тяготился ею. В 1863 году его зачислили в состав царского конвоя. В 1877 году сын Шамиля имел уже чин полковника.
Во время войны с турками Мухаммед-Шеффи просился на фронт, но его туда не пустили.
Узнав о том, что Кази-Магомед сражается против русских войск, Мухаммед-Шеффи разорвал родственные отношения со старшим братом.
Сохранился интересный рассказ о встрече, которая произошла через 30 лет после пленения Шамиля.
Писатель И. Н. Захарьин и военный историк В. А. Потто сидели в Кисловодском парке. Было это летом 1889 года.
Как это обычно случалось, они увлеченно беседовали о прошлом Кавказа, об удивительных событиях, свидетелями которых они были сами.
И вдруг Василий Александрович Потто воскликнул: «Вот кто бы мог порассказать о былых героях Кавказской войны».
В их сторону шел полный, с рыжеватою подстриженною бородою, высокого роста и атлетического телосложения генерал.
Представились. Генерал оказался сыном Шамиля – Мухаммедом-Шеффи. Последний поблагодарил И. Н. Захарьина за статью об отце.
«Генерал говорил ломанным русским языком, – вспоминал писатель, – но его речь была правильная и округленная».
С этого дня они постоянно назначали встречи в Кисловодском парке.
В августе генерал закончил лечение и выехал в Казань к месту своей службы.
Зимой Мухаммед-Шеффи на целый месяц приехал в Петербург. Месяц этот ушел на встречи с писателем, во время которых генерал рассказывал о Кавказской войне, о её героях и, конечно, о своем отце.
От писателя мы узнаем, что Мухаммед-Шеффи не раз бывал в Кисловодске, куда ездил лечиться. Пил он воду «Ессентуки» и принимал нарзанные ванны. В Кисловодске он был самым популярным человеком. Отдыхающие, показывая на него взглядами, шептали друг другу: «Вот сын Шамиля» или следовали за ним по пятам.
Добродушный по натуре Мухаммед-Шеффи не обращал внимания на любопытных.
Но особый интерес его приезд вызывал у горцев. В аллеях кисловодского парка в эти дни появлялись люди в необычных костюмах: в папахах и черкесках. Осетины, черкесы, кабардинцы с необыкновенным вниманием разглядывали человека в генеральской форме.
Однажды Мухаммед-Шеффи подошел к живописной группе горцев, оказавшихся кабардинцами. Генерал заинтересовался, откуда они, из какого аула и что делают в Кисловодске.
Горцы ответили, что они специально приехали, чтобы увидеть его – сына Шамиля.
Мухаммеду-Шеффи разрешалось свободное перемещение по всей территории царской России и даже поездки за границу.
Однажды в Париже с ним приключилась интересная история. Как-то, читая газету «Фигаро», генерал обратил внимание на одно объявление. Там говорилось, что Мухаммед-Шеффи находится в Париже, что он получил много ран на войне и чудом спасся. Газета извещала, что желающие могут увидеть сына Шамиля всего за один франк. Мухаммед-Шеффи поехал по указанному адресу, заплатил франк и оказался лицом к лицу с «сыном Шамиля». Это был громадного роста человек, брюнет, одетый в черкеску и обвешанный с ног до головы оружием.
Мухаммед-Шеффи подошел к шарлатану.
– Вы действительно сын Шамиля? – спросил он, едва сдерживая себя.
Жулик, услышав русскую речь, стушевался, но вскоре овладел собою и, оправившись, начал рассказывать небылицы.
Об этом эпизоде Мухаммед-Шеффи рассказал Захарьину, тот включил рассказ генерала в свою книгу «Шамиль в русском плену».
В последний раз И. Н. Захарьин встречался с Мухаммедом-Шеффи в 1901 году. Тогда только и было разговоров об англо-бурской войне. Все прогрессивное человечество сочувственно относилось к бурам. Писатель так же заговорил как-то с генералом о бурах.
Мухаммед-Шеффи заметил: «А вот моему отцу 50 лет назад никто не помогал!».
Известно, что после окончания Кавказской войны большое количество горцев было выселено в различные губернии России. Некоторые попали в деревни близ Саратова. Так, например, случилось с Раджа-Магомедом из Гимр. Раджа-Магомеду было 13 лет, когда он очутился в ссылке. Отец его погиб на войне. На чужбине он находился вместе с матерью и старшим братом Зубаиром-Гаджи. Когда Раджа-Магомед вырос, в жены он взял Меседу, двоюродную сестру Шамиля. Меседу принесла Раджа-Магомеду семерых детей. После её смерти, Раджа-Магомед женился вторично на Атикат из аула Анцух-Капучи. От второй жены у Раджа-Магомеда было 10 детей.
В поисках потомков Шамиля мы встретились с дочерью Раджи-Магомеда и Атикат – Рабият Магомедовой.
Родилась Рабият в 1887 году. Долгое время прожила в Саратове. В Дагестан приехала в 16-летнем возрасте в 1893 году. А её родители вернулись в горы лишь после революции.
Рабият Магомедова рассказала, что Мухаммед-Шеффи приезжал в Саратов примерно в 1899 году. В городе творилось что-то невообразимое. «Весь Саратов сбежался посмотреть на сына Шамиля, – вспоминает Рабият Магомедова.– Мухаммед-Шеффи прибыл на пароходе. Надавал всем дагестанцам много подарков, старшим – рубашки, платья, платки; младшим – шоколад, конфеты».
В Саратове бывал и сын Мухаммеда-Шеффи Магомед-Загид, служивший при отце в Казани.
Раджа-Магомед – отец Рабият дважды ездил в Казань и Мухаммед-Шеффи радушно принимал его.
Рабият считает себя родственницей имама. И вот почему. Мужем Рабият был Магомед Муртузалиев из Гимр, родившийся в 1877 году. Его дядя Гусейн-Гаджи Базарганов был сыном племянника Шамиля – Джемал-Эддина.
Когда Мухаммед-Шеффи находился при смерти, к нему вызвали Базарганова. Рассказывают, что сын Шамиля завещал Гусейн-Гаджи свой дом в Гимрах. Базарганов находился при больном до самой его смерти. Случилось это в г. Кисловодске.
… Шамиль в 1886 году, готовясь к отъезду из России на богомолье, написал своему племяннику Дже-мал-Эддину, гимринскому старшине, письмо. В нем, в частности, говорилось: «Когда мы подумали относительно имения нашего, находящегося у вас, именно: дом, пахотные места и сады, то не нашли более полезного употребления имения этого, как завещать его… сиротам нашего селения. И поэтому мы завещаем…, чтобы половинною частью с дохода имения пользовался тот, кто будет управлять имением, т. е. поливать сады, пахать поля и поправлять дом; другая же половина должна быть обращена на пользу сирот. Собирай сирот в свое время в мой дом и раздавай им указанную часть дохода с имения.
… Что же касается до моего дома, то в нем пусть живет тот, кто будет управлять имением, и пусть он поправляет его, чтобы он не разрушился. А тебя уполномочиваю, Джемал-Эддин, распорядиться: отдашь, кому хочешь или же оставь в своих руках…
Кланяйся нашим родственникам особенно, жителям селения вообще…»
Будучи в Гимрах, от колхозника Абдуллы Магомедова, 1906 г. рождения, мы услышали следующий рассказ:
– «Житель нашего селения Гусейн-Гаджи по торговым делам как-то ездил в Петербург. Когда это случилось, в Гимрах никто не помнит. Думаю, что путешествовал Гусейн-Гаджи еще до моего рождения, но после смерти Шамиля. Так вот, земляк наш был в Петербурге. На одной из площадей города он случайно встретился с генералом. Видал генералов Гусейн-Гаджи в Петербурге и до этого дня, но те его даже не замечали. Этот же генерал, когда поравнялся с горцем, подозвал его. У гимринца душа упала в пятки: что-то теперь будет. Но каково же было удивление Гусейн-Гаджи, когда начались расспросы, разговор шел на русском языке.
– Откуда приехал, кунак? – спросил генерал.
– Из Дагестана, – ответил горец.
– Дагестан большой, – продолжал спрашивать дальше генерал, – из какого округа, аула?
– Хунзахского округа, из Гимр.
Генерал обрадовался и пригласил горца к себе в гости. Назавтра они снова встретились. Генерал сказал, что он сын Шамиля Мухаммед-Шеффи и начал расспрашивать о родственниках, близких и дальних, о хозяйстве.
– Если ты сын Шамиля, – заметил гимринец, то должен говорить по-аварски.
– Пожалуйста! – улыбаясь согласился генерал, и дальше оба стали изъясняться на родном языке.
Во время беседы выяснилось, что Гусейн-Гажди – сын Джемал-Эддина, а, следовательно, и родственник Мухаммеда-Шеффи. Тут-то генерал и напомнил земляку о письме-завещании Шамиля, написанном в 1866 году отцу Гусейна-Гаджи.
Перед расставанием генерал дал Базарганову денег с тем, чтобы дом, где родился Шамиль, привели в образцовый порядок и в нём устроили музей.
Вернувшись домой, Гусейн-Гаджи на месте развалившейся сакли Шамиля построил двухэтажный дом. Внизу был хлев, а наверху – четыре комнаты. Одна из комнат с тех пор считалась комнатою Шамиля, своеобразным его музеем. Из вещей имама к тому времени ничего не осталось, кроме половника, который со временем тоже потерялся. Но как бы то ни было, и до сих пор комнату, о которой мы говорили, называют «комнатой Шамиля», а весь дом – «Домом Шамиля».
ЖЕНА МУХАММЕДА-ШЕФФИ И ЕГО ДЕТИ
Третий сын Шамиля был женат дважды. Первой его женой была Аминат, дочь наиба Энькоу-Хаджи. Существует рассказ о том, как Мухаммед-Шеффи женился на Аминат.
Как-то Мухаммед-Шеффи был в гостях у Чохского наиба. Во время беседы Энькоу-Хаджи позвал свою дочь. 18-летняя Аминат вбежала к отцу без чадры и лицом к лицу столкнулась с красивым юношей. Заметив в комнате чужого, девушка вскрикнула, закрыла лицо руками и выскочила из сакли. Растерялся и Мухаммед-Шеффи.
… Шутка Энькоу-Хаджи закончилась свадьбой. Это случилось в 1858 году. Спустя год молодожены вместе с Шамилем попали в Калугу. Здесь, не выдержав перемены климата, Аминат умерла.
Второй раз Мухаммед-Шеффи женился на дочери татарского мурзы Мариям-Ханум.
Мариям-Ханум родила двух дочерей: Патимат-Заграт и Нафисат. После смерти мужа Мариям-Ханум с дочерьми жила в Петербурге. Большая пенсия и хорошая квартира на Невском проспекте делали их жизнь беспечальной.
Дочерям своим Мариям-Ханум дала хорошее образование. Нафисат, например, окончила институт благородных девиц в Петербурге. Она великолепно владела русским, татарским, кумыкским, французским и немецким языками.
Нафисат вышла замуж за Махача Дахадаева – в те времена студента Петербургского института инженеров путей сообщения. Когда Дахадаев окончил институт, вместе с Нафисат он приехал в Темир-Хан-Шуру и поселился здесь в доме офицера Дагестанского полка Мальсагова.
Выдающийся дагестанский революционер Махач Дахадаев, как известно, был убит в сентябре 1918 года.
Жизнь Нафисат после гибели Махача Дахадаева сложилась несчастливо. В трудных тридцатых годах она переехала из Дагестана в Москву, затем поселилась в Ленинграде. Здесь она умерла во время блокады.
Старшая дочь Мухаммеда-Шеффи Патимат-Заграт после революции тоже оказалась в Буйнакске. Она стала женою кафыркумухца Мамака. Этот человек сперва был аробщиком, а затем сделался маляром.
НАШИ СОВРЕМЕННИКИ
Из потомков Шамиля удалось отыскать немногих.
Как известно, внучка Шамиля – Патимат-Заграт вышла замуж за крестьянина из села Кафыр-Кумух Мамака. В 1933 году в семье появилась девочка Наида. Когда родители умерли, сироту приютил дядя – Басир Алиев. В наши дни правнучка Шамиля Наида Мамаковна работает смотрительницей музея изобразительных искусств в г. Махачкале.
Живы дети и другой дочери Мухаммед-Шеффи – Нафисат. Ее сын Энвер живет и работает в столице Азербайджана г. Баку.
В 20-х годах Нафисат приезжала в Темир-Хан-Шуру со вторым мужем по национальности латышом и тремя детьми. События последующих лет развернулись так, что семья почему-то распалась и дети оказались с отцом. Куда они делись и что с ними стало, неизвестно.
Выше приводилось «письмо Шамиля гимринскому старшине Джемал-Эддину. Речь шла о наследстве имама. В письме Шамиль называет гимринского старосту сыном. Это всего-навсего форма обращения, принятая на востоке.
На самом деле Джемал-Эддин приходился отправителю письма племянником. Он-то и стал управлять хозяйством Шамиля.
Сыном Джемал-Эддина был Гусейн-Гаджи Базарганов, тот человек, что на деньги Мухаммед-Шеффи реставрировал дом Шамиля.
Гусейн-Гаджи крестьянствовал в Гимрах и скончался там же в 1913 году.
Дальше родственная связь идет так: дочь его Сапият Базарганова родилась в 1877 году. Умерла она в родном селе в 1963 году.
Шамиль Базарганов 1907 года рождения – ныне бригадир садоводов колхоза имени Ленина. Шесть лет прослужил он в Советской Армии, участвовал в Великой Отечественной войне.
Его сын Магомед 1938 года рождения, как и отец, прошел военную службу, член партии.
Гази-Магомед Базарганов, 1910 года рождения, работает заведующим приемным пунктам Унцукульского консервного завода. Награжден медалью «За трудовую доблесть».
Газимагомедова Патимат, 1936 года рождения, колхозница, образование 8 классов.
Ее брат – Магомед-Сайд – директор Гимринской школы.
Газимагомедова Хадижат, 1939 года рождения, окончила Буйнакское медицинское училище.
Газимагомедова Аминат имеет среднее образование. Родилась в 1946 году.
Гусейн Газимагомедов, 1949 года рождения, окончил 10 классов.
Личный секретарь Шамиля Мухаммед-Тахир ал-Карахи, сообщая имена погибших на Ахульго, писал: «Но и у мюридов пало немало… В числе их были… родной дядя имама Бартыхан из Гимры».
Дядя Шамиля – Бартыхан был хорошим дипломатом, имел некоторое влияние на Шамиля.
Известен такой факт. В связи с приездом на Кавказ в 1837 году Николая I решено было уговорить Шамиля встретиться с царем. Надеялись, что таким образом удастся обезвредить имама и прекратить восстание.
На спуске к аулу Гимры состоялась предварительная встреча между полковником Клюк фон Клугенау и Шамилем. После неудачных переговоров Клугенау протянул руку, желая попрощаться с вождем горцев. Но этого не дал сделать фанатичный наиб Кэдбит-Магома. Он отвел от имама руку Клугенау, сказав, что, мол, имаму не полагается прикасаться к людям другой веры.
Взбешенный бесцеремонностью Кибит-Магомы, полковник замахнулся на того палкой. Шамиль, в свою очередь, схватился за рукоять кинжала. Кровопролитие было предотвращено лишь благодаря вмешательству Бартыхана.
… Мы так подробно остановились на событии 1837 года и на личности Бартыхана, дабы сказать о его потомках. Они живут в Махачкале.
Упомянем некоторых из них. Один из потомков Бартыхана за участие в восстании 1877 года отбывал ссылку в Саратовской губернии. Возвратился на родину лишь после Февральской революции. У его дочери Патимат было 9 детей и среди них Султанат Муртузалиевна и Хадижат Муртузалиевна Бартыхановы.
Первая жила до 1922 года в России. Затем два года училась в школе им. Ленина в г. Буйнакске. В 1937 году окончила Ленинградский университет. В 1947–51 годах она обучалась в аспирантуре в Почвенном институте им. Докучаева. В 1951 году Султанат Муртузалиевна защитила кандидатскую диссертацию. Ныне гимринка, родственница Шамиля, член КПСС с 1949 года, готовится защитить докторскую диссертацию.
Ее сестра Хадижат Муртузалиевна – врач. Работала на своей родине в Гимрах, а затем в Ахвахском, Кахибском, Ритлябском и Чародинском районах. Хадижат Муртузалиевна Бартыханова отмечена несколькими медалями, а в 1958 году ей присвоено высокое звание заслуженный врач Дагестана. Сын X. М. Бартыхановой Абдурахман трудится на заводе, а дочь Зара заканчивает медицинский институт.
Из других родственников Шамиля нам хочется отметить хирурга республиканской больницы Зайнаб Магомедову; ее сестру – Умукусюм, окончившую торговый институт в Ленинграде, Ханум Магомедову – учительницу школы им. Урицкого в г. Буйнакске, Амина Джалиловича Магомедова–кандидата наук, специалиста в области теплотехники.
В Буйнакске живет Патимат Магомедова – домохозяйка. У нее пятеро детей – Роза – домохозяйка, Зайнук – верхолаз, Рукият – продавщица, Ася – контролер на Буйнакском консервном комбинате, Магомед – ученик 6 класса. Они также являются потомками родственников Шамиля.
По иному сложились судьбы потомков Шамиля, по той или иной причине оказавшихся за пределами нашей родины.
Приступая к рассказу о них, чуточку напомним о том, о чем уже рассказывалось в одной из глав.
На склоне своей жизни Шамиль добился у Александра II разрешения на паломничество в Мекку. Сыну его Кази-Магомеду выехать с отцом сразу не удалось. Он получил разрешение на выезд лишь тогда, когда пришло известие о болезни отца. С собой Кази-Магомед захватил и младшего брата Магомед-Камиля, родившегося в Калуге в 1861 году.
Кази-Магомед ехал по следам отца через Стамбул, но когда он прибыл в Медину, Шамиля в живых уже не было. Кази-Магомед не вернулся в Калугу и в войне 1877–78 гг. сражался на стороне турок. Позднее он стал не нужен султану, уехал в Медину и умер там в 1902 году. Его похоронили рядом с отцом.
Долгое время место погребения Шамиля и его сына служило предметом поклонения мусульман, прибывавших в Медину, но в 20-е годы по приказу Ибн Сауда могилы уничтожили.
Магомед-Камиль – младший сын Шамиля остался жить в Стамбуле и умер совсем недавно в 90-летнем возрасте. Его сыном является пресловутый Саид-Бей Шамиль. Человек, не знавший ни своих предков, ни их родину, он в годы гражданской войны сделался агентом Турции.
47 лет назад Саид-Бей приехал на Кавказ и попытался возродить здесь мюридизм и газават. Лозунги, которые его деду Шамилю помогали поднять на борьбу с царизмом народы Дагестана и Чечни, теперь привлекли на сторону Саид-Бея и его турецких подстрекателей только кучку духовенства и зажиточных скотоводов.
Саид-Бей и его покровители были слепы и не понимали того, что в новых условиях трудящиеся горцы не хотели идти за старыми лозунгами мюридизма, проповедовавшего религиозную обособленность и вражду к людям иной веры, а шли за новыми лозунгами большевиков, боровшихся против эксплуататоров всех мастей. Трудящиеся горцы– потомки Шамиля под руководством партии Ленина совместно с русскими дрались на фронтах гражданской войны против Деникина, Гоцинского, Тарковского, английских и других интервентов.
Поэтому Саид-Бею не помогло ни имя деда, ни воспоминания о прошлом. Он потерпел крах и бежал в Турцию.
Когда в феврале 1964 года туристы Дагестана выезжали в средиземноморские страны, я попросил узнать, что-либо о судьбе родных Шамиля. И вот что удалось узнать нашим товарищам. У Магомед-Камиля, кроме Саид-Бея были две дочери Нажибат и Нажия. У Кази-Магомеда – Написат, Зубейда и Бекар. Все женщины замужем, Бекар – холост.
Почти все потомки Шамиля проживают в Анкаре. Ни у одного из них ни о прошлом, ни о настоящем Дагестана и представления нет. Они также мало знают чего-либо достоверного и о Шамиле. Люди эти за многие годы на чужбине стали произносить свои имена на турецкий лад, научились говорить на чужом языке. Они по существу влачат жалкое существование.
Так, по крайней, мере, говорил нашим туристам 74-летний старик-дагестанец, по недомыслию своему ушедший на туретчину еще в годы гражданской войны.
Рассказывая, старик беспрестанно плакал, произнося время от времени: «Увидел вас, и будто прикоснулся к родине. Не отворачивайтесь, пожалуйста! Самое страшное – это умереть на чужой земле. А ведь даже наши дети знают, что Анкара – это не Чох и Турция – не Дагестан».
И НАКОНЕЦ…
В конце августа 1963 года в Дагестан прибыли туристы из Москвы. Это были юноши и девушки–учащиеся школы-интерната № 37 Ждановского района г. Москвы.
Москвичи побывали в Махачкале, Каспийске, Дербенте, Сергокале и очень стремились в Нагорный Дагестан. О поездке в Гуниб, Кумух, Хунзах, Акуша и речи не могло быть: июньские дожди смели на реках мосты и нагорная часть республики была отрезана от плоскости. Связь поддерживалась только с помощью вертолетов.
А как мечтали приезжие увидеть Дагестан с высоты птичьего полета!
– Тогда отправляйтесь в Буйнакск, – посоветовали им.
– Что там, вертолеты имеются? –обрадовались ребята.
– Вертолетов нет, – ответили им, – но Дагестан покажут вам действительно с «птичьего полета».
Московские автобусы, преодолев с большим трудом Атлы-Боюнский перевал, кое-как к вечеру добрались до Буйнакска.
Гостей встретили, как и принято у дагестанцев, тепло. На следующее утро открытый грузовик повез их через Ишкарты к Гимринскому хребту. День был отменный – солнце заслонили высокие облака. И гости, хотя привыкли всю жизнь ходить по равнине, легко взобрались на вершину им. Гагарина. С двухкилометровой высоты ребята увидели Дагестан как на ладони. На западе простирались зубчатые горы, покрытые снегам и льдом – Главный Кавказский хребет, а на востоке в дымке угадывалось Каспийское море. Это были границы республики.
Внизу на дне глубокого каньона гости заметили более сотни коробок.
– Что это? – спросили москвичи.
– Аул Гимры – родина Шамиля.
Посыпались вопросы. Ребята хотели даже спуститься в Гимры, но осуществить это желание не было возможности.
Хотя бы одного гимринца увидеть своими глазами, – мечтали наши гости.
… Пробыв на вершине более часу, они начали спуск к Верхнему Каранаю. На окраине села показалось трое юношей и девушек, впереди которых нагруженные разными предметами плелись ослы. Конечно, это были гимринцы, так как только одна тропа уходит из Караная в сторону гор, и она ведет в Гимры.
Поравнявшись с туристами, юноши и девушки на великолепном русском языке пожелали им счастливого пути.
– Откуда они? – задали вопрос москвичи.
– Вероятно, из Гимр.
– Из Гимр! – вскричали ребята, – так это же с родины Шамиля, остановите их, пожалуйста.
Через минуту все 25 человек плотным кольцом окружили незнакомцев. Их засыпали сотней вопросов. Юноши и девушки едва успевали отвечать.
… Да, они идут домой в Гимры. В Верхнем Каранае могли бы остаться у кунаков, но торопятся к себе, уж очень соскучились по дому. Дойдут до аула к часу ночи… Нет, трап не боятся, ведь есть верные друзья ишаки. Держись за хвост и иди спокойно. Умное животное проведет через любые пропасти. Ишаков они взяли в Буйнакске, а сами все четверо едут из Махачкалы… Можно бы на машине, но, наверное, москвичам известна история с мостами после ливней…
– А что вы делали в Махачкале? – спросил кто-то из приезжих.
Гимринцы улыбаются.
– Что мы делали в Махачкале? Учились!
– Я, Загумов Шамиль, закончил первый курс строительного техникума.
– Я, Абдурахманов Магомед, перешел на 4-й курс химико-биологического факультета Дагестанского государственного университета.
– Я, Магомедов Абдулла, – сообщил третий юноша, – тоже перешел на 4-й курс физико-математического факультета.
– Ну а Вы?
– Я, – отвечала девушка, – Газимагомедова Калимат, учусь в женском педагогическом институте, буду учительницей.
– Кроме нас, еще 25 гимринцев учатся в вузах, – доложили путники.
– Нет, так мы не можем разойтись, – заявила одна из руководительниц московских ребят Валентина Тимофеевна Рукина. И она тут же набросала московские адреса, куда непременно на следующих каникулах должны приехать односельчане Шамиля.
– Мы вас как самых дорогих гостей встретим!
– Нет, сперва вы побудьте в Гимрах! – стали возражать горцы.
…Много хороших слов, цифр, фактов можно было бы привести, чтобы показать, как извечная мечта горцев о свободе и счастье воплощена в жизнь Коммунистической партией. Но вместо этого я рассказал о небольшом дорожном эпизоде. Думаю, что он убеждает не меньше, чем тома цифр.
ПОТОМКИ ХАДЖИ-МУРАТА
Жители азербайджанского селения Кипчах, что на границе Кахского и Нухинского районов, знали, что в лесу неподалеку от селения есть несколько могил с надгробными плитами. Не трудно было догадаться, что здесь погребены мусульмане: на плитах была высечена арабская вязь. Но ни один кипчахец не владел арабским языком. Поэтому никто не знал, кому принадлежат эти могилы.
И вот в 1958 году один из сотрудников кахской районной газеты написал о странном кладбище в институт истории Академии наук Азербайджанской ССР. Из Баку в Кипчах приехала специальная экспедиция ученых.
Каково же было удивление приезжих, когда на одной из потрескавшихся плит, когда её очистили от мха, выступила надпись: «Это могила покойного… Хаджи-Мурата аварского из Хунзаха. Год хиджри 1268».
И сразу вспомнилась последняя страница знаменитой повести Л. Н. Толстого: «Но вдруг он дрогнул, упал на лицо и уже не двигался.
… Хаджи-Ага наступил ногой на спину тела и с двух ударов отсек голову…»
Было известно, что голову выдающегося наиба Шамиля отвезли в Нуху. Там ее положили в спирт и отправили в Шемаху к губернатору. Тот переправил голову в Тифлис к наместнику царя на Кавказе князю Воронцову. Голову Хаджи-Мурата выставили на обозрение публике. Затем череп доставили в Петербург. И после того, как его осмотрели Николай I, военный министр Чернышев и старшие офицеры, череп поместили в одной из комнат Военно-медицинской академии.
… Все это было известно азербайджанским ученым. Но подлинная ли это могила Хаджи-Мурата? Чьи могилы рядом? Вероятно, Эльдара и тех троих мюридов, которые до последнего дыхания были преданы знаменитому наибу.
Дабы проверить все эти предположения, необходимо было вскрыть могилу Хаджи-Мурата. Ученые так и поступили.
Под старой надгробной плитой действительно оказались останки Хаджи-Мурата: скелет был без черепа.
Через некоторое время над могилой было сделано каменное надгробие, плиту у изголовья обменяли на новую, мраморную, и полностью перенесли на нее арабский текст. А старая плита с могилы Хаджи-Мурата была доставлена в Баку и экспонировалась в одном из залов музея истории Азербайджана. Ныне она находится, в краеведческом музее Дагестана в г. Махачкале.
А где же череп? – спросят читатели.
Он, оказывается, и сейчас хранится в Военно-медицинской академии.
Воспроизвести документальный портрет Хаджи-Мурата взялся профессор М. М. Герасимов, известный советский скульптор-антрополог.
Над надбровными дугами черепа советский ученый увидел арабские буквы в две строчки, нанесенные черными чернилами. Чуть выше непонятной надписи отчетливо виден номер 119, нанесенный красной масляной краской. И на самом верху более поздняя запись черной тушью – «Череп Хаджи-Мурата».
Далее М. М. Герасимов сообщает: «Что можно сказать на основе осмотра этого черепа? По определению Гинзбурга, это типичный аварец. Нам не известен календарный возраст Хаджи-Мурата… судя по степени сращения швов черепа и скошенности – стертости зубов, Хаджи-Мурат был сильным, хорошо тренированным человеком…»
Здесь же, кстати, сообщим, что существует четыре портрета дагестанского храбреца, сделанные в 1851– 52 годах. Два из них принадлежат руке Г. Г. Гагарина и два – Е. И. Корродини. М. М. Герасимов считает, что они, вероятно, написаны с натуры, но т. к. сильно разнятся, то его задача, как скульптора-антрополога, этим не только не облегчается, а усугубляется.
… После гибели Хаджи-Мурата прошло 110 лет. Из песни в песню, из легенды в легенду переходят все это время предания о подвигах и трагической судьбе этого храброго сына гор.
Правдивый, яркий образ Хаджи-Мурата создал великий русский писатель Л. Н. Толстой. Вряд ли можно что-нибудь добавить к тому, что списал Лев Николаевич, поэтому в нашем рассказе речь пойдет о родителях, родственниках и потомках этого наиба Шамиля.
Отца Хаджи-Мурата звали Гитино-Магома Алсагари. Родом он из Хунзаха, где имел свой клочок земли и числился в узденях. Алсагари отличался храбростью и погиб сравнительно молодым в 1830 году под стенами своего села в одной из стычек с мюридами I имама Дагестана Кази-Муллы. Жена его Залму, которую Л. Н. Толстой в своей повести показывает в образе бабки Патимы, была кормилицей в семье аварских ханов и числилась в составе прочей прислуги как «Сють-эмчек» (молочная грудь).
Известно, что она выкормила Нуцал-хана – среднего сына ханши Паху-Бике. Когда же родились другие дети, Залму отказалась кормить их, заявив, что она не рабыня ханши, а свободная узденка.
О характере матери Хаджи-Мурата и ее детей говорит и следующий факт. В 1834 году, когда над Хунзахом снова нависла опасность со стороны мюридов, на переговоры со II имамом Гамзат-Беком поехали Умма-хан и Нуцал-хан– сыновья Паху-Бике. В их свите оказались так же Хаджи-Мурат и Осман – дети Залму. У речки Тобот, где находилась палатка имама, делегацию остановили вопросом: «Есть ли среди вас Осман?» Человек, спросивший это, оказался дальним родственником сына Залму.
– Возвращайся обратно, – сказал, он, – тебя в гости не зовут!
– А других?
– Не знаю, – уклонился от ответа мюрид, – и преградил Осману дорогу в лагерь имама. Сын Залму по скакал в Хунзах. Не успел он отъехать и сотни шагов, как услышал частые выстрелы.
Узнав о случившемся, Залму крикнула в лицо сыну:
– Пусть молоко мое обернется тебе ядом, почему ты не умер вместе со всеми?
Она не пустила Османа и на порог дома, сказав: «Не нужен мне трус!»
Если Вы когда-нибудь подниметесь в Хунзах, Вам покажут место, где была могила Нуцал-хана и где Осман дал клятву отомстить за его смерть, а также то место, где стояла мечеть, у которой он зарядил пистолет и где 19 сентября 1834 года рукою поклявшегося был убит II имам Дагестана.
Но и Осман погиб здесь же. Его убил Гаджиясул-Магома, приближенный Гамзат-Бека. Боясь возмездия, этот самый Гаджиясул-Магома укрылся во дворце ханши. 6 дней не могли заставить его выйти из здания. А когда на седьмой убийцу выкурили дымом, 17-летний Хаджи-Мурат отомстил за старшего брата.
Так началась боевая жизнь человека, крепкого, как гранит, чья трагическая судьба благодаря гению Л. Н. Толстого волнует сердца миллионов людей во всех уголках земного шара.
…23 ноября 1851 года Хаджи-Мурат перешел на сторону русских. Его жена Сану, мать Залму, два мальчика и четверо девочек остались в ауле Цельмес, спрятавшемся под стенами Хунзахского плато. По нашему мнению, это обстоятельство привело к тому, что Л. Н. Толстой родиной героя своей повести ошибочно считал селение Цельмес.
И что еще интересно. Цельмесцы не отвергают эту неточность, хотя всем известно, что Хаджи-Мурат, как и его предки, родом из Хунзаха. Резонный довод на этот счет приводил пользующийся большим авторитетом старейший житель Цельмеса Шангирей Магомед-хан. Старик говорит: «Какой аул Дагестана не хотел иметь такого молодца своим сыном?» Он считает, что не следует строго судить его земляков.
Правда, в 1851 году Хаджи-Мурат действительно жил в Цельмесе, имел здесь землю и саклю. К сожалению, сакля до наших дней не сохранилась, так же, как не сохранился и дом его отца Алсагари в Хунзахе.
А получилось все это вот почему. Даниель-Султан-Наиб Харахинский, узнав об измене Хаджи-Мурата, велел посадить в яму семью беглеца. Выполняя это приказание, мюриды сначала разграбили дом, а затем подожгли его. Люди Даниель-Султана устроили возле горящего здания дикую оргию. При этом, говорят, произошел такой эпизод: во время обыска Саву успела передать соседке мешочек с кольцами, браслетами и небольшим количеством денег, но так неловко, что действия женщин были замечены мюридами. Они отобрали драгоценности, повалили посредницу на землю, обнажили ей грудь и насыпали горящие угли на голое тело. Жена Хаджи-Мурата увидела это, вырвалась из рук мюридов, сбросила угли и, подняв на ноги перепуганную женщину, отправила её домой.
Когда семью Хаджи-Мурата вели в яму, каждый сопротивлялся, как мог, и больше всех одиннадцатилетний Гулла, прозванный Хаджи-Муратом «пулей». Увидев, что мюриды толкают бабушку Залму, мальчик взялся за рукоятку маленького кинжала, висевшего на поясе. Его тут же схватили. Тогда Гулла стал кусаться и бить мюридов ногами. Озверев, те повалили мальчика на землю, избили его и бросили в яму.
В темницу, где сидели бабушка Залму, жена Хаджи-Мурата Сану, сыновья – Гулла и Абдул-Кадыр и дочери – Баху, Бахтике, Семис-хан и Кихилай один раз в сутки приносили по чашке воды и горсть сухих кукурузных галушек.
Тяжелее всех пришлось Сану. Через 3 месяца в той же яме она родила мальчика. Пеленать ребенка было нечем. Женщины своими телами согревали младенца, которого в честь отца назвали Хаджи-Муратом. Иногда бабушке и Гулле разрешалось выходить из заключения за пищей, но при этом рассказывают, мальчика каждый раз избивали. Не возвратиться Гулла не мог: два брата и четыре сестры ждали его.
«Со смехом или со слезами, но Гулла должен вернуться в темницу», – будто бы любил говорить то этому поводу ребенок. Слова Гуллы стали крылатыми и до сих пор живут среди аварцев как пословица.
Матерью этого мальчика была не Сану. Он родился от первой жены Хаджи-Мурата грузинки Дарижы, захваченной во время одного из набегов на Кахетию.
Сану, вторая жена Хаджи-Мурата, была родом из Чечни. Когда она выходила замуж за дагестанца, а случилось это в Ведено, девушке шел 20-й год. Впоследствии, через много лет, Сану рассказывала, что сватать её приходил сам Шамиль, а в день свадьбы имам сидел на самом почетном месте у костра.
Когда Сану выдавали замуж, её отца чеченца Дурди уже не было в живых. А ведь он, Дурди, погиб в какой-то мере из-за дочери.
Случилось это вот как.
Один из самых грозных и смелых наибов Шамиля считался Ахверды-Магома. Тот самый Ахверды-Магома, который силой перевел Надтеречные и Сунженские аулы к Черным горам. Позже в верховьях реки Аргунь он напал на хевсурское село Шатиль и в неравном сражении погиб. Так вот, этот наиб в свое время сватал Сану.
Неизвестно почему, но Дурди, отец девушки, не захотел иметь родственных связей с грозным Ахверды-Магомой. Наиб вызывал чеченца к себе. Не поехать было нельзя. Ослушаться – значит проявить неуважение к самому имаму.
Рассказывают, что когда чеченец стал собираться в путь-дорогу, его жена кабардинка Кумси, посоветовала Дурди взять с собой людей.
Дурди отмалчивался, видимо, раздумывая, согласиться с женой или нет. Всё говорило о том, что вызов наиба связан с неудачным его сватовством к Сану.
– Нет, – отрезал Дурди, когда стало невмоготу слушать жену, – поеду один. Скажут – трус: едет с целым караваном. Дурди, видимо, надеялся на свою богатырскую силу. Был он плечист и ростом больше двух метров. Не каждая лошадь могла носить этого человека и не всякая сабля годилась ему. Чёченцы восхищались великолепным сложением своего богатыря и называли его не иначе как дэвом. Под стать отцу выросли и сыновья. Их у Дурди было семеро. И все семеро погибли в боях с царскими войсками.
Чеченец думал проехать на Анди, а оттуда спуститься на земли Ахверды-Магомы и узнать, зачем он понадобился наибу. Но не успел он отъехать от родного села Гихи-Мартан и 15 верст, как раздались выстрелы. Пуля попала ему в спину. Дурди сумел-таки зарубить саблей одного из нападавших. Оставшиеся в живых подобрали убитого и скрылись в лесной чаще. Потеряв сознание, чеченец упал на землю, а лошадь понеслась обратно в аул. Умер Дурди дома.
После похорон отца на Сану посыпались упреки. Мать считала ее виновницей смерти Дурди. Однажды, когда Кумси снова стала поносить дочь, Сану достала отцовский кинжал и полоснула себя по шее. Горские лекари спасли девушку. Мать опомнилась – нет сыновей, нет мужа, неужто и дочь должна погибнуть?
Шрам не изуродовал девушку, но с тех пор она наглухо закрывала шею платком. Была Сану рослой и стройной. В Чечне, где женская красота так же ценится, как и мужская удаль, девушкой гордились, ее знали и любили повсюду.
И вот, в те дни, когда Сану с детьми страдала в Цельмесской темнице, ей через послов предложил свою руку наиб Даниель-Султан.
– Скорее сто раз умру, чем стану женой человека, поставившего капкан моему льву, – таков был ответ.
Как сложилась судьба близких Хаджи-Мурата после его гибели?
Сану насильно выдали замуж за одного арабиста из Тлоха. Бабушка и Гулла вернулись в Хунзах. Жили они в развалинах своего старого дома. Люди украдкой помогали им. Рассказывают, что как-то в Хунзах приехал русский генерал. Ему доложили о том, что стало с семьей Хаджи-Мурата. Увидя старуху и её внука в лохмотьях, генерал приказал одеть их, обуть и обеспечить деньгами.
Позже Гулла и Абдул-Кадыр были определены в Нижне-Дженгутаевскую школу, организованную лекарем 1-го Дагестанского полка И. С. Костемеровским и его помощником Н. Львовым в 1856 году.
Это была первая русская школа для детей горцев. Здесь им преподавали начальные знания по арифметике, русскому языку, истории, географии, музыке. Попутно из учащихся готовили оспопрививателей.
И. С. Костемеровский в газете «Кавказ» от 28 мая 1860 года сообщал, что …«сыновья Хаджи-Мурата учатся в школе и ведут себя разумно».
Впрочем, учились Гулла и Абдул-Кадыр недолго. Их исключили из школы. И вот с чем это было связано.
…В июле 1851 года Хаджи-Мурат совершил набег на кумыкский аул Буйнак. Здесь в бою мюрид Хаджи-Мурата Гайдарбек убил правителя аула Шахвали-хана.
Жена хана и сыновья Зубаир и Укаир были увезены в горы. Но близ аула Чирах, уже на обратном пути, мюридов ждала засада. Жене Шахвали-хана в поднявшейся суматохе удалось уйти от мюридов. Дети же были увезены в горы, но через некоторое время выкуплены Шамхалом и возвращены на родину.
И как-то так получилось, что в Дженгутаевскую школу, где были Гулла и Абдул-Кадыр, сыновья Хаджи-Мурата, попали Зубаир и Укаир. Но это еще не все. Тот самый Гайдарбек, убивший Шахвали-хана, отца этих двух мальчиков, после гибели Хаджи-Мурата в 1852 г. поступил в Дагестанский полк всадником, а его маленький сын Магомед также был устроен в русскую школу.
Узнав, кто такой Магомед, более старшие по возрасту Укаир и Зубаир постоянно преследовали мальчика. Это стало известно Гулле. Он где-то достал железный прут и избил братьев. Поднялся невообразимый переполох. В драку вмешалась прислуга, приставленная к детям Шахвали-хана. Слух о драке дошел и до Гайдарбека. Последний с обнаженной саблей ворвался в школу и плашмя оружием отхлестал прислугу, а Укаира и Зубаира предупредил: «Я убил вашего отца, убью и вас!»
После этого скандала Гулла и Абдул-Кадыр, так же, как и сын Гайдарбека Магомед, были исключены из школы.
Мы все время поднимались в гору и достигли перевала, а теперь, пожалуй, самое время начинать спуск.
… Залму, мать Хаджи-Мурата умерла в глубокой старости. Ей было более 90 лет. Случилось это через несколько лет после пленения Шамиля.
В 1891 году в с. Тлох скончалась Сану. Там же погребены сын Хаджи-Мурата Хаджи-Мурат младший, сестра Сану – Джавгарат.
Гулла, старший сын Хаджи-Мурата, дожил до Советской власти. Ростом он был в отца, лицом походил на мать. Гулла знал аварский, кумыкский и русский языки. Сын выдающегося храбреца и воина стал мастером-шорником, делал отличные седла, хомуты, уздечки, ремни и плетки. Сын Хаджи-Мурата, понимая толк в лошадях, любил скачки, возился с пчелами, имел пасеку. В конце прошлого века он работал лесным объездчиком в Цумаде, Цунте, Тлярате. От отца он унаследовал лишь одну страсть – любовь к стрельбе. Его друг Гитина-Магома говорил: «Я прикреплял к дереву 10-копеечную монету и Гулла со ста шагов попадал в нее с первого выстрела».
После пленения Шамиля Гулла ездил в Азербайджан на место гибели своего отца, расспрашивал о последнем бое и с помощью местных жителей привел могилу Хаджи-Мурата в порядок. Ту самую могилу, которую теперь нашли азербайджанские ученые. Именно он и установил камень с арабской надписью над изголовьем погребения.
Гулла, страстный рассказчик, собирал сведения о своем отце у знаменитого Арцул-меэра, прожившего 104 года, у Гайдарбека, Гаджи-Магомы и других сподвижников Хаджи-Мурата. У Гуллы всегда было много слушателей и его рассказы во многом совладают с тем, что говорится в повести «Хаджи-Мурат».
Лев Николаевич Толстой послал Гулле и Абдул-Кадыру письмо, где, надо думать, речь шла об их отце. Но был ли дан ответ и какова судьба письма, неизвестно. (О том, что Л. Н. Толстой действительно послал Письмо детям выдающегося героя, имеется пометка в одном из дневников писателя).
Многие годы, уже при Советской власти, Гулла прожил в кумыкском ауле Нижнее Ишкарты, в 14км от Буйнакска, где работал тесным объездчиком.
95-летний Умахан, житель этого села, поведал нам о Гулле.
Однажды я и мой отец тайком в лесу выкорчевали пни и, набрав целую арбу дров, возвращались в аул. Тут, как на грех, навстречу вышел Гулла.
– Ассалам-алейкум!
– Ваалейкум салам!
– Откуда едете?
– Из лесу.
– А куда держите путь?
Отец остановил арбу, подумал немного, а затем повернул обратно и с сердцем сказал: «В лес едем, Гулла, в лес! Оставь, пожалуйста, нас в покое!»
Пришлось отвезти несчастные пни на свое место. Когда же замерзшие и с проклятиями мы вернулись домой, смотрим: во дворе лежат дрова. Спрашиваем домашних: «Откуда?» Отвечают, что Гулла прислал. Он же велел сказать, что мужчинам воровать не тоже.
После смерти жены Умужаган Гулла возвратился в Хунзах. Умер он в 1927 году в 87-летнем возрасте. Гулла оставил шестерых детей – четырех сыновей и двух дочерей.
Старший сын Гуллы Казанбий работал в Хунзахе кузнецом. Говорят, что у него была необыкновенная память.
В годы гражданской войны внук Хаджи-Мурата Казанбий партизанил и до 1928 года руководил сельсоветом в Хунзахе. Умер он через три года после смерти своего отца – в 1930 году.
Вторым сыном Гуллы был Бадави, перенявший у отца профессию шорника.
Помните ту страницу из повести Л. Толстого, где говорится о тщеславии князя Воронцова. Разговор зашел о Хаджи-Мурате. «Если бы он родился в Европе, это, может быть, был бы новый Наполеон, – сказал глупый грузинский князь, имеющий дар лести…
– Ну хоть не Наполеон, но лихой кавалерийский генерал, – сказал Воронцов.
– Если не Наполеон, то Мюрат.
– И имя его Хаджи-Мурат…»
Этот разговор при совершенно других обстоятельствах имел свое продолжение еще при жизни Л. Н. Толстого.
Как известно, выдающийся маршал Наполеона Мюрат и храбрейший наиб Шамиля Хаджи-Мурат не только не знали друг друга, но и жили в разное время. Но их потомков по какой-то случайности судьба свела вместе. Было это в 1904-1905 годах во время русско-японской войны.
Внук маршала Иоахима Мюрата – принц Иоахим Наполеон Мюрат служил во втором Дагестанском полку, где командовал сотней горцев. Скромный, простой, относившийся с большим уважением к дагестанцам, француз был таким же храбрым воином, как и его знаменитый дед. Сотня Мюрата участвовала в нескольких больших сражениях. За отвагу в боях сотник был представлен к производству в подъесаулы, получил несколько наград.
Какое же все это имеет отношение к рассказу о потомках Хаджи-Мурата? А вот какое. Вместе с Иоахимом Наполеоном Мюратом в том же полку, а может даже и под его командованием служил внук Хаджи-Мурата Бадави. Во всяком случае не встречаться они не могли.
Внук Хаджи-Мурата попал на русско-японскую войну по мобилизации в 1904 году. Бадави отличался храбростью и стал георгиевским кавалером. Два георгиевских креста, заслуженных им в боях, как память и до сих пор сохраняются у одного из потомков Хаджи-Мурата.
Вернулся Бадави с фронта в чине прапорщика. Позже его назначили помощником командира эскадрона в Хунзахской крепости.
Однажды, в день пасхи, солдаты гарнизона напились и начали безобразничать на базаре. Между горцами и солдатами началась драка. Солдаты побежали в крепость за винтовками. Вышли они оттуда строем и открыли огонь по людям.
Навстречу солдатам поскакал Бадави и приказал немедленно прекратить стрельбу.
– Коли его, он тоже азиат! – крикнул кто-то из унтеров и офицер-дагестанец был поднят на штыки. Затем его сбросили на землю и начали топтать сапогами. Очнувшись, Бадави увидел, что командует стреляющими начальник гарнизона.
На дороге лежало несколько убитых горцев. Нащупав пистолет, Бадави выстрелил в офицера, но не попал. Зато был снова ранен в руку. Его оставили в покое, так как сочли погибшим. Но Бадави, у которого оказалось до 50 штыковых ран, выжил. Его несколько раз судили и в конце концов оправдали. Горец, однако, служить в армии больше не захотел и вышел в отставку.
В годы революции Бадави активно участвовал в борьбе с бандами Гоцинского, был участковым комиссаром и председателем Хунзахского революционного комитета.
Внук Хаджи-Мурата служил в Дагестанском полку Красной Армии. После демобилизации он вернулся к профессии шорника, которой его обучил отец. Позже земляки избрали Бадави председателем сельсовета.
Писатель А. Зорич, бывший в Дагестане в 1928 году и посетивший Хунзах, вот как описывает Бадави в своей книге «В стране гор» (1929 г., «Зиф»):
«Председателем сельсовета аула Хунзах состоит родной внук воспетого Толстым романтического Хаджи-Мурата. Он лишен бюрократических замашек и прямо в кармане бешмета носит советскую печать с серпом и молотом; когда нужно, он извлекает ее, помажет огрызком чернильного карандаша, смочит о язык и итем-пелюех на коленке бумаги о разверстках, налогах, о ссудах и кооперативных ревизиях. Чего же лучше!
На досуге Хаджи-Муратов, как его зовут, не прочь бывает вспомнить и потолковать о прошлых временах, нравах и обычаях. Говорит он об этой уходящей поре с оттенком лирической грусти: теперь появилась водка в лавках, в некоторых придорожных местах – подумать только!
Раньше все были удальцами и джигитами, и для молодых людей было бы позором менять черкески с газырями на кургузые штатные пиджачки.
Хаджи-Муратов вздыхает и улыбается мечтательно и грустно, покачивая в такт мыслям головой. Потом вдруг он срывается стремительно, ощупывая печать в кармане: забыл, совсем забыл: ведь на 8 часов назначено заседание в Кресткоме…»
Бадави умер 2-го мая 1932 года в Хунзахе.
А как сложились судьбы других потомков Хаджи-Мурата?
Баху вышла замуж за Абу-Муслима, переводчика при генерал-губернаторе Дагестанской области. Она умерла вскоре после замужества, оставив двух сыновей.
О жизни сестры Баху – Бахтика никаких подробностей узнать нам не удалось.
Третья дочь Хаджи-Мурата – Кихилай по характеру очень напоминала своего отца. В детстве она жила у бабушки в деревне близ Владикавказа. Там часто бывали столкновения с жителями соседней дергани из-за неразделенного леса. В таких случаях Кихилай брала ружье, ложилась между камней рядом с мужчинами и открывала стрельбу.
Когда началась гражданская война в Дагестане, Кихилай приехала к своему родственнику по матери председателю ДагЧК, герою гражданской войны Сафару Дударову. Дочь Хаджи-Мурата попросила, чтобы еe зачислили в красноармейский отряд.
«Могу ли я сидеть дома, когда здесь погибают люди, – заявила она Сафару Дударову. Рассказывают, что председателю ДагЧК пришлось потратить много времени и сил, чтобы убедить эту уже пожилую женщину отказаться от своего решения.
Впоследствии, после гибели С. Дударова, Кихилай, вооруженная и одетая в бурку, ездила в Аркас и Араканыг Там она спрашивала, кто убил ее родственника и вызывала этого человека, если он не трус, на открытый бой.
О не знающей страха натуре Кихилай говорят и такие воспоминания. В годы гражданской войны, когда на Темир-Хан-Шуру наступали то одни, то другие войска, по городу стреляли из пушек. В такие часы все, в том числе и мужчины, прятались в подвалах. Кихилай выходила на безлюдную улицу и садилась на камень, заложив ногу за ногу.
Она любила повторять: «Лучше нас погибли, а что мы!» Умерла третья дочь Хаджи-Мурата приблизительно в 70-летнем возрасте. Случилось это так.
Кихилай ехала верхом из Тлоха в Хунзах и, подъезжая к Матласу, неожиданно упала с лошади и сразу же скончалась.
За ее телом ездил Гулла и похоронил свою сестру в Хунзахе.
Биография второго сына Хаджи-Мурата, Абдул-Кадыра, менее интересна. Он был офицером царской армии, дослужился до чина подполковника. Последние годы своей жизни Абдул-Кадыр провел во Владикавказе (Орджоникизде), где и скончался приблизительно в 1907–1908 гг. Женат был Абдул-Кадыр на кумычке из аула Нижнее Казанище. Их потомки сейчас живут в ауле Валерик, в Чечено-Ингушетии.
Третий сын Хаджи-Мурата, тот самый, что родился в темнице в начале 1852 года и был назван именем своего отца, также служил в царской армии. Был он женат на сестре известного дагестанского революционера Магомед-Мирзы Хизроева.
Одна из его 3-х дочерей Залму жила в г. Буйнакске, 85-летняя внучка Хаджи-Мурата Залму, получившая имя матери дела, имела блестящую память и многие эпизоды из жизни наиба Шамиля она рассказывала как бы читая по книге. Залму очень любила своих детей – Имангазали и Сакинат.
Муж Залму, отец Имангазали и Сакинат, Якуб Исаков 55 лет проработал дорожным мастером, обслуживая горные магистрали от Буйнакска до Главного Кавказского хребта.
Известен такой факт. Выступивший в Темир-Хан-Шуринской мечети Махач Дахадаев был окружен провокаторами. «Что вы его слушаете?!» – кричали эти люди.– Он давно заслужил удар кинжала».
Кто знает, как далеко зашли бы враги, если бы не вмешался присутствовавший здесь же Якуб Исаков. Выбежав из толпы, он стал рядом с Махачем Дахадаевым и, вытащив из ножен метровый кинжал, сказал: «Подойдите, кто посмелее!»
Не ожидавшие такого оборота, провокаторы растерялись и беспрепятственно выпустили из мечети Махача и его друга.
Сын Залму, правнук Хаджи-Мурата Имангазали был изобретателем и великолепным художником. Он создал филигранной работы макет театра, где в 1920 году была объявлена автономия Дагестана. Имангазали – автор целой галереи интересных муляжей пещерных людей, которые выставлены в республиканском краеведческом музее в Махачкале.
Сестра Имангазали – Сакинат работает контролером на Буйнакском консервном заводе.
Другой правнук Хаджи-Мурата, внук Гуллы и сын Бадави Магомед Хаджи-Мурадов окончил Ростовский пединститут. Он участвовал в Великой Отечественной войне, был трижды тяжело ранен и трижды возвращался на фронт, имеет целый ряд правительственных наград. Магомед Бадавиевич готовил научный труд, посвященный своему прадеду Хаджи-Мурату.
Интересные люди есть и в следующем поколении потомков Хаджи-Мурата. Праправнучка Хаджи-Мурата Меседу Гаджиевна Алхасова является заместителем управляющего консервтреекм республики. А другая праправнучка коммунистка Зумруд Гаджиевна Губаханова – начальник кинофикации Дагестана.
Н. И. ПИРОГОВ В ДАГЕСТАНЕ ПУТЬ В ГОРЫ
Восьмого июня 1847 года Н. И. Пирогов отправился на Кавказ, чтобы непосредственно на поле боя испытать действие паров эфира при хирургических операциях. Для этой цели он вез 30 приборов собственного изобретения и 32 кг наркотического вещества.
Из Темир-Хан-Шуры после ряда удачных операций в местном госпитале Н. И. Пирогов и два его ассистента поспешили к Турчидагскому хребту, где вскоре должны были развернуться бои у аула Салта.
Дорога проходила через аулы Нижний Дженгутай и Верхний Дженгутай, Кулецма, Оглы.
Аул Оглы лежал в стороне от тракта в Салта. Врачи делали крюк лишь потому, что там был небольшой полевой госпиталь, куда доставлялись раненые из Гергебиля. Отдельного помещения для работы хирургов госпиталь не имел. Поэтому операции пришлось делать при больных. Но, как говорят, «нет худа без добра».
«К нашему удовольствию увидели, – писал вскоре хирург, – что наши больные солдаты, которые приступали в первый раз к эфированию с робостью и некоторым отвращением, здесь, убедившись собственными глазами в благотворном действии эфирных паров, подвергали себя их влиянию с охотой и без всяких увещаний».
Н. И. Пирогов сам сделал в Оглы несколько операций и, оставив врачу лазарета два прибора для эфирования, выехал из Акуша.
Еще в 1819 году это большое даргинское село было разгромлено генералом Ермоловым. Приехав в Акуша через 28 лет, Н. И. Пирогов увидел печальную картину. «В Акуше запущенные поля, голые скалы, неопрятность и бедность и в одежде, и в саклях», – писал он в своих заметках.
Человек высокой культуры, Н. И. Пирогов не был поглощен только ранеными и своими экспериментами. Он приглядывался к людям, быту, одежде, обычаям, устройству саклей, многое подмечал и сведения эти записывал в специальном дневнике.
Хирург обратил внимание, что дома горцев расположены амфитеатром на склонах гор. Куда бы ни приезжали врачи, их с крыш своих саклей мог видеть весь аул. Как правило, любопытных было много, начиная с детей и кончая глубокими стариками. Пожалуй, так случилось вовсе не потому, что приезжие были русскими. Причина была и в другом. Впереди врача шла молва, рассказывающая об удивительных операциях джарра-ха из России, когда больной не ощущает болей и преспокойно спит.
К Н. И. Пирогову, хотя он являлся человеком другой веры, горцы относились с большим почтением.
В горах уважали не только людей храбрых, но и тех, кто как Н. И. Пирогов умел творить чудеса. «Мы были, – с удовлетворением замечает хирург, – приняты и в Акуша гостеприимно».
В этом дневнике есть, например, подробное описание домов, в которых жили горцы. Пирогов пишет, что сакли горцев не знают стекол. Вместо окон в стене небольшое четырехугольное отверстие. В комнатах, даже в солнечный день, всегда стоит полумрак. Внутри сакли очаг без дымохода и несколько полок для посуды на стенах.
Главным богатством и украшением любого дома, – рассказывает хирург, – являются громадные медные подносы и матрацы.
В Акуша врачи приехали во второй половине дня. Хозяин, принявший их, вероятно, юзбаши – сельский староста, зарезал барана, сделал плов, шашлык. Обедали сидя на разостланных вдоль стен матрацах. Ни вина, ни чаю в Акуша, так же, как и в других аулах, приезжие не видели. Употреблять спиртное запрещала религия, чая же горцы не могли достать из-за войны, ввиду затруднений в торговле.
Вечером в комнате был зажжен ночник, где вместо масла горела нефть. Ночник громко трещал и страшно коптел. Н. И. Пирогов поинтересовался, имеется ли в этих местах нефть. Оказывается, не было. В Акуша горючую жидкость доставляли в бурдюках из далекого Баку земляки-отходники. Привозили они нефть на ишаках или на вьючных лошадях, а затем у своих же сельчан обменивали на пшеницу.
Н. И. Пирогов не удивился тому, что больные горцы за помощью к нему не обращались. Их лечили местные хакимы и джаррахи. Хирург хотел детально ознакомиться с их методами лечения, но сделать это в Акушах не имел возможности. Он торопился к войскам.
На Турчидаг врачи прибыли в конце июля. Стояло самое теплое время года, но сказывалась высота 2200 метров над уровнем моря. Ночи были холодными, сырыми. По утрам, как только солнце начинало пригревать землю, густой туман окутывал горы. Но у Н. И. Пирогова и его помощников настроение погода не портила. Наоборот, они с радостью отметили очень важное для медицины обстоятельство. В пути, от самого Пятигорска, врачи не раз встречали больных холерой. При них один солдат умер от этой страшной болезни в Темир-Хан-Шуре. Холера свирепствовала и в войсках, осаждавших Гергебиль. На вот что интересно, как только солдаты (поднялись на Турчидаг, болезнь будто рукой сняло.
«Мы, прибыв в лагерь на Турчидаг, – сообщает хирург, – не нашли уже ни одного холерного случая».
Н. И. Пирогов обратил внимание и на другое. Здесь на Турчидаге вообще не было никаких заболеваний. Разумеется, врачи хорошо понимали, что причиной тому большая высота, идеально чистый воздух.
Туманы позволяли горцам нет-нет да совершать нападение на солдат, но больших сражений не было. Раз, правда, во время фуражировки какой-то офицер был ранен в плечевой сустав. Его оперировали под наркозом, но оказалось, что пуля засела очень глубоко и поэтому извлечь ее не удалось.
Был и такой случай. Какой-то горец из Мегеба в туманный день взобрался по скалам на вершину горы и пополз в сторону русского лагеря. Первым, кого он увидел, был часовой, расхаживающий невдалеке от сливающихся с туманом палаток. Раздался выстрел, солдат упал. Весь лагерь поднялся по тревоге, но поймать стрелявшего не удалось. Он скрылся.
Из записок Пирогова, восхищенного «дерзостью лезгина», нам известно, что мегебец ранил солдата, стоявшего на часах возле палатки, где жил наместник царя на Кавказе князь Воронцов.
Через некоторое время войска двинулись в сторону аварского аула Салта. Дорога отняла около двух суток.
С высоты «птичьего полета» Пирогов любуется горскими аулами, сравнивает их с ласточкиными гнездами. Но он понимает, что отнюдь не эстетические требования заставили дагестанцев возводить жилища на крутых склонах или вершинах гор, забиваться в недоступные ущелья,
«Везде видно, – замечал русский врач, – что строившиеся умели (пользоваться местностью и имели в виду оградить себя от неприятелям.
В середине вторых суток пути перед взорами солдат и офицеров предстала Салта. Та часть, что была ближе к ним, находилась на почти ровном месте, а дальше село амфитеатром взбиралось в гору. Оправа от аула были сады и небольшое озеро, а слева – глубокий ров.
Штурм, на который Воронцов возлагал много надежд, не удался. Как и в Гергебиле, войска перешли к осаде. Она тянулась почти два месяца.
Интересная деталь: в царских войсках, осаждавших Салта, были и части милиции, набранной из горцев. В дни затишья между милиционерами и мюридами Шамиля начинался, на первый взгляд, довольно мирный диалог. Салтинцы громко спрашивали об общих знакомых, родных, близких, а милиционеры отвечали. Правда, нередко беседы принимали иной характер. Мюриды спрашивали, не выдали ли еще милиционеры своих жен за царских солдат, а те, в свою очередь, бросали колкость вроде того, что не начали ли осажденные потреблять к ужину мышей. Все это заканчивалось шумной перестрелкой.
Когда пошел второй месяц осады, мюриды перестали отвечать милиционерам. По вечерам из аула слышалось их пение.
Не сдали бы мюриды Салта, если бы не одно обстоятельство. Противник изготовил две большие мины, которые были подложены под блокгаузы осажденных. Стены, прилегавшие к бастиону, рухнули и в образовавшиеся бреши долезли солдаты. Впрочем, взять Салту сразу не удалось. Каждая сакля здесь превратилась в маленькую крепость. Пирогов рассказывает обо всем этом в своих записках.
Уже и осада кончилась, и аул был захвачен, а еще два дня после этого с 7 часов утра и до часу ночи перевязывали раненых. Здесь Н. И. Пирогов впервые лицом к лицу столкнулся с воинами Шамиля.
«Эти отчаянные приверженцы Шамиля, – писал хирург, – изумили нас своей твердостью и равнодушием к телесным страданиям. Один из них спокойно, без всякой перемены на лице, сидел на носилках, когда наши солдаты принесли его к нам в лазарет. Одна нога его была обвязана тряпками; я думал, судя по его равнодушию, что он незначительно ранен. Но каково же было мое удивление, когда сняв повязку, я увидел, что нога его, перебитая ядром выше колена, висела почти на одной только коже! На другой день после снятия бедра этот же мюрид сидел между нашими ранеными, опять так же спокойно и с тем же стоицизмом». Н. И. Пирогов указывает, что горец этот не являлся исключением.
НА ПОЛЕ БОЯ
Теперь стоит рассказать о том, как работали петербургские врачи во время сражения у аула Салты.
До Пирогова раненых немедленно эвакуировали в ближайший временный госпиталь. Он же упросил начальство, чтобы тех, кому была оказана хирургическая помощь, не отсылали в тыл. Ему хотелось некоторое время понаблюдать за больными. При главной квартире организовали полевой госпиталь. Сюда приносили людей из всех батальонов, расположенных вокруг аула. И только через 2–4 недели раненые подлежали эвакуации в Кази-Кумухский госпиталь.
Оперировал Пирогов в шалаше, сделанном из веток и накрытом сверху соломой. Операционных столов не было. Их заменяли две длинные скамьи, сооруженные из камней. Их так же, как и крыши шалашей, покрывали соломой.
Между каменными ложами была прорыта канава для стока воды. Раненого клали на камень поверх соломы и так проводили операцию. Хирургу приходилось выполнять тяжелую работу буквально на коленях.
И без того плохие условия намного ухудшились после второго штурма Салтов. Только за 5 дней, с 9 по 14 сентября, число оперированных увеличилось на 140 человек. В «лазарете» мест уже не хватало, пришлось занимать обычные солдатские палатки. Врачи работали по 12 часов в сутки, все равно им не удавалось даже осмотреть всех нуждающихся в лечении.
Потом закончилась солома. Раненые по нескольку дней лежали на старых подстилках. В соломе и белье гнездились вши и черви. Днем, когда пригревало солнце, тучи мух заполняли помещения, мучая больных. Положение усугублялось еще и тем, что, как правило, многие раненые очень поздно доставлялись в лазарет с поля боя. Это, в свою очередь, приводило к нежелательным последствиям: «В ранах, – пишет хирург, – от повреждений и после ампутаций начал иногда обнаруживаться антонов огонь». Исход операций теперь оказывался несравненно худшими, чем раньше.
Нелегко было и самим врачам. Очень утомляло многочасовое стояние на коленях при операциях. По ночам медиков одолевали вши, переползавшие от больных. Но совесть была чиста: ни одного человека не оставили они без помощи и внимания. Ровно 100 операций с применением эфирного наркоза провел Н. И. Пирогов под Салтами.
Аппарат для вдыхания эфира через нос, как мы отмечали ранее, был также изобретен хирургом. На поле боя Н. И. Пирогов имел возможность проверить его качества. Он требовал меньше помощников, чем три использовании других аппаратов, созданных за границей. Ни один из 100 лежавших на операционном столе не кашлял, не чихал, ни один не жаловался, что у него першит в горле. Таким образом, аппарат на дыхательные пути раздражающе не действовал. Это была большая победа.
На все операции, сделанные под Салтами, врачи употребили около 6800 граммов эфира, т. е. в среднем около 70 граммов на одного раненого. Из 100 больных лишь б или 7 человек во время операции чувствовали боль. Этого могло бы не быть, сообщает Пирогов, если бы из-за недостатка времени не приходилось приступать к операции, не дожидаясь глубокого сна.
Одно время раненые, подвергшиеся эфированию, вели себя очень беспокойно. Проснувшись, они рассказывали, что боли они не чувствовали, но им снились страшные сны.
Н. И. Пирогов дал научный анализ этому явлению. Он установил влияние эфира на определенные центры головного мозга.
Хирург вскрыл и другие причины. «Эта жидкость, – сообщает хирург, – присланная нам из аптек Ставрополя и Тифлиса и приготовленная летом при недостатке льда в этих местах, была слаба и содержала много алкоголя. Она испарялась медленно, и мы должны были для усыпления употреблять более значительное количество».
Н. И. Пирогов и его помощники придумали способ очищения эфира от примесей с помощью воды. После этого, как замечает ученый, раненые стали вести себя во время операции спокойно, «…сновидения у эфированных солдат сделались более веселыми; им снились сады и другие приятные места».
Теперь, если во время операций и были слышны голоса, то это были бессвязные восклицания эфированных, приказы хирургов и ответы их подчиненных.
Первый солдат, которого ранили под Салтами и доставили в лазарет, был по-настоящему напуган, увидев маску и долго не соглашался надеть ее. Остальные же 99, дождавшись «своей очереди» без видимых колебаний ложились под нож. Некоторые раненые сами просили обязательно эфировать их перед операцией.
Забегая вперед, скажем, что ни один из 100 подвергшихся операции не умер на столе, хотя у многих пришлось отнимать конечности. Солдаты знали об этом и доверяли хирургу. Добавим еще, что из 400 человек, оперированных Н. И. Пироговым, лишь двоим не суждено было выжить. Всех остальных волшебная рука великого русского хирурга вернула к жизни.
РУССКИЙ ВРАЧ И ДАГЕСТАНСКИЕ ДЖАРРАХИ И ХАКИМЫ
Несмотря на свой большой авторитет, Н. И. Пирогов всегда оставался скромным и не стеснялся, если надо, поучиться у других. Так, будучи в Дагестане, русский хирург интересовался состоянием местной медицины.
Н. И. Пирогов говорит, что от приехавших с театра военных действий офицеров он не раз слышал об искусстве «азиатских врачей». И когда хирургу представилась возможность посетить Кавказ, то одной из задач предстоящей работы он наметил: «Азиатские туземные врачи».
«Во время экспедиции, – писал он в отчете, – и при посещении госпиталей Кавказа я имел случай видеть несколько раненых, которые прибегали к их помощи. Я расспрашивал также и наших врачей».
Интересуясь вопросом о происхождении знаний хакимов, хирург пришел к выводу, что лечение наружных ран «есть чисто наследственное и переходит от отца к сыну».
Н. И. Пирогов анализирует, почему дагестанских врачей окружает и «таинственность и неизвестность, столь привлекательная для публики».
Русские медики, работавшие в районе военных действий, кроме всего прочего, всегда имели дело с большим количеством больных. К примеру, в 1847 году во временном госпитале в Кази-Кумухе на более чем 300 больных приходилось только двое лечащих врачей. Местные лекари имели, как правило, 2–3 пациента. Разница была и в условиях, в которых находились нуждающиеся в помощи.
«Целые сотни наших раненых лежат вместе, вдыхают воздух госпиталей, имеют перед глазами одни страдания и смерть своих собратьев…» У горцев же раненые или больные лежат отдельно у себя в саклях. Они дышат свежим воздухом, хорошо питаются, а самое главное, как говорят, им обеспечен индивидуальный уход. Каждого из них при надобности лично осматривает и перевязывает сам хаким. Разумеется, все это хорошо отражалось на состоянии здоровья раненых и больных горцев. Пирогов понимает, что всего этого мало для успешного лечения, врач должен обладать запасом специальных знаний и навыков, чтобы достигнуть положительного результата.
И вот его мнение о горских лекарях, работу которых он в какой-то степени имел возможность изучить.
«Однако же я должен из любви к истине заметить, – писал великий хирург, – что… некоторые из азиатских врачей имеют большую наглядность и опытность в лечении огнестрельных ран… Особливо замечательно лечение огнестрельных ран, соединенных с раздроблением кости пулею или с присутствием посторонних тел».
Н. И. Пирогов дал прелюбопытнейшее описание всего процесса лечения вышеотмеченных ран.
Перед приходом горца из сакли выносилось всякое оружие. Врач в течение нескольких дней проживал у больного. Освоившись, он приступал к делу.
В отверстие раны, как можно глубже, заносилась тряпка, намоченная в мышьяке. Она оставлялась в ране все дни пребывания врача у больного.
Покажется удивительным или диким дальнейшее лечение. В течение двух дней джаррах не позволяет больному… спать. То сильным стуком, то разговором, то приказом, то даже с помощью спиртного он старается отогнать сон от лечащегося. Боль от едкого вещества, внесенного в рану, бессонница, лихорадка приводили к полному изнеможению раненого, зато после этого, если лечащийся засыпал, то уже крепким сном.
Как только в ране появлялось нагноение, тряпка вытаскивалась. Далее предстояла не менее болезненная операция. В расширенную рану вставлялся… бараний рог и лекарь высасывал гной, скопившийся там. Вместе с гноем выходили частицы омертвевшей кости и другие посторонние тела. Эта процедура повторялась, как правило, несколько раз. Рана оставалась открытой до окончания лечения.
И вот резюме Н. И. Пирогова: «Но как бы ни были грубы и сумасбродны их (местных лекарей – Б. Г.) средства, начала, которым они следуют при лечении ран, остаются тем не менее справедливы; расширение отверстий и привлечение гноя и посторонних тел к выходу раны».
О своеобразных успехах горской народной медицины свидетельствует тот факт, что Н. И. Пирогов, считавший необходимой ампутацию при осложненных огнестрельных переломах костей, будучи в Дагестане, изменил свое мнение. В отчете о поездке на Кавказ ученый, сообщая об этом, писал, что «туземные хирурги или хакимы никогда не ампутируют при сложных переломах от пулевых ранений, a лечат их своим особенным наследственным (передающимся от отца к сыну) способом и именно эти хакимы пользовались особым доверием как у наших солдат, так и у офицеров».
Великий хирург имел мужество заявить: «Мои же первичные ампутации на Кавказе, сделанные тотчас же на месте, не дали блестящих результатов». В Дагестане Н. И. Пирогов впервые для лечения переломов костей вместо липовой коры (луба) стал употреблять крахмальную повязку.
В чем же заключался народный способ лечения огнестрельных переломов костей? А вот в чем. Лекарь туго обвязывал поврежденное место бараньей шкурой. Причем барана резали непосредственно перед этой процедурой. Здесь как будто нарушались простейшие санитарно-гигиенические правила. Между тем результат получался неплохим. Это происходило, видимо, потому, что в освежеванной шкуре было гораздо меньше инфекционных бактерий, чем в самой ране. Далее, теплая шкура на некоторое время вызывала интенсивное пульсирование кровеносных сосудов в районе перелома. Засыхая, такая «повязка» превращалась в твердую массу, делала поврежденную конечность неподвижной. А это необходимейшее условие лечения переломов.
Так лечили в горах при закрытых переломах. При открытых же переломах, прежде чем оборачивать поврежденную конечность шкурой, горские лекари клали на рану бальзам из трав. Кроме того, в некоторых случаях горцы под повязку клали свежее тесто из пшеничной муки.
Таким образом, есть основания утверждать, что именно баранья шкура и мучное тесто несомненно являются предшественниками и крахмальной и гипсовой повязок.
В подтверждение всему сказанному приведем одну интересную историю. И, самое главное, произошла она не с горцем, а с русским солдатом из Апшеронского полка, участвовавшим в Кавказской войне. Звали солдата Самойло Рябовым. Был он храбр, участвовал в блокаде Чиркея, штурме Ахульго и был награжден орденом святого Георгия.
И вот в бою при Цатанихе в 1843 году Рябова ранили. Произошло как-то так, что свои его не подобрали и солдат оказался в плену у горцев. Чтобы его не убили, Рябов не показывал рану. Когда же горцы спросили, откуда у него на портянке кровь, Рябов ответил, что он тряпкой вытирал расшибленный нос.
В ауле Бетлет, куда привели пленного, Рябов встретился с бывшим солдатом из казанских татар, бежавшим к горцам еще 20 лет назад. Звали его Абдуллой. Последний из симпатии к русскому взял клятву с хозяина пленного – Али, что тот не сделает ничего Рябову дурного. Хозяину открыли, что пленный ранен.
«Осмотрев мои раны, – вспоминал позднее Рябов, – Али сейчас же поручил Абдулле разбить свинцовую пулю и сделать из нее иголку, величиною в 3–4 вершка, заставив в то же время сделать пластырь из толченого льняного семени и яичного желтка; затем послал одного горца привезти барана, который считается там едва ли не дороже человека, а другого – вырезать из хвоста лошади шесть волос и призвать еще четырех силачей.
… Растянули меня на земле, – рассказывал дальше русский солдат, – четыре силача насели мне на голову и на ноги, а сам Али с Абдуллой начали производить операцию, которая первоначально заключалась в том, чтобы тупою свинцовою иглою проткнуть ногу в пораненном месте и продернуть конские волосы…
Продернув волосы сквозь рану, меня подняли, посадили и заставили захватить руками с обеих сторон отверстия ран, и заготовленным пластырем завернули ногу в сырую, теплую еще баранью овчину и, забинтовав ее натуго, оставили в таком положении на 3 дня.
Нога быстро отекла, как бревно, но спустя сутки, отек начал проходить, а к концу третьих суток совсем спал. Разбинтовав ногу, передернув волосяную заволоку и выпустив накопившийся гной, раны опять залепили тем же пластырем и забинтовали уже тряпкою…»
До конца лечения Абдулла ежедневно по утрам менял повязку и употреблял пластырь. Уже на 21-й день Рябов почувствовал себя настолько хорошо, что смог передвигаться. Полуголодный, еще не совсем окрепший, Рябов после двухмесячного плена сумел бежать. Много дней скитался он по горам, пока не добрался до Темир-Хан-Шуры.
Насколько удачна была операция, можно судить по тому факту, что Рябов служил в армии до 1857 года.
Как видно из рассказа самого раненого, методы лечения горских лекарей нередко были действенными. По крайней мере, Рябов был вылечен хакимом Али из аула Бетлет от раны, полученной при Цатанихе. После всего этого он прожил еще 33 года.
ПОМОЩНИК ВЕЛИКОГО ХИРУРГА
Их было пятеро: Абакар, Рабадан, Исмаил, Раджаб и Муртузали. К сожалению, ни одному из них дожить до сегодняшних дней не довелось. Последним в 1960 году умер Абакар. Случилось это осенью. Был он на сенокосе. Проработав целый день на поле близ Карлан-юрта, Абакар нагрузил травою подводу и, сев на самую макушку, поехал домой. Но вдруг лошади чего-то испугавшись, резко рванулись вперед. Абакар упал с подводы, получил тяжелые травмы и через два дня умер. Горец принял смерть спокойно. Он считал, что прожил достаточно. Сколько же было лет Абакару?
В 1959 году Абакар, решив погостить в родных местах, приехал в Леваши. Родственники, долго не видевшие его, спрашивали, сколько же ему теперь лет.
– Баллах, – отвечал он, – что-что, а возраст свой точно помню: 124 года.
Человек этот имел паспорт, где был указан год рождения 1835.
Глубоким стариком, в возрасте, близком к 120 годам, в родном селе Бутри умер брат Абакара Рабадан. С молодых лет он знал толк в кровопускании и костоправстве. Как некоторые дагестанцы старшего поколения, Рабадан знал арабскую грамоту и письмо. Врачеванием он занимался между делом в основном до революции.
Из его биографии нам кажется примечательным следующий факт: в 1861 году, как и во всем Дагестане, в Бутри началась холера. Черная смерть косила всех налево и направо. Люди разбежались кто куда – одни в леса, другие в пещеры. Лишь 35-летний Рабадан и его отец Магомед не испугались смерти. Оба они, как ни удивительно, остались в живых и не были задеты холерой.
Два других брата – Исмаил и Раджаб были красными партизанами и служили в отряде Алибека Багатырова.
Исмаил был тяжело ранен английской разрывной пулей в районе Таркитау в 1918 году. Живым довезти до родного села его не удалось. Было Исмаилу 65 лет. На 15 лет меньше прожил Раджаб. В отряде Багатырова он командовал отделением. Вражеская пуля скосила горца на Аварском фронте.
Самым старшим из братьев был Муртузали. Ради него собственно и затеян этот рассказ. Его жизнь – переплетение удивительных историй, в которых многое кажется вымышленным, легендарным.
В юности Муртузали работал на бакинских промыслах. Оттуда он иногда привозил для продажи в горы нефть и керосин. В Баку Муртузали научился немного понимать русский и азербайджанский языки.
Когда в августе 1847 года Н. И. Пирогов приехал в Акушу, по счастливой случайности Муртузали встретился с ним. Н. И. Пирогов искал среди горцев человека, знавшего русский язык. Ему указали на Муртузали. Удача была двойной: оказывается, даргинец к тому же увлекался народной медициной.
Хирург пригласил Муртузали поехать с ним в качестве переводчика. Тот дал согласие и уже более не разлучался с Пироговым в течение всего периода его пребывания в горах.
Муртузали не пропускал ни одной операции великого мастера. Горца поражало, что после приема наркоза, раненые лежали не шелохнувшись и не реагировали на боли. К примеру, ни одного звука не издал казачий сотник Юрий Гагарин, хотя хирург ампутировал ему ногу.
Правда, и бутринец в своей лечебной практике применял снотворное, сделанное из настоя трав. Этот настой помогал больному крепче заснуть, что убыстряло ход лечения. Но настой по своему действию не шел ни в какое сравнение с эфиром и, самое главное, обезболивать операции с его помощью было невозможно.
Переводчик, здесь же в русском лагере проходил настоящую медицинскую практику. В какой-то мере Муртузали, как мы упомянули выше, был подготовлен к этому еще до знакомства с Н. И. Пироговым. Дома он был костоправом, удалял зубы…
Пирогов научил способного горца ампутировать конечности, удалять камни из мочевого пузыря, перевязывать крупные сосуды и останавливать кровотечение. Муртузали под влиянием Пирогова поверил в силу лекарств и особенно йода, который русский ученый впервые в истории медицины широко применял в Дагестане.
… В том же 1847 году, возвращаясь из района военных действий, Н. И. Пирогов оставил Муртузали два комплекта хирургических инструментов.
Великий русский хирург не терял связи со своим дагестанским учеником и после отъезда в Россию. Когда в 1853 году началась Крымская война, Пирогов пригласил Муртузали к себе. Горцу шел 43-й год, но он, не задумываясь, выехал в действующую армию. С Пироговым он встретился в Севастополе. Здесь впервые в своей жизни дагестанец увидел сестер милосердия. Те называли его «большой шапкой» за лохматую папаху, которая, как гора, постоянно возвышалась на голове Муртузали.
Тогда бутринец уже неплохо владел русским языком. После возвращения с войны он некоторое время прожил на родине. Сельчане приходили к нему смотреть на медаль, которой Муртузали был награжден за Севастопольскую кампанию.
После пленения Шамиля горец совершил путешествие по восточным странам. Побывал Муртузали в Ираке, Турции, Иране, Египте и в Саудовской Аравии. Основной целью его поездки было стремление поближе ознакомиться с ближневосточной медициной. Деньги, накопленные почти за всю жизнь – 300 рублей – пришлось израсходовать на это путешествие.
Муртузали привез из своей поездки большой запас новых знаний и много оригинальных медицинских инструментов.
Вскоре после возвращения он переехал из Дагестана в Ставрополь, затем работал во Владикавказском госпитале. К этому времени он, кроме даргинского, тюркского, аварского, кумыкского, арабского языков, знал уже и латынь. Из Владикавказа Муртузали снова возвратился в Дагестан.
Так как в горах не было постоянной медицинской практики, он поселился в Хасавюрте, где проработал 30 лет. Даже в преклонном возрасте Муртузали был всегда бодр, хорошо выглядел. Он никогда не курил и терпеть не мог алкогольных напитков. Бутринец в старости красиво пел лирические песни и отлично танцевал. Впрочем, у них в роду, видимо, все были такими.
В Бутри до последнего времени жил Абдулкерим – родственник Муртузали. Он всегда защищал честь аула в танцах. Уверяют, что Абдулкерим и в 100-летнем возрасте не уступал молодым в танце.
Муртузали страстно любил скачки. Сам он также был отличным наездником. Однажды еще в Ставрополе заметкую стрельбу и прекрасную джигитовку он получил приз – серебряные карманные часы. Подарок очень долго, как реликвию, хранили в семье. Во время проведения Оцбай (праздника «Первой борозды») Муртузали участвовал в соревнованиях по бегу и увлекался национальной борьбой. Особенностью этого человека было то, что он ни с кем не ругался – ни с соседями, ни с родственниками. Детей не бил. Когда становилось невтерпеж, он восклицал: «Вот я сейчас ударю!» – и хватал первую попавшуюся палку, но не запускал ее, пока детвора не отбежит на безопасное расстояние. Шутка была его второй натурой.
Строго придерживался горец режима дня. В приеме пищи у него имелась своя система: сперва он поедал второе блюдо, а затем первое.
– Это хорошо для работы желез внутренней секреции, – отвечал он любопытным. После обеда горец считал обязательным двухчасовой сон. Любил он калмыцкий чай, фрукты, кислое молоко, не отказывался от мяса. Фасоль и чеснок уважал, мучные блюда считал тяжелыми, почти ими не пользовался. Редко пил или вовсе отказывался от холодной воды. Спать любил в прохладной комнате. Сон был у него отличный. Очень часто он путешествовал по горам. Ходил, как правило, по лугам, собирал лекарственные травы.
Вероятно, все это позволило прожить ему долгую, в 136 лет, жизнь. Муртузали регулярно читал газеты на родном и русском языках. Очками никогда не пользовался, и так как слух у него был отличным, то дважды окликать его не приходилось.
Своим пациентам этот человек настоятельно рекомендовал заниматься спортом и запрещал пить спиртное. У старика имелось большое количество книг на медицинские темы.
Были у него и необъяснимые странности. Он, например, стеснялся ходить в кино. В шутку старик говорил: «Я сам кино, пусть ко мне ходят». И к нему шли как к известному и знающему врачу.
Муртузали был близок со многими интересными людьми. В Левашах в годы гражданской войны у даргинца бывал С. Орджоникидзе. Посланца Ленина горец привлекал тем, что за свой счет содержал небольшую больницу для красных партизан. Встречался, и притом неоднократно, Муртузали с Д. Коркмасовым, а с А. А. Тахо-Годи находился в приятельских отношениях.
Как человеком, прожившим богатую и интересную жизнь, горцем из Бутри очень интересовались писатели Э. Капиев и Р. Фатуев. Последний некоторое время жил в Левашах в доме у Муртузали.
Умер Муртузали в Левашах. Случилось это 15 августа 1946г., т. е. через 99 лет после встречи с Н. И. Пироговым. Похоронили горца там же, в Левашах.
У Муртузали было 33 сына и дочери. Женился он три раза, причем последнюю свадьбу сыграл, когда ему было 80 лет. Загидат – последняя жена принесла бутринцу 15 детей. Известно, что многие потомки Муртузали также отличались долголетием. Так, его старшая дочь Татун прожила 112 лет.
Многие дети горца живы. Его дочь Фарида – мать-героиня, воспитала 10 детей, работает в колхозе.
Предпоследний сын в семье Муртузали Хабиб родился в 1931 году, когда даргинцу шел 121 год.
По желанию отца Хабиб стал врачом. Он окончил Дагестанский медицинский институт и стал хирургом.
Когда Хабиб получил диплом врача, старый горец, как самую дорогую реликвию и ко многому обязывающую эстафету, передал ему – советскому хирургу – инструменты, подаренные великим Пироговым.
ОТЪЕЗД
После взятия аула Салты Н. И. Пирогов вернулся в Темир-Хан-Шуру. Это было 2-го октября 1847 года.
На обратном пути он заехал в уже знакомый аул Оглы. Хирург побывал в госпитале, осмотрел раненых, беседовал с ними и вместе с ними радовался теплой погоде, которая стояла в горах, невзирая на осень.
Большинство раненых подлежало транспортировке в Темир-Хан-Шуру. И какова же была их досада, когда, проснувшись утром следующего дня, люди увидели вдруг побелевший мир. Выпал обильный снег. Это до крайности осложнило положение. Пирогов, конечно, не мог остаться равнодушным к беде солдат. Благодаря его вмешательству эвакуация состоялась своевременно. Раненых, как и было намечено, перевезли в Темир-Хан-Шуру.
В Темир-Хан-Шуре хирург тоже прожил гораздо дольше, чем это предполагалось. Им и его товарищем в присутствии местных врачей снова было проведено несколько показательных операций.
Дальнейший путь великого хирурга лежал через Нижний Дженгутай, Параул, Гели, Губден на Дербент и далее в Азербайджан и Грузию.
Будучи в Дербенте, Пирогов восхищался чудесным виноградом, который там выращивался.
Хирург отметил странную деталь: «температура воздуха и климат различны в разных частях города».
Когда хирург переправлялся через Самур, воды в реке было сравнительно мало. Но ему рассказали, что весной здесь бывают страшные разливы, и того, кто вздумает тогда переправиться вброд, поджидают серьезные опасности.
Чаще всего горцы, замечает Пирогов, переправляются через Самур на арбах, запряженных буйволами. И вот в тот момент, когда животные входят в воду по шею, они нередко перестают слушаться хозяев. Бывали случаи, когда буйволы, невзирая на удары и проклятия погонщиков, просто плыли по течению.
В Куссарах врачи посетили штабквартиру одного из полков, расположенных в лесу. Оказалось, что здесь, в госпитале, лежали раненые, доставленные из Салтов.
Совершенно неожиданно Н. И. Пирогов в Куссарах встретился с одним солдатом которого уже давно считал мертвым. Под Салтами хирург ему вырезал три пястные, кости, перебитые пулей. После операции здоровье солдата резко ухудшилось: началось флегмонозное воспаление. Его снова положили на операционный стол. После операции раненого в очень тяжелом состоянии отправили в Кумух, а оттуда, оказывается, доставили в Куссары. И хирург и солдат были несказанно рады встрече, да и рана у воина почти зажила.
Была середина октября 1847 года, когда Н. И. Пирогов со своими товарищами, отправляясь в Тифлис, покинул нашу землю.
В течение 4-х месяцев великий русский хирург находился в Дагестане. Именно здесь он впервые успешно применил ряд важнейших новшеств в медицинской практике, обогатил науку многими ценнейшими открытиями.
И, самое главное, великий хирург и гуманист близко познакомился с гордыми вольнолюбивыми горцами. Это знакомство, как и следовало ожидать, вызвало в нем чувство искренней горячей симпатии и уважения к людям, умеющим ценить свою свободу и самоотверженно сражаться за нее.
… У хирургического корпуса Республиканской клинической больницы в Махачкале высится гранитная скала с барельефом Н. И. Пирогова. Этот памятник – свидетельство любви и уважения народов Дагестана мужественному человеку и великому врачу.
САЛТИНСКИЙ МОСТ
Вo время Кавказской войны и особенно после пленения Шамиля царское правительство спешно строило в горах дороги отнюдь не для того, чтобы облагодетельствовать дагестанцев. «Хорошая донора – это лучшая цепь, которою можем мы приковать к себе кавказского горца… Провести удобные колесные дороги через все закоулки Кавказа, это значит смирить дикого горца», – так характеризовал цели колонизаторов путешественник Е. Марков, изучавший Дагестан во второй половине прошлого века.
«По дорогам движется торговля и промысел в обе стороны… Армянский и русский торгаш откроет себе непочатый рынок сбыта товаров в этих недоступных теперь никому одичавших орлиных гнездах, откуда потечет широкою волною не имеющие теперь никакой цены дорогое дерево, дорогая дичь, скот и прочее, а, пожалуй, еще разные металлы и камни…
Необходимо изрезать удобными дорогами весь Дагестан. – Резюмирует свою мысль Марков.–Это нужно, кроме того, и с чисто военной точки зрения».
Трассу из Темир-Хан-Шуры (ныне г. Буйнакск) на Гуниб начали прокладывать с 1860 г. С 1864 по 1869 годы строили шоссе Петровск – Темир-Хан-Шура. Дважды строили дорогу на Кумух: сперва в 40-х годах XIX века, а затем в 1878–1881 годах. Араканскую дорогу закончили в 1892 году.
Во время Кавказской войны дороги возводились в основном силами русских солдат. После же покорения Дагестана вся тяжесть строительства легла на плечи местного населения. Не счесть, сколько людей погибло во время взрывных работ, обвалов и камнепадов! Вот почему многие из дорог – это своеобразные памятники бесстрашным солдатам – саперам и горцам, кровью и потом которых отвоевывался каждый метр путей, проложенных через дагестанские скалы.
Не менее интересными памятниками являются и мосты через реки Дагестана.
Диву даешься, как 100 лет назад по бездорожью, без механизмов, современного транспорта и подъемных кранов доставлялись в горы фермии и другие части мостов, а затем устанавливались над бездной.
Ровно в 105 километрах от Буйнакска над рекою Кара-Койсу висит мост. У моста три названия и каждое отражает определенный исторический отрезок времени или события, связанный с данным местом. Первый мост строили горцы и назвали его Салтйнским, видимо, потому, что в 8 км от него находится аварский аул Салта. Был он деревянный. В 1861 году мост заменили новым, правда опять деревянным. Строили переправу теперь уже русские солдаты. Мост стали именовать «Георгиевским» в честь цесаревича Георгия Михайловича, шефа 81-го Апшеронского полка, солдаты которого в числе других сооружали переправу.
Царское правительство считало мост особо важным стратегическим пунктом, связывающим предгорный и нагорный Дагестан с глубинными частями покоренной страны. Поэтому в 1867 году деревянный мост был заменен железным.
И, наконец, третье название – «Красный» возникло в годы гражданской войны. Многие склонны думать, что оно как бы напоминает о крови, пролитой здесь бойцами за установление Советской власти в Дагестане.
У всякого, кто впервые посещает эти места, захватывает дух. И каменные склоны, вытянувшиеся как часовые у моста, и дикий грохот реки, и истории, что здесь произошли, потрясают воображение.
… 8 мая 1858 года полковник И. Д. Лазарев произвел набег в районе аула Салты, ранее покинутого горцами. Царского офицера взбесило, что крестьяне, поселившиеся на хуторах, разбросанных в районе брошенного аула, выдумали самовольно распахать поля, некогда принадлежавшие им же.
Лазарев устроил в горах засаду, а чтобы горцы не могли скрыться, вперед выслал две сотни всадников, которые заперли вход на Салтинский мост.
Попав в ловушку, обезумевшие от страха люди «в полном смятении… стали бросаться прямо в бушующую Койсу, и множество людей, особенно женщин, унесенных быстрым течением, исчезло в пучине».
За этот «подвиг» И. Д. Лазарев получил орден св. Анны 2-й степени с императорской короной и мечами.
В 1871 году Дагестан посетил император Александр II. Приняв парад темирханшуринского гарнизона, в сопровождении большой свиты царь последовал через Леваши на Гуниб.
На знаменитом мосту для Александра II был устроен чай. Здесь ему в осторожной форме доложили, что некоторые офицеры, решив покончить с собой, бросаются с моста в реку. Показали и место, откуда прыгали самоубийцы. Кто-то из присутствующих -бросил в отверстие на мосту большой камень. Он падал несколько секунд, на глазах уменьшался, пока не превратился в небольшую точку. Звук от удара об воду был подобен артиллерийскому выстрелу.
– 79 метров падения! – доложил командир предмостного укрепления. Некоторые думали, что император посочувствует гарнизону, несущему тяжелую службу в этом каменном мешке и прикажет чем-нибудь облегчить его нелегкую долю. Но этого не случилось. Александр II съежился и укатил в Гуниб.
Несколько позже мост посетил упомянутый нами Е. Марков, путешествовавший по Кавказу. Он писал: «…Не позавидуешь быту пехотинцев, обязанных по целому году дежурить в этом салтинском склепе, изо дня в день… наслушиваясь до тошноты все одного и того же рева волн, не видя кругом себя души живой.»
Весной и летом 1877 года на Салтинском мосту производились ремонтные работы. На обеих берегах появились башни с амбразурами, самый мост облицевали толстыми листами железа. Солдаты инженерной команды и вольнонаемные мастера, привезенные из Темир-Хан-Шуры, торопились до наступления осени завершить работу.
Временами через мост проходили группами или в одиночку горцы, причем охрана тщательно проверяла их, так как в аулах было неспокойно.
29 августа со стороны Дарады-Мурады показалась толпа людей. Горцы вели «арестантов» и требовали пропустить их в Гуниб к окружному начальнику, где будто бы должен состояться суд. Возглавлял «конвоиров» урядник Аминчалау, известный в. горах своей храбростью человек. Ему поверили. Но, оказавшись на мосту, и конвоиры и «конвоируемые» обнажили оружие. Захват моста послужил сигналом для вооруженного восстания. Причиной выступления горцев, уступающего в истории Дагестана только движению под руководством Шамиля, было, с одной стороны, увеличение феодальных повинностей и податей, с другой – бесконечные притеснения царских властей.
В восстании участвовало 504 аула, т. е. одна третья часть всех населенных пунктов Дагестана. На этот раз царское правительство с помощью крупных воинских частей сумело быстро подавить выступление горцев, причем для покрытия «убытков» все крестьянские хозяйства были обложены 3-рублевым налогом и 370 тысяч десятин земли арестованных забраны в пользу казны.
…Но вернемся к событиям на мосту. Весть о случившемся быстро разнеслась по округе. В Гунибе стоял тогда отряд из двух батальонов под командованием полковника Войно-Оранского. С одним из этих батальонов, захватив два горных орудия, полковник бросился к мосту. Многие солдаты даже не успели одеть форму. Марш оказался настолько стремительным, что 20 километров пути по горам батальон преодолел за 1 час 15 минут.
Солдатам пришлось, что называется, с ходу броситься в бой. Впереди атакующих был поручик Булгаков с охотниками. Штыками проложив дорогу к мосту, он захватил ворота, а потом двинул людей к казарме.
Батальон сумел вернуть мост. Для охраны здесь была оставлена рота поручика Булгакова.
Но события у Георгиевского моста на этом не закончились. Наоборот, оказалось, что бои 29-го августа были только предисловием.
А вскоре после ухода основных сил батальона у моста вновь появились вооруженные горцы. Рота начала отстреливаться. Пули русских солдат не подпускали атакующих к мосту. Нападавшие решили блокировать мост и казарму.
Осажденные оказались в тяжелом положении. У них совершенно не было продуктов. В ранцах находились лишь сухари. При подсчете выяснили, что их едва-едва хватит до 10 сентября.
Дорогу на Гуниб прервали завалы. И полковнику Войно-Оранскому оставалось надеяться только на выдержку солдат и опытность поручика.
К счастью для осажденных на 4-й день блокады вблизи моста показались несколько коров и быков. Радости солдат не было конца. Но как их взять? Может быть, горцы нарочно пригнали скот, чтобы выманить защитников моста из укрытия. И все же соблазн
был велик. Вызвалось несколько охотников. Солдаты стремительно выбежали из укрытия. Они успели загнать на мост одного быка. Потерь не было. Впрочем, особого облегчения это не принесло. Надо заметить, что кроме голода, осажденные постоянно испытывали жажду. У них не было воды.
Из отверстия на середине моста приходилось опускать ведро к реке. Как бы осторожно ни поднимали его обратно, ведро шаталось в разные стороны, вода расплескивалась. А ведь драгоценную влагу ждали 130 человек.
Нет, нет и меткая пуля пробивала ведро. Тогда солдаты оставались вообще без воды.
Были и другие несчастья.
На небольшой каменной площадке у самой воды застрял труп солдата из инженерной команды, сброшенный 29-го августа с моста: Труп разложился и зловоние разносилось по ущелью, отравляя воздух.
Иногда ведро, когда опускали или поднимали его, задевало краем убитого солдата. Затем оторвалась протершаяся веревка.
Вид и шум воды дурманил голову, вызывал жажду и мучения.
Осажденные сорвали лямки с солдатских мешков, привязали их к оставшемуся канату. Но воды не достали. Это и понятно: ведь до реки было 79 метров. Связали все ремни с оружия. Но и этого оказалось мало. Тогда сделали ремни из шкуры убитого быка.
4 сентября оборвался и упал в реку последний котелок и гарнизон снова лишился воды.
5 сентября, оттеснив горцев, к мосту подошел отряд полковника Накашидзе. Оставив гарнизону несколько ведер, веревки и кое-какие припасы, отряд ушел в Даргинский округ. Но стоило удалиться Накашидзе, как в расщелинах вновь показались папахи восставших.
Трижды бросались горцы на штурм, но каждый раз отступали, терпя урон.
Подошел 50-й день блокады. 16 сентября кончились сухари, а восставшие продолжали держать и мост и предмостное укрепление под огнем.
Гибель грозила роте. Поручик понимал это. Он, конечно, мог прорваться со своими людьми в Гуниб, но оставлять важный мост не решался. Булгаков решил послать донесение своему полковнику. Отнести его вызвались солдаты Иван Ковалев и Степан Юдин. Их переодели в одежду, снятую с убитых горцев, с тем, чтобы ночью отправить в опасный путь.
Но вдруг, в тот же день, 16 августа часу во втором дня раздались крики часовых у бойниц.
– На перевале кавалерия!
И действительно, по Куппинскому спуску в строгих рядах шла кавалерия. За нею виднелись и пешие колонны. Это были части полковника Перника, идущие на выручку гарнизона, охраняющего мост.
Через часа два, когда войска показались уже в близи предмостного укрепления, горцы дали по ним несколько залпов и ушли в неизвестном направлении.
А на мосту бурлила радость. Солдаты бросали вверх шапки, кричали «Ура». Они выбежали навстречу колонне, чтобы по-своему, по-солдатски, поблагодарить освободителей.
Поручик Булгаков получил орден св. Георгия 4-й степени.
«И таким образом, – сообщает нам путешественник В. С. Кривенко, – грудь его увенчалась пятью Георгиевскими крестами – случай исключительный, едва ли не единственный.»
Сообщим кстати, что когда В. С. Кривенко путешествовал по Дагестану, а случилось это в конце XIX века, Булгаков был жив, находился в отставке в чине подполковника.
… После снятия осады, погибших во время обороны моста солдат похоронили неподалеку от укрепления.
Восстание 1877 года потерпело жестокое поражение, 5 тысяч участников движения были высланы за пределы Дагестана, а около 300 руководителей – казнены. Горцы тяжело переживали неудачу. Ни от феодальной зависимости, ни от царских чиновников избавиться не удалось. Вероятно, в эти годы и родилась следующая аварская песня:
Тучи, как скалы, – Гранитная глыба, –
Небо упало На скалы Гуниба.
Гей, почему все черешни в цвету
И скворцы поют?
Гей, почему на Салтинском мосту
Барабаны бьют?
— Трупами черные
Выстланы скалы,
Жены на жернове
Точат кинжалы.
Гей, по ущельям проносится гром
Или град пошел.
Гей, закружил над Салтинским мостом
Золотой орел?
Царское знамя
С орлом двухголовым,
Дымное пламя
Над гибнущим кровом,
Гей, по ущельям, по рощам, по рвам –
Разбрелись быки.
Гей, под Салтинским мостом, как трава,
Полегли полки.
Вскинься медведицей,
Ярость свободы! Славой осветятся
Черные годы!
Гей, почему все черешни в цвету,
А земля красна?
Гей, посвети на Салтинском мосту
Мертвецам луна.
Драматическая история Салтинского моста не исчерпывается событиями 1877 года.
В 1919 году здесь же произошел ожесточенный бой красных с белоказаками. 160 казаков были сброшены в реку. Узнав об этом, Деникин послал в горы карательную экспедицию, снабдив ее артиллерией и пулеметами.
…Почти 100 лет прошло с тех пор, как был возведен Красный мост. За это время с трепетом восходили на него множество примечательных лиц. Среди них уроженка Гуниба выдающаяся русская писательница Ольга Форш, ехавший на отдых в тот же Гуниб М. И. Калинин, писатели Н. Тихонов, Луговской, П. Павленко, Л. Ленч, Е. Кригер, М. Зингер, художник Е. Е. Лансере. Здесь всегда останавливаются делегации, которые приезжают в страну гор из различных краев Советского Союза и из-за рубежа.
Ныне на мосту встречаются машины, груженные самыми различными товарами, автобусы, идущие в Хунзах, Гуниб, Ботлих, Тлярату, Советское, Буйнакск, Махачкалу, туристы со всех концов нашей необъятной Родины.
За мостом ухаживает старик, живущий в двух комнатах, пристроенных к сакле.
Людей, задерживающихся в пути, будь то аварец или русский, даргинец или грузин, хозяин встречает приветливо, гостеприимно. Предлагает он путникам пищу и ночлег.
Ни могил русских солдат, ни могил горцев, осаждавших мост в 1877 году не сохранилось. В наши дни только шум Кара-Койсу да пулевые метки на обшивке моста напоминают о трагедиях, которые здесь разыгрывались.
Ушли в прошлое времена, разделявшие народы. Реки, мосты, горы стали свидетелями других отношений между людьми – отношений братской дружбы и сотрудничества. Дружба дагестанского, русского и других народов нашей страны родилась в огне революций и изо дня в день крепнет в ходе коммунистического строительства.
Она, эта дружба, так же крепка, как гранит скал, стоящих на часах у Салтинского моста!
ТАЙНЫ МЕДОВЫХ СКАЛ
В трещинах некоторых скал в горах Дагестана можно найти гнезда не только орлов, летучих мышей, голубей, но и пчел.
Горцы обратили внимание, что в таких местах за многие годы мед накапливается в больших количествах. Самые смелые из них, карабкаясь по головокружительным кручам, вступали в настоящий бой с пчелами и часть их богатства забирали себе, чтобы затем обменять на хлеб, зерно, дрова.
Медовые скалы были немыми свидетелями нищеты и горькой доли дагестанцев в прошлом. С каждой такой скалой обязательно связана какая-нибудь легенда или быль.
КАРАДАХСКОЕ УЩЕЛЬЕ
Представьте себе гору высотою 400–450 метров, разрезанную, как острой бритвой, с вершины до основания.
Здесь много веков назад образовалась узкая трещина – коридор длиной 395 метров и шириной немногим более 2-х метров. Стены скал где-то наверху делают несколько изгибов. Поэтому, когда идешь по дну ущелья, над головой во многих местах неба не видно.
В теснине даже в полдень стоит полумрак. Недаром аварцы называют ее «Бец- кварили», что значит «Темное ущелье» или «Слепое ущелье».
Есть у этого места и еще одно название – «Карадахское ущелье» – по имени аула, который расположен поблизости.
Каким-то чудом в трещине на большой высоте застряли три камня весом в несколько десятков тонн каждый. И путнику, идущему по ущелью, делается немного не по себе: впечатление такое, что глыбы вот-вот рухнут на голову.
По дну теснины бежит безобидный ручей. Как только в горах начинаются дожди, он превращается в мощный поток. Вода поднимается в узкой теснине более чем на два метра, и тогда несдобровать даже конному, застигнутому здесь непогодой.
Кроме того, по дороге к Карадахскому ущелью встречаются еще 4 узких скальных коридора. Первый протяженностью примерно 95 метров, второй – 29 метров, третий – 36 метров и четвертый, непосредственно перед ущельем, – 17 метров.
Многие путешественники справедливо называют это место чудом природы. Путешественник Е. Марков, побывавший в Карадахском ущелье в 90-х годах прошлого века, заметил, что лишь в Рионской долине швейцарского Валлиса можно увидеть подобную красоту.
Ущелье привлекает человека не только как диковинка природы. После пленения Шамиля солдаты добывали здесь горючий сланец для гарнизона, стоявшего в Гунибе. На ишаках и подводах в Карадахское предмостное укрепление, что на Аварском Койсу, ежегодно доставляли до 80 тыс. пудов топлива, добытого в ущелье.
Между прочим, сланец, сгорая, распространял отвратительный запах. И как писал побывавший здесь 100 лет назад путешественник Н. Воронов: «От удушливости его немало уже пострадало гунибских кашеваров и хлебопеков, и только заведенные особого устройства печи с сильною тягою устраняют весь вред».
В первые же дни работы солдаты, которые добывали топливо, обратили внимание на одного старика-горца. Вел он себя странным образом.
Время от времени по деревянным кольям, забитым в гладкую, отвесную стену ущелья, старик взбирался на высоту более 40 метров. Там он возился у отверстия в скале, а затем уходил домой, что-то унося в кувшине. Однажды солдаты остановили горца и вот что они узнали. Оказывается, старик лазил на скалу за медом диких пчел.
Рассказывают, что после этого разговора горец стал замечать: меда становится все меньше и меньше: Старик расстроился. Ведь его добычей кормилась большая семья. Других источников существования у него не было. Горец думал, что мед крадут солдаты, которым он доверчиво раскрыл свою тайну.
Решив подкараулить вора, однажды старик устроил засаду. И действительно, поздней ночью какой-то человек стал подниматься по скале к пчелам. По такой круче, да еще в темноте мог, конечно, взбираться только тот, кто уже не раз бывал здесь. Подойдя к скале, старик окликнул вора. Тот, испугавшись, потерял равновесие и с большой высоты рухнул прямо к ногам возмущенного горца. Можно себе представить удивление и отчаяние старика, когда в упавшем он узнал своего сына. Юноша умер, и отец перестал навещать скалы.
Прошло 10 лет и у диких пчел объявился новый хозяин.
В 1871 г. в Карадахском ущелье побывал Александр II. Ехал сюда он из Верхнего Гуниба через тоннель, пробитый в скалах на высоте 1800 метров.
Зная, что император любит острые ощущения, чиновники – устроители этой экскурсии, решили развлечь своего патрона. И вот, когда царская кавалькада приблизилась к ущелью, вдруг откуда-то с высоты раздался крик. Царь и его свита подняли головы и замерли от удивления. Прямо к ним по отвесной скале с огромной высоты спускался человек. Через некоторое время он уже был внизу, подошел к Александру II и отдал ему кувшин с медом.
«Режиссеры» этого жуткого спектакля ликовали. Еще бы, им удалось поразить своего хозяина! О том, что на карту ставилась жизнь человека, они беспокоились меньше всего – ведь это был какой-то там горец.
ОХОТНИКИ ЗА МЕДОМ
Прошло 90 лет. Услышав как-то рассказ о смельчаке – хозяине медовых скал, буйнакские краеведы решили попытаться разыскать кого-либо из тех, кто знал этого человека. Адрес был один – селение Карадах, бывшее предмостное укрепление.
Как это и положено краеведам, прежде чем отправиться в путь они прочитали все, что было известно об этом селении. Вот его небольшая история: Карадахское ущелье по своему географическому расположению является стратегическим пунктом. Отсюда начинается Аваро-Кахетинская дорога протяженностью в 169 км. Во время Кавказской войны было решено построить здесь колесный путь через перевал, связав таким образом Дагестан с Грузией. Начинали строить дорогу трижды – в 1860, 1885 и в 1891 годах.
Но пока суть да дело, по берегу Каспийского моря была проложена железнодорожная колея и об Аваро-Кахетинском тракте забыли.
Когда же началась первая мировая война, о дороге пришлось вспомнить снова. Решено было в случае опасности на турецком фронте именно по этому пути эвакуировать Тифлис.
Около Карадахского ущелья был построен широкий мост через Кара-Койсу. Здесь же для защиты моста возвели Карадахское укрепление – блокгауз с узкими бойницами. Его обычный гарнизон составлял полторы роты пехоты. В стороне от крепости в летнее время разбивал свой лагерь линейный батальон. На зеленой траве сверкали медные пушки. Солдаты в белых рубахах курили коротенькие трубки. По вечерам, собравшись у костров, они часто заводили песни. И эхо разносило далеко вокруг их звонкие голоса.
Если ехать с запада на восток, то первый духан попадался именно в Карадахе, рядом с крепостью. Содержал его ловкий армянин. У него всегда можно было купить и астраханский балык, и карадахское вино.
Недалеко от укрепления имелась также станция, где содержались вьючные и верховые лошади. Кроме того, здесь находились базар и магазин Умар Гаджиева из Хунзаха. Рядом с укреплением жил гарнизонный маркитант с семьей.
В 1902 году в Карадахе существовало только 5 хозяйств. Солдаты покинули крепость после Февральской революции. Вскоре после их ухода здесь случился пожар. Какие-то неизвестные сельчанам люди взорвали старинные пушки, имевшиеся в укреплении и затем сбросили в Аварское Койсу. Сейчас на месте бывшей крепости торчат одни стены.
… Буйнакским краеведам повезло: буквально через три минуты после приезда в Карадах им удалось встретиться с потомком того самого горца, которого заставили рисковать жизнью для потехи его величества. Краеведам еще повезло и в том отношении, что их собеседник сам оказался настоящим скалолазом.
Он суховат, среднего роста, одет, как и многие горцы – папаха, сапоги, брюки-галифе и рубашка на выпуск. Легкая походка, загорелое, обветренное лицо, быстрые движения выдают в нем человека отдавшего много времени физическому труду.
– Да, это мой дед лазил тогда на скалы, – рассказывал горец, – звали деда Демечи-Магомед. Между прочим, и меня сельчане в память о нем зовут Демечи-Магомедом. В «награду» за то, что рисковал своей жизнью, дед получил тогда 10 рублей серебром. Он их показывал всем в ауле, показывал и в крепости солдатам. Но вскоре с деньгами пришлось расстаться: надо было купить еды. Ведь лазил-то Демечи-Магомед «в небо» не для царя: ему жить не на что было.
Крепкий был человек Демечи-Магомед. Больше чем 90 лет на свете жил. И, говорят, на скалы лазил чуть ли не до 70 лет.
После деда искусство скалолазания сделалось нашей семейной профессией. Еще при деде учились тому мой отец Али и дядя Гаджияв. Сначала они очень боялись, а дед посмеивался и говорил: «Когда поголодаете день-два, полезете!»
Впервые отец полез за медом на скалы «Слепого ущелья», когда я уже стал юношей. Каждый такой подъем, конечно, являлся делом очень трудным и поэтому в народе шло много разговоров.
Узнали об отце и в Гунибе. Ему приказали сообщить день, когда он снова полезет за медом. Окружное начальство спустилось из Гуниба к ущелью через тоннель точно так же, как при деде приехал белый царь.
Мы с отцом обливались потом, забивали новые колья, заменяли старые. А те внизу веселились, как будто это была забава. Раз приезжал генерал-губернатор. И для него было приказано специально лезть на скалу.
После установления Советской власти, когда мне пошел 20-й год, из Махачкалы приезжал фотограф. Он нас прямо замучил. Как доберемся до опасного места, слышим кричит: «Стойте, стойте, будет чудо, а не снимок!» Уехал этот человек, но мы ни чуда, ни просто снимков так и не увидели. А ведь очень хотелось на себя со стороны посмотреть.
Я поднимался на скалу без отца более 10 раз и каждый раз уносил меду не менее пуда. Никаких масок или других приспособлений ни у кого из нас не было. Обычно на палку наматывали тряпку и зажигали, когда подбирались к шетям. Дым, конечно, помогал, но не очень. Жалили пчелы очень больно. Но что поделаешь, приходилось терпеть. Мед продавали на базаре у предмостного укрепления или меняли на другую еду.
Всего в районе Карадаха имеется семь медовых скал, из них шесть в «Темном ущелье», а седьмая находится около аула Корода. Есть скала, на которой забиты два больших бревна, но кто и когда это сделал, неизвестно. Может дед знал?
Недалеко от входа в ущелье есть скала, к которой снизу мы подойти не могли. Пришлось спускать лестницу на длинных веревках и так добираться до ульев. Кроме того, человеку, сидящему на лестнице, надо было еще сильно раскачаться, чтобы металлическим крюком зацепиться за отверстие в скале и подтянуться к нему. Затем только и начиналась работа. Собрав мед, отпускали крюк. Лестница раскачивалась как маятник. Люди, наблюдавшие за нами, закрывали глаза и отворачивались. А мы не боялись, поэтому, наверное, и уцелели.
Раз вместе с дядей Гаджиявом мы спустились к той скале по лестнице. Был декабрь. Выпал снег. День короткий. Пока возились, стемнело, и ночь пришлось коротать стоя, привязавшись к лестнице. И все-таки мед достали и благополучно вернулись домой.
Последний раз, – говорит старик, – я лазил на скалы пять лет назад, когда мне было 65 лет, чтобы проверить, как говорят, есть ли еще порох в пороховницах. У меня трое сыновей и одна дочь. Теперь жизнь другая и нет смысла рисковать жизнью ради кувшина меда. Сейчас у нас 70 хозяйств, есть школа, столовая, пекарня, почта, клуб, кино, больница на 10 мест. Наши персики, сливы, абрикосы, груши славятся по всей долине Кара-Койсу.
Недавно вернулся из армии старший сын Ахмед. И вот как-то говорит мне: «Все в порядке, отец». Не пойму, что в порядке. Потом от людей узнал, тайком от меня забирался Ахмед на «Бецъкварили», но не за медом, а чтобы проверить свою смелость…
Снова попали мы в Карадах ровно через год. Демечи-Магомеда младшего, нашего знакомого, уже не было в живых: он скончался незадолго до нашего приезда.
Мы почтили его память, а затем познакомились с «последним из могикан» 65-летним Али Демечевым» Он сын Гаджиява, прожившего 106 лет и двоюродный брат Демечи-Магомеда младшего. Али говорит, что его отец начал охотиться за медом диких пчел с 12 лет и промышлял этим до 90-летнего возраста.
Сам он бросил это занятие всего 9 лет назад. Люди говорить стали: «Ваших четыре поколения лазили, никто не погиб. А теперь это может случиться. Оставьте пчел в покое». На скалы поднимались один раз в год. Кажется, что это мало? Лично он 44 раза взбирался и каждый раз говорил себе: «Ну, Али, более ты в ущелье не придешь, хватит!» Год проходил, и снова брал веревки, тряпки, бурдюк, звал двоюродного брата Демечи-Магомеда и снова лез наверх. За один раз срезали до пуда и более меду. Все зависело от того, какой год: засушливый или дождливый. Каждый год меняли 3–4 кола. Делали их из граба, хотя и другие породы подходят…
– Не тянет вас к скалам?
– Еще как! – оживляется Али, но боюсь не тот возраст, да и сил мало осталось.
Рядом со стариком сидит учитель Карадахской школы.
– Ты забыл, дедушка, как два года назад лазил на скалу Нижний Тариан, – обращается он к Демечеву.
– Было такое, – улыбается горец, – только делал я это по просьбе своих же сельчан: их козы на скале застряли.
В разговоре выяснились, что последний из скалолазов Али Демечев, невзирая на возраст, по возможности работает в колхозе.
ЮНОША ИЗ КИКУНИ
… Немного ниже аула Кикуни на скале Махул-Тлури (железная скала) и сейчас можно увидеть посеревшие от времени деревянные колья. Они искусно вбиты в скалу и ведут к небольшому отверстию, расположенному высоко над рекою Кара-Койсу.
Рассказывают, что вбил эти колья много лет назад один юноша-горец. Так он подбирался к пчелам. Когда юноша принес мед своей матери, та испугалась. И было от чего: единственный улей в ауле принадлежал их соседу. Юноша поклялся матери, что мед не украден, но место, где находится улей, он не назвал.
Это повторялось несколько раз. Матери захотелось раскрыть тайну, и она стала следить за сыном. Так она однажды очутилась у «железной скалы». Ничего не подозревая, ее сын стал взбираться по кольям наверх.
Он был уже высоко, когда, не сумев подтянуться, повис над бездной на одной руке. В ту же минуту снизу донесся дикий крик испуганной матери. От неожиданности, а может быть и ослабев, юноша отпустил и другую руку.
Смельчак камнем упал в Кара-Койсу. Женщина, не задумываясь, бросилась за ним в надежде спасти сына, но и сама была унесена рекой.
ПРЫЖОК В БЕЗДНУ
Как-то еще задолго до революции проезжал мимо «железной скалы» царский генерал. Ему рассказали легенду о юноше и его несчастной матери. Выслушав рассказ, генерал выразил сомнение, что много наслышался о храбрости дагестанцев, но сам де ничего особенного не видел.
В свите, сопровождавшей генерала в инспекционной поездке по горам, было несколько офицеров-дагестанцев. Слова генерала задели их за живое. Один из них сказал, что если генерал не против, то передаст его слова кикунинцам, откуда родом был юноша, лазивший за медом. Генерал согласился,
Тут же на лужайке, на правом берегу реки, напротив легендарной скалы, постелили ковры, разложили закуски и стали ждать. Офицеры-дагестанцы поскакали в Кикуни и собрали там джамаат. Просьба офицеров вызвала у кикунинцев удивление «Что они могут сделать, чтобы показать свою храбрость? Подраться между собою или вызвать на единоборство самого генерала?!»
– Не шутите, – сказал один из приехавших, – речь идет о нашей чести.
– Наблюдайте за вершиною Махул-Тлури, – неожиданно сказал вышедший из толпы крестьянин Гусейн Омаров, – я что-нибудь покажу гостям.
Офицеры помчались назад и передали слова Омарова генералу и его свите.
Не прошло и полчаса, как на вершине скалы появился человек.
– Не собирается ли он там танцевать лезгинку? – съязвил генерал.
Омаров поднял руки кверху.
– Наверное, молится, – предположил кто-то из свиты.
В этот же миг горец со стометровой высоты прыгнул вниз в реку. Все замерли. Затем удар, фонтан брызг и вода скрыла храбреца. Прошла минута, другая… река текла как ни в чем не бывало, а человека все не было.
– Ох! – выдохнул кто-то, когда метрах в 50 от места падения горца появился пловец. Он выбрался на берег и подошел к людям.
– Сдаюсь, – проговорил генерал.– Если в первом же ауле нашелся такой смельчак, то понимаю, насколько храбры дагестанцы!
МЕД И КРОВЬ
В нескольких километрах от горного селения Ашильта, на крутом левом берегу Андийского Койсу, можно заметить колья, переплетенные прутьями. Здесь живут пчелы.
Рассказывают, что сюда, тайком от сельчан часто лазили двое юношей. Но однажды, когда друзья поднялись наверх, один из них упал в Койсу и погиб.
Долго бежал по берегу его товарищ. Но он так и не сумел достать тела друга. Юноша вернулся в аул и рассказал родным утонувшего как все было.
Охотника за медом обвинили в убийстве и тут же убили. Кровная месть между семьями тянулась долго и принесла много горя и бедствий. Так было.
НАД ГЕРГЕБИЛЬСКОЙ ПЛОТИНОЙ
Как раз над плотиной Гергебильской ГЭС на высоте около 100 метров можно разглядеть два штыря, забитых в камень, и доску, перекинутую через них. Что здесь приютились дикие пчелы, знали издавна. Надо думать, что многие взбирались за медом на вертикальную скалу, но до нас дошли имена только двух смельчаков.
Это отец и сын Варангиловы из селения Хвартикуни. Старший – Гаджи давно умер, а Гаджи-Магомед – его сын, 1905 года рождения, проживает в городке ГергебильГЭС. Одним из первых он пришел работать на строительство гидростанции.
Гаджи Варангилов поднимался на скалу до резолюции. Сын его сделал это намного позже, во время Великой Отечественной войны.
Магомед-Гаджи имел несколько профессий. Некоторое время он работал рейкодержателем у геодезистов. Это очень опасная профессия. Держать длинную и тяжелую рейку приходилось и на вершинах скал, и на уступах гор. Был Магомед-Гаджи и бурильщиком. Трудился хорошо, не раз награждался грамотами и получал благодарности.
Горец участвовал и в Отечественной войне. Вернулся он домой из-за тяжелой болезни. Время было трудное, не хватало продуктов, а детей в семье семеро и один меньше другого. Что делать! Вот тогда-то горец вспомнил своего отца. Взял Магомед-Гаджи лом, молоток, зубило. Метр за метром поднимался он над плотиной. На это ушло много дней. Когда же, наконец, Магомед-Гаджи добрался до пчел, то забил в скалу два штыря, а поверх них прикрепил доску, поднятую на стометровую высоту с помощью веревки. Теперь можно было сесть в относительно удобной позе и заняться добычей меда…
Прошли годы. Закончилась война. Затянулись раны; жизнь изменилась. Отпала необходимость, рискуя жизнью, лазить за медом. Теперь доска и поддерживающие ее металлические палки в скале над плотиной служат лишь поводом для рассказов о тяжелых временах, о смельчаках, которые не перевелись и в наши дни.
ХУНЗАХСКИЙ ВОДОПАД
Речка Тобот течет по ровному, почти как русская степь, Хунзахскому плато. Она не похожа ни на одну из рек Дагестана, уж очень медленна и беззвучна.
Вода в Тоботе холодная, чистая и прозрачная, да и на вкус она приятна.
Но у селения Арани, там, где стоит так называемая Хунзахская крепость, Тобот низвергается со 100-метровой высоты, и грохот падающей воды гулким эхом наполняет глухое ущелье.
Оно в этом месте напоминает латинскую букву «v». В противоположном от водопада конце ущелья находится аварское село Хини, население которого в основном занято садоводством. Там имеется небольшая гидроэлектростанция, которая, питается силою речки.
Близ водопада бросается в глаза большой камень с отверстием посередине. Предание гласит, что при Шамиле в это отверстие вставляли дуло пушки и прямой наводкой стреляли по крепости ядрами и шрапнелью.
Хунзахский водопад – немой свидетель многих удивительных событий, некоторые из которых люди запомнили и передают из уст в уста.
Вот, например, что рассказывал житель Хунзаха, бывший красный партизан Магомед Эльдаров.
Дед Магомеда Магома Нурмагомедов более 120 лет назад по какому-то случаю поссорился с мюридами и, перебежав на плоскость, стал жить среди кумыков в Нижнем Дженгутае.
За этот поступок мюриды конфисковали все имущество Магомы. Родители беглеца понесли страшное наказание. Отца и мать привязали к плетеным корзинам и бросили в водопад. Не трудно представить, какая мучительная смерть выпала на долю этих людей.
До пленения Шамиля, т. е. до 1859 года, Магома жил в Нижнем Дженгутае. Затем он вернулся на родину. Магома знал того, кто казнил его родителей, но никак не мог найти этого человека. Однажды, это было ночью, враги встретились. Рослый, атлетически сложенный Магома быстро одолел противника. Затем он выколол врагу глаза. –
– С меня этого хватит, – взмолился тот, – слепой все одно, что мертвый.
– Нет, – сказал Магома, – так как ты ослеп, то я буду твоим поводырем и покажу, по какой дороге ты послал моих бедных родителей. И как ни сопротивлялся, как ни умолял раненый, привел- таки Магома его к водопаду и сказав: «Вот она – эта дорога», – столкнул в пропасть.
В наши дни вся эта история кажется неправдоподобной. Но все же так было. И об этом надо помнить, чтобы лучше представить, из какой бездны диких и жестоких нравов вывела горцев Коммунистическая партия, Советская власть.
Но как сложилась дальше жизнь Магомы?
Вскоре после описанного нами события к хунзахцу приехали кунаки из Нижнего Дженгутая. Случилось так, что лошадь одного из кунаков потравила поле и была захвачена чаушем.
Магома потребовал, чтобы животное вернули и заявил, что согласен уплатить штраф за потравку, как это положено по закону. Разгорелся спор. На помощь чаушу прибежали два его брата. Драка, начавшаяся по вине глашатая аула, закончилась его гибелью и смертью обоих братьев. Магом а не погиб, но получил тридцать три ранения. И самое неприятное – у горца был отрублен нос. Чтобы остановить кровотечение, родственники положили раненого в каменную ванну, заполненную соленой водой. Три дня мучился Магома, зато жизнь его была сохранена.
Мало того, жил он до 104 лет.
С тех трагических дней, когда Магома лишился носа, у него появилось новое имя Арцул-меэр, что значит «серебряный нос». И вот почему. Местные мастера из гладкого серебра сделали ему искусственный нос, который закреплялся на затылке шнурками.
Заканчивая рассказ об этом человеке, необходимо упомянуть, что он за свою долгую жизнь видел очень много примечательных событий. Кроме того, у него была отличная память. Ученый арабист Гасанилав Ашильтинский бывал частым гостем в его доме и записывал немало интересных историй.
Гулла – старший сын легендарного Хаджи-Мурата, собирая подробные сведения о своем отце, также не раз беседовал с Арцул-меэром.
Но вернемся к другим событиям, связанным с Хун-захским водопадом.
После пленения Шамиля управление Аварией находилось в руках флигель-адъютанта полковника Ибрагим-хана. Человек необузданный и крутого Нрава, он к тому же был пьяницей.
В начале 1862 года в связи с выступлением хваршинцев против царской администрации, усмирять их был отправлен И. Д. Лазарев. И вот, когда хваршинцы оказались усмиренными, то в горах пошли различные слухи. Говорили, будто имеется заговор с целью умерщвления Ибрагим-хана и его семьи. В это время правитель Аварии «лечился» от очередного запоя в Порт-Петровске. Услышав тревожную весть, Ибрагим-хан поскакал в горы. Он приказал арестовать ни в чем неповинных людей. Однако некоторые из преследуемых успели избежать его кары, укрывшись в далеких аулах. Некоторые же поехали в Темир-Хан-Шуру искать защиты у генерала И. Д. Лазарева. Одним из них оказался житель аула Гамуши Магомед-оглы Гаджиев.
Лазарев послал полковнику Ибрагим-хану письмо, где настоятельно просил не наказывать «обвиняемых до разбора этого дела следствием». Раздраженный до крайности тем, что на него посмели пожаловаться, правитель Аварии приказал схватить Гаджиева и сбросить со скалы у Хунзахского водопада.
Позже по этому зверскому делу произвели следствие. Оказалось, что хан казнил ни в чем неповинного человека. Чтобы как-то заглушить ропот в народе, Ибрагим-хану был объявлен выговор царя, чем хан остался очень и очень недоволен. Он продолжал бесчинствовать. Однажды он кистенем убил токитинского жителя, пришедшего к нему с какой-то просьбой.
Не распространяясь особенно по поводу этого изувера, скажем, что даже у царской администрации терпение, как говорят, лопнуло и его «перевели» во внутренние районы России, сохранив за ним определенную пенсию.
В 1898–99 годах в Хунзахской крепости стоял 6-й Кубанский пластунский батальон. У одного из офицеров данной части был денщик – безропотный и тихий солдат Казимир. Судя по имени, денщик, видимо, был поляком. Очень часто его хозяин возвращался домой пьяным и тогда начинались издевательства. Неизвестно, сколько терпел Казимир, но однажды, видимо, стало ему невмоготу. Солдат вышел из крепостных ворот и побежал к водопаду. Пробежал он все 100 метров, отделявшие укрепление от водопада, да так и не останавливаясь бросился в пропасть.
С тех пор знавшие эту печальную историю люди дно ущелья в память о солдате называют «Казимировской балкой».
* * *
В 1953 году зимою вблизи от водопада в местности «Бакелух» сорвались в ущелье муж и жена, искавшие своих заблудившихся овец. Мужа звали Бацал, а жену – Патимат. Рассказывают, что они очень любили друг друга и иногда будто говорили, что если когда-нибудь придется умирать, они хотели бы, чтобы это случилось одновременно.
Через два года так же случайно упал с обрыва неподалеку от водопада горец по имени Камиль. Он работал в крепости. Однажды, возвращаясь к вечеру домой, хунзахец собирал траву, которая у авардев носит название «рак», что значит «сердце». Считают, что бараны от этой травы быстро прибавляют в весе. И самое главное, есть поверье, будто с помощью «рак» можно узнать, что на сердце у любимой.
* * *
Коль скоро мы здесь коснулись историй с «носами», то расскажем еще две, хотя они к Хунзахскому водопаду и не имеют никакого отношения.
В 1873 году урядник первой сотви Дагестанского полка Омар Абдулла Оглы, прозванный Гулло (вероятно «Гулла» – от аварского слова, которое на русский язык переводится как «пуля») был начальником Кумторкалинского почтового тракта.
В октябре поручик той же сотни Иоселиани, проезжая через этот пост, приказал Омару арестовать за какую-то провинность всадника Габита Айгули Кади Оглы. Последний же объявил, что зарубит того, кто осмелится отнять у него ружье.
Омар не хотел употреблять оружие против своего товарища. Он бросился на Айгули и схватил его за руку. Габит инстинктивно взмахнул шашкой и, совершенно неожиданно и для себя и для нападавшего, отсек уряднику нос и часть верхней губы.
Когда paнa зажила, Омару приделали серебряный нос. Однако уродство постоянно тяготило горца. По чьему-то совету, вероятнее всего грузина Иоселиани, Омар выехал в Тифлис, где хирурги приделали ему нос из кожи, снятой с его же лба.
Операция прошла успешно. Омару особенной красоты она, конечно, не прибавила. Но, тем не менее, сам факт свидетельствует о том, что у нас на Ka-вказе уже 90 лет тому назад хирурги проводили смелые эксперименты.
* * *
И, наконец, военный историк В. Потто в одном из своих трудов пишет: «У горцев превосходил своими наездами губденовский абрек по имени Гумуш-Бурун– «серебряный нос», подучивший такое название потому, что собственного носа он лишился в каком-то бою».
БАШНЯ ГЕНЕРАЛА МИЩЕНКО
В 30-40 годах XIX века вокруг укрепления Темир-Хан-Шура выросло 6 сторожевых башен. Одна из них была построена в 2-х километрах к югу от крепости.
Пятигранная двухэтажная башня прикрывала подходы к укреплению с юга, со стороны Атачкалы, Манас-аула, Дженгутая, т. е. с той стороны, откуда чаще всего можно было ожидать нападения мюридов Шамиля.
А опасность такого нападения была. Хотя в Агачкале стояла рота солдат, мюриды не раз просачивались между селениями и южной башней и наносили ощутимые удары по самой крепости.
Однажды, например, прямо под стенами Темир-Хан-Шуры горцы напали на группу военных из солдат, двух унтер-офицеров и одного офицера. В перестрелке был убит прапорщик Либерт. Мюриды же отошли без потерь.
Так было, пока шла Кавказская война. Но с 1859 года, т. е. с того года, когда Шамиль вынужден был прекратить сопротивление, сторожевые башни, как и другие крепостные сооружения, стали терять свое военное значение.
В город был проведен водопровод. Как раз напротив южной башни, на другой стороне дороги, находился водоотстойник. В башне жил сторож водоотстойника нижнедженгутаевец Аяв со своей женой Гогурчун. Аяв умер еще до революции, а супруга дожила до глубокой старости и скончалась в 1954 году.
Более чем 50 лет назад семья эта вынуждена была перебраться в новое помещение, так как здание бывшей сторожевой «башни подарили П. И. Мищенко – командиру второго Дагестанского полка.
Заслуженный воин, который на войне делился всем, чем мог, с всадниками-дагестанцами, не изменился и когда ушел из армии. Крестьяне бывали у него запросто. Одному даст семена, другого научит, как скрещивать лучшие сорта фруктовых деревьев, третьему подскажет, почему нужны «магазины» для ульев. Горцев-крестьян привлекало в этом доме многое и особенно удивляла их небольшая электростанция, которая давала свет саду, дому и электроэнергию лесопилке. Между прочим, станция проработала до 1942 года.
Кавалерийский генерал оказался неплохим садовником. Около своего дома на полутора гектарах он устроил парк, посадил фруктовый сад. Здесь до наших дней сохранились посаженные рукой этого человека: акация, катальпа, клен, белолистка, береза, восточная туя, ель, кедр, тополь, персидская сирень, жасмин, вечнозеленый букус. Целы и фруктовые деревья: яблони, груши, персики, абрикосы, вишня, черешня, айва, миндаль, слива, грецкий орех. Очень любил Петр Иванович и цветы – сирийскую и благородные розы, пионы и лилии. Генерал был также страстным пчеловодом. В 1924 году в бывшей сторожевой башне и в домах, пристроенных к ней, открылся дом отдыха. Следует отметить, что в следующем году это здание посетила выдающийся деятель международного рабочего движения, соратник В. И. Ленина немецкая коммунистка Клара Цеткин. Она осмотрела сад, парк, расспрашивала о башне, интересовалась генералом Мищенко и беседовала с отдыхающими.
Бывшая сторожевая башня, дом, парк и сад, где жил П. И. Мищенко, расположены в живописном месте с отличным климатом. Ныне здесь санаторий республиканского значения.
ПЕРВЫЙ КОМПОЗИТОР ДАГЕСТАНА
В 1852 году для борьбы с Шамилем из числа недовольных имамом горцев была создана воинская часть, которую именовали «Первым дагестанским конно-иррегулярным полком».
В этом полку нес службу Иван Семенович Квинитадзе. Родился он в небогатой семье сельского священника 1-го февраля 1825 года. Получив первоначальное образование, И. С. Квинитадзе, вероятно, из-за бедности поступил добровольцем в дагестанскую милицию. Это случилось 1-го января 1839 года.
Ивану Квинитадзе исполнилось всего-навсего 15 лет. В том же 1839 году юноша участвовал в знаменитой осаде крепости Шамиля – Ахульго.
Видимо, юноша был не из робких. За штурм Ахульго его наградили «Серебряной медалью 22 августа 1839 г.». В боях И. С. Квинитадзе отличался и позже. Об этом свидетельствуют медали, ордена и именное оружие. Имя грузина можно было найти в описках награжденных в 1844, 1847, 1848, 1852, 1853, 1861 годах. Иван Семенович участвовал в знаменитом переходе войск Аргутинского-Долгорукото через Гудурдагский перевал. Был он и на Гуниб-горе на рассвете 25 августа 1859 года, когда передовая колонна царских войск шла в атаку на последнее убежище имама.
Известно, что сотник Квинитадзе с 40 охотниками, имевшими на сапогах железные шипы, одним из первых ворвался в крепость.
В 1864 г. Иван Семенович уже подполковник. Во время русско-турецкой войны 1877–78 годов он командует 2-м Дагестанским полком.
С 8 сентября 1881 года Квинитадзе проживает на родине в г. Тифлисе, где и скончался в 1895 г. в 70-летнем возрасте.
Был он человеком громадного роста, большой физической силы, отменно храбр и в то же время почти безграмотен.
…Так вот, в середине XIX века служил Иван Квинитадзе в 1-м Дагестанском полку. Тогда сотни этого полка стояли в Парауле, Кака-Шуре, Гелли, Нижнем Дженгутае.
Будучи еще корнетом, грузин служил в кумыкском ауле Гелли. Здесь ему приглянулась девушка по имени Кистаман, дочь кумыка Абдуллы. Кистаман была необыкновенно красива. Для того, чтобы жениться на ней, корнет принял мусульманскую религию. Видимо это была настоящая любовь, ведь вообще-то говоря, завоеватели не очень церемонились, выбирая себе жен в Дагестане. Известно, например, как женился генерал А. П. Ермолов. Во время похода в Акуша генерал в 1819 году прибыл в селение Кака-Шура, которое, кстати, находится недалеко от Гелли. Приехал генерал в Кака-Шуру в сопровождении шамхала Тарковского, которому принадлежало село.
Здесь Ермолов изъявил желание жениться на туземке. Ему предложили дочь узденя Акало имени Тотай. Как сообщает исследователь А. Берже, Тотай была представлена генералу и произвела на него глубокое впечатление.
После Акушинского похода Тотай доставили в лагерь Ермолова, стоявшего тогда в Шамхал-Янгиюрте. Кумычка прожила с генералом в Тифлисе почти 7 лет и имела от него сыновей Аллан-Яра (Север), Омара (Клавдий), а также дочь Сатиат, которую в Тифлисе знакомые величали София-ханум.
Когда Ермолова отозвали с Кавказа, Тотай с дочерью вернулись на родину.
…Итак, Квинитадзе женился на геллинке Кистаман, дочери простого крестьянина. В 1861 году у них родился сын Александр, а в 1865 году – Исабек.
Когда это случилось, сказать трудно, но семья распалась. Неизвестна и причина развода.
Уезжая в Грузию, Квинитадзе забрал с собою младшего сына Исабека. Александр же остался в Дагестане. Судьба его сложилась так, что со своей матерью он не смог жить.
В Темир-Хан-Шуре тогда проживала сестра Квинитадзе Екатерина Семеновна, по мужу Алхазашвили. Она и забрала мальчика к себе. Вместе с мужем Екатерина Семеновна решила усыновить Александра. Но когда стали думать о фамилии мальчика, то долго не могли решить, как быть. И нашли довольно-таки интересный выход.
Чтобы показать, что они приняли участие в судьбе ребенка, супруги дали ему фамилию Алхазов. Но как-никак Екатерина Семеновна была тетей Александра и потому игнорировать его отца она не могла. Думая над этим, семья Алхазашвили пришла к мысли приписать к той новой фамилии, что теперь дали Александру, имя отца. Так и сделали. С тех пор Александр стал носить двойную фамилию: Алхазов-Иванов.
Не забыла тетя и окрестить ребенка.
В новой семье Александр освоился быстро. Он выучил русский язык и настолько сроднился со всем русским, что когда началась русско-турецкая война, не раздумывая, поступил в Дагестанский полк и добровольцем уехал на фронт.
Вернулся Александр с турецкой войны героем. За храбрость 16-летний юноша был награжден Георгиевскими крестами и двумя медалями.
Все было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. В бою при осаде Карса Александр Алхазов-Иванов получил тяжелую рану. Он целый год пролежал в госпитале и выписался оттуда после ампутации ноги ниже колена.
Что же дальше? Екатерина Семеновна вспомнила, что Александр, еще будучи ребенком, любил возиться с горской гармошкой и другими музыкальными инструментами. Он не только играл на гармошке, гитаре, агач-кумузе и других музыкальных инструментах, но не меньше этого любил возиться с ними, чинить, настраивать.
Вот на эту-то способность юноши обратила внимание Екатерина Семеновна. Она посоветовала ему поступить в Тифлисское музыкальное ремесленное училище. Александр последовал этому совету. Через несколько лет он блестяще окончил учебное заведение, получив аттестат-лиру и звание музыкального мастера-настройщика.
После возвращения из Тифлиса Алхазов-Иванов организовал в Темир-Хан-Шуре мастерскую по ремонту музыкальных инструментов. Эта мастерская была не только единственным, но и первым в Дагестане учреждением подобного рода. Дом мастера стоял на главной улице города и никогда не пустовал.
Клиентурой Алхазова-Иванова были все любители музыки от Терека до Самура. Пианино, рояль, гармонь, баян, гитара, агач-кумуз – вот небольшой перечень инструментов, которые отлично чинил мастер. Если учесть еще и то, что кроме него специалистов в горах не имелось, то станет ясно, как бывал перегружен он работой.
Алхазов-Иванов сам неплохо играл на многих известных тогда музыкальных инструментах, начиная с •полюбившейся в детстве гармошки и кончая роялем. Крестьяне-горцы из окрестных аулов любили послушать свою родную музыку в исполнении настоящего мастера и нередко посещали его «мастерскую. Многие вспоминают, что над теми, кто приходил к музыканту-настройщику впервые, любили подшутить. Гостю предлагали сесть на какое-то сооружение, похожее на тумбочку, покрытую ковром. Поговорив о том о сем, подавали еду. Дальше все шло по-яшсаному. Повеселев от выпитого, гость просил хозяина сыграть.
– Я бы с удовольствием, – отвечал лукаво Алха- зов-Иванов, – но не смею тревожить.
– Кого это? – наивно спрашивал гость.
– Вас, – серьезно произносил хозяин.
– Меня?! – удивлялся человек, – причем здесь я?
– Притом, что сидите на музыкальном инструменте!
Гость подскакивал, как ужаленный. Ковер сбрасывали на пол и перед изумленным взором посетителя оказывалась необыкновенных размеров гармонь, которую смастерил сам Алхазов-Иванов.
Неизвестно, как удерживал ее в руках мастер, но гармонь эта славилась чистотой и необыкновенной силой звука. Ее «голос» был слышен за три квартала.
Дом Алхазовых горожане называли «волшебным». Его хозяин был талантливым изобретателем. И только лишь время и условия провинциального городка не дали ему возможности развернуться.
К примеру, вскоре после возвращения с русско-турецкой войны генерал-губернатор подарил юному герою выписанный из Германии протез для ноги и пятирядную гармонь. Александр Иванович несколько дней возился с подарками. К гармони он добавил басы, а в протезе сделал такие усовершенствования, что даже его дочь до 14 лет не знала об инвалидности отца.
Над домом мастера возвышался металлический шест с необычным флюгером, напоминающим музыкальную трубу. При малейшем дуновении ветра флюгер издавал мелодичные звуки. Это была, если говорить современным языком, музыкальная реклама-вывеска. Горцы, не знавшие русской грамоты, находили мастерскую по этим звукам.
Из мастерской в квартиру был проведен электрический звонок. Но он не звонил, а проигрывал часть какой-то мелодии, Первый композитор Дагестана Александр Иванов-Алхазов с женой Анной Михайловной.
Имелась у мастера и волшебная лампа-молния. За ней можно было и не смотреть. Если требовалось, то звуками «Камаринской» лампа сама предупреждала об опасности. Самовар, из которого Александр Иванович потчевал гостей, тоже был музыкальным. Закипит – и дом оглашается веселой мелодией.
А иногда кунаку предлагали стул с особым устройством. Как только тот садился, раздавалась музыка. Пришедший сначала конфузился, а потом вместе со всеми домочадцами умельца от души смеялся по поводу этой оригинальной шутки.
Алхазов-Иванов смастерил также музыкальный альбом и множество других оригинальных вещей.
Гордостью музыканта являлась воспитанная им собака Ренальд. На прогулке при необходимости хозяин вкладывал в ее ошейник записку, и собака доставляла ее к любому знакомому Александра Ивановича.
Однажды в гости к Алхазовым пришел горец. Он по привычке остался сидеть в папахе и преспокойно разговаривал с мастером. Вдруг он почувствовал, что на его плечи легли лапы собаки. Мало того, она бесцеремонно сняла папаху с головы гостя.
Горец был взбешен, но увидев, что Ренальд аккуратно несет его головной убор к вешалке, улыбнулся: «Твоя собака оказалась умнее меня, прости меня за невежество».
Алхазов-Иванов пристально следил за музыкальной жизнью России. Он постоянно выписывал ноты и множество другой музыкальной литературы.
Встречался мастер и с местными музыкантами. Нам думается, что Алхазов-Иванов был знакам с дядей пивовара Адольфа Кеснера, Францем Кеснером, впоследствии ставшим профессором Тбилисской консерватории по классу фортепьяно. Их знакомство, разумеется, оставило определенный след в жизни Алхазова.
Была и еще одна страсть у этого человека, о которой, пожалуй, знала только его жена. Просыпаясь по ночам, он уходил в другую комнату и тихо наигрывал на флейте пришедшие в голову мелодии. Если они нравились, мастер их тут же записывал. Утром он проигрывал их снова и очень часто оставался недовольным. В таких случаях Александр Иванович, как правило, рвал ноты.
Иногда Алхазов-Иванов выступал на благотворительных концертах со своими композициями, которых у него к концу жизни насчитывалось более семидесяти. Правда, в таких случаях по просьбе музыканта имя автора композиции не упоминалось.
Единственная вещь, которая была напечатана при жизни автора и тогда же получила широкую известность, по крайней мере в Дагестане, был марш «Горец Дагестана».
По возвращении из-под Карса Алхазов-Иванов не терял связи с полком. И когда зашла речь о создании специального марша для полка, в части решили обратиться к темирханшуринскому музыкальному мастеру. Алхазов-Иванов с великим желанием принял этот заказ. На русско-японскую войну полк уже уходилтюд звуки нового марша.
Автор «Истории Дагестанского конного полка» Е. И. Козубский на странице 93 своего труда пишет следующее: «…Штаб дивизии 23 февраля 1904 года потребовал партитуру полкового марша, играемого трубачами полка, которому было дано название «Горец Дагестана». Марш этот, отмечает далее Е. И. Козубский, был написан Александром Ивановичем Алхазовым-Ивановым, участвовавшем в составе полка в Турецкой кампании.
Марш сразу полюбился горцам. Четкий ритм и красивая мелодия на дагестанские темы очень легко запоминались. Марш стали играть не только в полку, но и во всех аулах – на свадьбах, скачках или просто во время музыкальных состязаний.
Обычно Дагестанский полк свои конные учения проводил за Темир-Хан-Шурой. В вечерний час, когда солнце приближалось к вершинам Гимринского хребта, полк возвращался в город.
Это было довольно красивое зрелище и поэтому, когда сотни вступали в город, почти все его население выходило на улицы, чтобы полюбоваться гарцующими на отличных конях, одетыми в черкески воинами. Когда полк проходил мимо дома Алхазова-Иванова, обычно раздавалась команда: «Смирно, равнение направо!» Оркестр из 37 человек играл марш. Сотня за сотней, держа голову направо, двигалась по улице мимо высокого худого человека. Правую руку он держал у козырька, приветствуя всадников.
– Кто это, кто это? – спрашивали обычно приезжие. И им с гордостью отвечали: «Это – автор дагестанского марша Александр Иванович Алхазов-Иванов!»
В ноябре 1918 года Александр Иванович по делу выехал в Порт-Петровск. Но вернуться в Темир-Хан-Шуру не сумел: дорога в горы была закрыта. Затем пришли турки и началась резня.
Чтобы спастись, музыкант сел на первый попавшийся пароход. Судно две недели трепало в море. Затем оно пристало в порту Ленкоран.
Пока пароход блуждал по морю, многие его пассажиры заболели испанкой. Заразился и Алхазов-Иванов. Умер он в Ленкорани и там же был похоронен 8 января 1919 года.
К его могиле ездил сын Георгий (Гиго) – телефонист 1-го Дагестанского полка. Георгий участвовал в гражданской войне и погиб как красный воин.
Заканчивая рассказ об авторе популярного марша, следует сказать хотя бы вкратце и о его семье.
Время от времени к Александру приезжал брат Исабек. Встречались они тепло. Беседа так затягивалась, что нередко Исабек запросто, по-семейному, оставался ночевать у брата.
Конечно, бывала в гостях у сына Александра и мать его – Кистаман. Ее сажали на самое почетное место – на тахту, устланную коврами. Появление бабушки обычно встречалось восторженными криками внучат – Тамары, Марии, Гиго. Они знали, что бабушка является непременно с подарками. Дети поднимали возню около бабушки. В таких случаях Кистаман покрикивала: «Гей, таманыгыз, гявурлар!» (Эй, перестаньте, иноверцы!) Умерла мать Александра Ивановича в г. Буйнакске в 1923 году.
Супругою мастера была Анна Михайловна Алхазова, приемная дочь Алхазашвили. Анна Михайловна проживала в г. Орджоникидзе до 94 лет. Из шестерых её детей живы лишь две дочери Тамара и Мария. Обе они сейчас на пенсии. Две внучки композитора – Евгения и Галина – студентки.
В 1957 году Анна Михайловна присылала на имя министра культуры Дагестанской республики рукопись сборника нот неизвестных сочинений Алхазова-Иванова.
В письме Анны Михайловны к министру есть такие строки: «Много раз я и дочери мои слышали от земляков, что марш моего мужа продолжают играть в Дагестане и даже транслируют по радио и телевидению».
Да, это правда. «Горец Дагестана» слышали красные бойцы, сражавшиеся в Араканском ущелье. Он звучал на всенародной стройке – трассе канала имени Октябрьской революции, в Хвартикунинском ущелье, у Гергебильской ГЭС, на заводах и фабриках в Махачкале и Буйнакске, на нефтяных промыслах в Избербаше.
В 1941 году марш слышали в отсеках подводной лодки матросы Магомеда Гаджиева. Под задорные его звуки бойцы дагестанского эскадрона дошли до стен рейхстага.
С 1959 года «Горец Дагестана» стал музыкальной эмблемой дагестанской телестудии. Именно с него ежедневно начинаются телевизионные передачи.
Помнят в Дагестане и автора этого (популярного произведения грузина по отцу, кумыка по матери, нашего земляка Александра Ивановича Алхазова-Иванова – первого композитора страны гор.
ИСАБЕК АБДУЛЛАЕВ
Вторым сыном офицера Дагестанского полка Ивана Семеновича Квинитадзе, как мы уже знаем, был Исабек. После расторжения брака с геллинкой Кистаман отец увез мальчика с собой в Тифлис. Квинитадзе женился на грузинке и заодно дал сыну новое имя. Молодая жена не любила мальчика. Это, а скорее тоска по матери и родине, не давало покоя Исабеку. Мальчик убежал из Грузии к своей матери в Гелли. Узнав обо всем, что произошло с сыном в Тифлисе, мать решила полностью порвать все связи с прошлым. Мальчику дали новую фамилию – Абдуллаев (по имени деда – Абдуллы). Кистаман определила сына на учебу в медресе.
До 15 лет Исабек занимался у многих арабистов и хотя ни фанатиком, ни верующим не стал, многие суры Корана знал наизусть.
По аттестации военных – друзей отца, Исабека в 1879 году приняли в Темирханшуринскую прогимназию, преобразованную вскоре в реальное училище. Учился мальчик блестяще.
Пять лет занимался Исабек в реальном училище. Материальные условия не позволили ему продолжить образование, поэтому 12 января 1585 года Исабек покинул училище. Ему шел 20-й год. Тогда же он поступил в 81-й пехотный Апшеронский полк, который дислоцировался в Темир-Хан-Шуре.
В эти годы он сдружился с группой молодых людей, которые ‘были оппозиционно настроены к существующему строю, а некоторые из них даже имели опыт революционной работы. Так, например, Александр Попов в свое время учился в Разумовской сельскохозяйственной академии, а Александр Михайловский являлся студентом Рижского политехнического техникума.
Оба студента вступили в партию социал-революционеров, за что и были исключены из учебных заведений, а затем посажены в Петропавловскую крепость. По истечении определенного срока они оказались на свободе и в 24 часа были высланы в Темир-Хан-Шурупод надзор полицейских властей.
Некоторое время студенты вели себя мирно, а когда надзор стал менее бдительным, стали искать приверженцев среди учащихся и городской ремесленной молодежи. «Прогуливаясь», молодежь собиралась в трех верстах за городом около так называемых «Шамилевских ворот». В холодное же время года встречи происходили у кого-нибудь на квартире, чаще всего в доме Попова.
Бывали студенты и их друзья на мельнице Нухбека Тарковского, что на речке Атлан-озень. Здесь (без особой опасности можно было беседовать с рабочими мельницы и горцами, приходившими молоть зерно из Халимбек-аула, Кафыр-Кумуха, Муслим-аула и других селений Темир-Хан-Шуринского округа.
В годы революции 1905–1907 годов подпольщики вели революционную работу, за что Александр Иванович Попов был сослан на каторгу. Отличился в 1905 году и другой член кружка – столяр Федор Андрианович Барабанщиков.
Был известен как революционер Василий Апрятин – служащий почтово-телеграфной конторы в Темир-Хан-Шуре.
А один из подпольщиков – типографский служащий Болдырев после поражения революции был вынужден эмигрировать в Америку. До 1920 года он переписывался со своими товарищами. Дальнейшая же судьба Болдырева неизвестна.
С такими интересными людьми и подружился Исабек Абдуллаев. Состоял он в кружке в течение полутора лет, но в связи с новым назначением покинул Темир-Хан-Шуру.
Первого января 1888 года Исабека Абдуллаева назначили учителем открывавшейся школы в селении Кази-Кумух Лакского округа. К этому времени по всей территории Дагестана функционировали всего 4 сельские школы: в Ахтах, Дешлагаре, Чир-Юрте и Кара-будахкенте. Во всех этих школах не было ни одного преподавателя дагестанца.
Исабек Абдуллаев до революции немало кочевал. Он учительствовал во многих селениях страны гор: в Хаджал-Махи – 3 года, в Ботлихе – 3 года. Кая-кенте – 10 лет, Н. Дженгутае – 5 лет, Н. Казанище– 2 года. Перебираться с места на место ему приходилось не по своей вине. Горцы знали учителя как очень отзывчивого человека и часто обращались к нему за помощью. И Абдуллаев не отказывал никому. Он давал горцам советы, писал им письма, прошения, а иногда и сам был ходатаем.
Поэтому-то и невзлюбило его начальство. При первой возможности от беспокойного учителя старались избавиться. Вот и приходилось ему переезжать из одного аула в другой.
Раз начальство сумело так удачно возбудить дело против Абдуллаева, что его вовсе удалили с территории Дагестана. Учитель целый год работал на чужбине в Реокчаевском уезде Азербайджана.
Советскую власть Исабек Абдуллаев встретил с большой радостью.
Перед началом нового учебного года, в августе 1918 года, созывается Первый Дагестанский съезд учителей. В списке, где значилось 102 делегата съезда, первым было записано имя Исабека Абдуллаева.
В 1923 году общественность тепло отметила 35-летний юбилей педагогической деятельности Абдуллаева.
Многим учащимся этот человек и в прямом, и в Переносном смысле слова заменил родных отцов.
У него жили и воспитывались сироты Нурмагомед из Верхнего Казанища, Гаджи и Джамалутдин из Нижнего Казанища и другие.
В память о брате Александре Ивановиче Алхазове-Иванове, умершем в Ленкорани, Исабек Абдуллаев дал Гаджи и Джамалутдину фамилию композитора. Воспитанники учителя с чувством огромной благодарности не раз вспоминали о человеке, который вырастил их, его добром отзывчивом сердце.
Вот, например, один из эпизодов жизни детей в доме Абдуллаева.
Перед самым сном из комнаты, смежной со спальней детей, доносился голос:
– Скажи-ка, Нурмагомед, сколько будет семью девять? Наступала тишина, затем небольшая возня, шопот.
– Зря вы, – снова слышался голос учителя. Это он обращался к Гаджи и Джамалутдину, – дайте Нурмагомеду самому подумать. Если он будет только слушать ваши подсказки, то у него будут расти не знания, а уши…
Абдуллаев заботился и о дальнейшем образовании своих питомцев. Именно с его помощью Гаджи сумел попасть в Тифлис и в 1910 году с наградой окончить фельдшерские курсы.
Таким образом, Исабек Абдуллаев из Гелли, начавший преподавание в Кумухе, оказался первым учителем светской школы из числа дагестанцев. У него обучалось от 40 до 90 детей. Тяга юных лакцев к науке была велика, и Абдуллаеву, работавшему с такою массою детей, было очень трудно.
Если же к этому присовокупить условия жизни тех лет, станет ясно, что жизнь не баловала учителя. В месяц казна отпускала для школы 33 рубля и 33 копейки из штрафных сумм, взимаемых у горцев. Жалованне выплачивалось нерегулярно. Бывало так, что месяц-два сельскому учителю приходилось в буквальном смысле слова голодать.
В Кази-Кумухе Исабек Абдуллаев проработал-5 лет. Школа эта, получившая впоследствии имя С. М. Кирова, дала первые знания тем, кто стал славой народа. Она воспитала более 30 докторов и кандидатов наук, 300 ее учащихся получили высшее образование и тысячи людей – среднее.
Во всем этом есть и доля усилий Исабека Абдуллаева. Его питомцем, например, являлся известный дагестанский революционер Сайд Габиев. Революционер не раз с гордостью и благодарностью вспоминал своего первого учителя.
Гаджи Алхазов начал службу в Карадахской сельской больнице. После заведовал Араканской сельской больницей. Работал он в Буйнакской психиатрической больнице, более 6 лет руководил и Андийской окружной больницей.
Честность, любовь к своему делу, к больным снискали приемному сыну Исабека Абдуллаева большую любовь и популярность жителей.
Другой приемный сын Исабека Абдуллаева – Джамалутдин Алхазов, окончивший Московский государственный университет, вот уже 31 год работает преподавателем. Сейчас он директор Талгинской 8-летней школы. Джамалутдин Исабекович Алхазов пользуется популярностью не только среди своих учащихся, но и у взрослых.
… В Кумухе, Ботлихе, Хаджал-Махи, Дженгутае, Нижнем Казанище, Темир-Хан-Шуре уроки Исабек Абдуллаев вел на русском языке. Непонятные слова, обороты речи, термины он очень точно переводил на местные языки,
– Увидите, – говорил Исабек Абдуллаев своим питомцам, – придет день, когда без знания русского языка мы, дагестанцы, вперед двигаться не сумеем. Я в этом твердо уверен!
Абдуллаев отличался от многих своих коллег и творческой работой. Его перу принадлежит арифметический задачник в трех частях, букварь, хрестоматия для школ первой, ступени, география Кавказа, родиноведение, самоучитель русского языка для кумыков и тюрков. Много сил отняло у него составление первого русско-кумыкского словаря на десять тысяч слов.
Даже простой перечень литературных трудов Исабека Абдуллаева говорит о широте его знаний и талантливости.
Среднего роста, полный, рыжеволосый, в форменном учительском пальто и фуражке с козырьком – таким он запомнился людям.
Скончался Исабек Абдуллаев на руках у своего приемного сына Джамалутдина 10 июня 1929 года в возрасте 64 лет. Геллинцы в тот же день, чтобы увековечить память земляка, отдавшего жизнь народному просвещению, присвоили имя Исабека Абдуллаева своей сельской школе.
ПУТЕШЕСТВИЕ НА РОДИНУ МАХМУДА
Лет десять назад группе школьников-туристов пришлось заночевать у Ашильтинского моста, это в часе ходьбы от аварского селения Гимры, родины Шамиля. Остановились они у дорожного мастера Магомеда. Мир, в который попали дети, был необыкновенен: все привычное, с чем они ежедневно сталкивались, отодвинулось в сторону, потерялась, осталось где-то в родном Буйнакске.
Белый домик и отгороженный камнями двор нашего хозяина находились на дне гигантского каньона. В путевом справочнике ребята прочли, что по глубине это ущелье превосходит известный Колорадский каньон в Америке. Пять отвесно уходящих в небо скал Арак-меэра, Салтавского и Гимринского хребтов зажали здесь в тиски Сулак, Аварское и Андийское Койсу.
День и ночь грохотали эти реки в двадцати шагах от домика, силясь вырваться из каменного плена. Чтобы увидеть небо, приходилось запрокидывать голову.
В этом своеобразном музее природы экскурсоводом ребята попросили статьи дорожного мастера.
О солнце он сказал: «Зимой только на два часа заглядывает оно в мои окна».
– Тропу видите? – спрашивал Магомед у детей. И хотя не совсем было ясно, тропа это или просто трещина в скале, школьники согласно кивали головами.
– По ней ходил Шамиль!..
– А здесь он перепрыгнул через Андийское Койсу.
Дети забрасывают мастера вопросами:
– Мост раньше существовал?
– Нет, всего несколько бревен, перекинутых через Койсу.
– И по ним ходили?!
– А как же!
– Ой, как страшно!
– Вам, наверное, немного скучно? – осторожно спрашивают дети у мастера,
– Почему же, – искренне удивляется старик, – сюда каждый день заходят путники из Унцукуля, Гимр, Ботлиха, Тлоха. Мой домик так и прозвали: «гостиница Магомеда».
– А работы сколько! Пойдут дожди, начнется камнепад, смотришь, целый кусок дороги сбросило в Сулак или завалило камнями размером с лом. Народу у нас много бывает. Иногда даже сесть некуда, скучать не приходится.
Как бы в подтверждение этих слов во дворе застучали копыта лошади. Старик вышел и через несколько минут вернулся с рослым горцем в бурке.
– Из Кахаб-Росо, председатель колхоза Абдул-Муталиб Исмаилов, – представил нам хозяин дома своего гостя.
После взаимных приветствий Председатель поинтересовался:
– Рассказы о Шамиле, говорят, собираете? Получив утвердительный ответ, Исмаилов спросил:
– А помидоры, капуста, картофель вас не интересуют?
Ребятам показалось, что новый знакомый готовит какой-то подвох, и они смолчали.
– Наш аул, – не дождавшись ответа, заговорил председатель, – расположен на высоте почти двух тысяч метров над уровнем моря. Кахабросинцы первыми в Дагестане в таких условиях сумели вырастить огородные культуры.
Школьники заинтересованно сгрудились вокруг Исмаилова. Завязался оживленный разговор. Разумеется, туристы постарались выведать у председателя все возможное о настоящем и историческом прошлом Кахаб-Росо.
Как только беседа коснулась дней минувших, один из юных слушателей Исмаилова воскликнул: «Ребята, Кахаб-Росо! Как мы забыли?! Да ведь это же родина Махмуда!»
Председатель улыбнулся: «А я уж подумал, что вы поэзией не интересуетесь».
Упрашивать Исмаилова не пришлось. Долго и подробно вспоминал он обо всем, что связано с именем знаменитого своего земляка.
«По-моему, – сказал председатель, – слагать стихи Махмуд начал уже в то время, когда учился в школе при мечети в ауле Бетль. И страстью к поэзии мальчика несомненно заразил его учитель Тажутдин Чанка, стихи и песни которого знали все аварцы. Люди помнят, что Махмуд очень любил стихи Чанка и нередко читал их на годекане.
В Бетле юноша познакомился с Муи, красавицей, чей образ навечно пленил сердце поэта. Родители Муи, люди довольно состоятельные, и слышать не хотели о каком-то там Махмуде, сыне бедняка-угольщика. Девушку насильно выдали замуж за офицера Дагестанского конного полка.
В этом же полку вскоре оказался и Махмуд. В годы первой мировой войны поэт сражался на Австрийском фронте. Домой он вернулся лишь после Февральской революции.
Махмуд никогда не был в ладах с богачами. Задолго до революции его острые куплеты не раз заставляли беситься ханов, беков, мулл – сельских толстосумов.
Известно, что некоронованный царек Аварских гор, барановод Нажмутдин Гоцинский, взбешенный стихами горца, однажды приказал избить певца и выпроводить его за пределы Страны гор.
Надо ли удивляться, что, когда в Дагестане началась гражданская война, Махмуд пришел в отряд Махача Дахадаева.
Поэт был слишком опасным противником для тех, кому не по душе пришлись новые порядки. В 1919 году вероломная рука убийцы оборвала его жизнь».
…Рассказав школьникам все, что знал о Махмуде, Исмаилов стал собираться в дорогу. Он торопился к чабанам на берег Каспия.
– Поднимайтесь в Кахаб-Росо, – пригласил еще раз на прощание председатель. – Запишите стихи Махмуда, расспросите стариков.
…Прошли годы. Юные краеведы ходили по многим маршрутам и, хотя они не забывали приглашения Исмаилова, но как-то получалось, что дорога все время проходила стороной от Кахаб-Росо.
Года через три в селении Зубутль Казбековского района от 78-летнего каменных дел мастера Магомед-Алиева ребята снова услышали имя Махмуда.
Оказывается, в первую мировую войну старик был однополчанином поэта и служил с ним в одном взводе. По рассказу старика школьники могли приблизительно представить портрет певца.
–Махмуд был среднего роста, – вспоминает Магомед-Алиев. – Смуглое лицо в рябинках. Усы носил длинные. Так было принято тогда. Людей уважал, понимал душу человека. Перед атакой он обычно пел боевые песни, сравнивал Карпаты с нашими горами, часто вспоминал Шамиля.
Стихов тогда, конечно, никто не записывал, помню только одно – они обжигали, подобно урагану, не давали ни остановиться, ни оглянуться назад.
Возвращаясь с тюля боя, Махмуд нередко пел о печали. Смерть и разрушение сильно действовали и на него…
…И окончательно разбередил души краеведов док-гор филологических наук Шихабутдин Ильясович Микаилов, с которым ребята встретились будучи в Махачкале.
«Как-то в 1924 году, собирая материалы по аварскому языку, я посетил селение Карата, – рассказывал ученый юным краеведам. – Уже был вечер, а 35лет назад вечер в ауле это все равно, что ночь, – ведь электрического освещения тогда не было. Закончив свои дела, я уже собирался лечь, как вдруг услышал сильный шум. Я вышел из сакли. По узкой улочке куда-то торопился народ.
– Что случилось? – спросил я.
– Скорее, друг, – бросили мне, – приехал Омар Арашев.
– Ну и что же, – удивился я, – так как не знал, кто такой Омар Арашев.
– Ты, видно, с луны свалился, – засмеялись каратинцы, – да ведь он сейчас станет петь самого Махмуда!
Услышав это, я присоединился к сельчанам. И не пожалел.
Было это, как я говорил, в 1924 году, но помню так, будто произошло все сегодня.
Из переполненного народом дома через раскрытые, несмотря на зимнюю пору, окна лилась на улицу музыка. Омар Арашев, ныне покойный аварский певец, исполнял песню Махмуда.
Не верю, что выросла ты в колыбели,
Что пески тебе колыбельные пели,
Что грудью кормили тебя, как других,
Ласкали, растили тебя, как других!
Смотрю на тебя, перед чудом немея:
Весь мир, словно в зеркале, вижу в тебе я!
Каратинцы стояли, как зачарованные. Перевалило за полночь, и только тогда Омару удалось отдохнуть. Благодарные слушатели кто верхом, кто пешком провожали певца до следующего аула.
Спать я лег после полуночи, но сон до утра так и не пришел ко мне…»
Поход на родину Махмуда больше не откладывали.
…Из районного центра Унцукуля до Кахаб-Росо туристов сопровождал проливной дождь. Было холодно, хотя на дворе стоял июль. Сказывалась большая высота.
Часа два пути и ребята у разрушенного и заброшенного аула Бетль.
Стены домов без крыш, некоторые сакли развалились совсем и на их месте лежат лишь кучи камней да земли.
Здесь в Бетле много лет назад жила и здесь же умерла любовь Махмуда – красавица Муи.
В ауле не осталось ничего, что напоминало ‘бы о пламенной и трагической любви двух сердец. Время превращает в пыль камни, по которым ходили эти люди, но оно бессильно перед памятью людей. Имена Махмуда и девушки из Бетля не забыты. Люди помнят о них и из поколения в поколение передают «-повесть о верной и чистой любви.
Кахаб-Росо в переводе означает «Белый аул». Но «белых аулов» в Дагестане много и, чтобы отличить от них родину поэта, ее иногда называют «Бетль Кахаб-Росо» (Белый аул у Бетля).
Горец, встретившийся ребятам недалеко от Бетля, объяснил, что до Кахаб-Росо «рукой подать». И действительно, километров через пять бесконечных подъемов и спусков за поворотом аробной дороги, немного ниже себя краеведы увидели маленький белый аул.
В десятках шагов от села небольшое кладбище. Уже издали можно угадать место погребения Махмуда – на кладбище выделяется высокая могила, одетая камнем.
Тридцать девять лет назад сельчане провожали здесь в последний путь своего любимого певца. Чуть в стороне громко плакали девушки, а женщины рвали на себе волосы. Ради Махмуда они нарушили древний обычай гор – пришли на кладбище, где полагалось быть только мужчинам, и открыто выразили свое горе.
Глядя на кладбище, кто-то из ребят вполголоса декламирует:
От горькой печали спасусь я едва ли,
Я справлюсь едва ли с войсками беды.
Хорошие фабрики есть у печали,
Не надо ни топлива им, ни воды.
У горькой печали есть множество лавок,
Там тканями бойко торгует купец.
У горькой печали, скажу я вдобавок,
Всегда есть начало, не виден конец.
Школьники говорят о Махмуде. С кем можно сравнить этого поэта? Тихо спорят, горячатся и, наконец, дружно приходят к выводу: Лермонтов – вот поэт и человек, в творчестве и в жизни которого есть очень много такого, что схоже с поэзией и судьбой Махмуда.
Ребята спустились к кладбищу, разглядывают могильные плиты. Но, что это?! Имя поэта и годы его жизни высечены на камне на русском языке, а не обычной арабской вязью. В плиту вмонтирована сделанная из осколков красного кирпича пятиконечная звезда. У подножия могилы во множестве растут нежные, чуть поблекшие фиалки.
Чувствовалось, что чьи-то любящие и чуткие руки постоянно ухаживают за могилой. Ребята знали, что близких родственников у Махмуда в ауле не осталось. Кто же тогда возвел памятник, посадил цветы? Все объяснилось очень скоро. Первый же горец, подошедший к нам, рассказал/? что обелиск и цветы – дело рук русских учительниц Марии Труниной, Аллы Харламовой, Ольги Мазкиной и их воспитанников – ребят из Кахаб-Росинской школы.
Все, что краеведы услышали и увидели в тот день, было необыкновенным и в то же время очень понятным. Ровно сто лет назад здесь же в горах шла кровопролитная и долгая война; развязанная царским самодержавием. Русские крестьяне, одетые в солдатскую форму, вынуждены были сражаться с крестьянами-горцами, чтобы подчинить гордый народ воле царя и его пособников местных феодалов.
Могила Махмуда в ауле Кахаб-Росо.
А сегодня потомки этих солдат, три девушки с простыми русскими именами, учат маленьких горцев великому русскому языку, русской культуре, учат любви и уважению к памяти аварского крестьянина, слагавшего стихи.
Немного позже учительницы наизусть читали ребятам переводы стихов Махмуда, а одна из них даже говорила с ними на родном языке поэта.
…Мы сидим у могилы. Неслышно подходят люди, приветствуют поклоном головы и располагаются рядом.
Облака, как будто испугавшись чего-то, быстро бегут по небу. Выглянуло солнце. Далеко на западе засверкали алмазами снежные вершины Богосского ледяного массива. Еще зеленее стали умытые прошедшим дождем молодые сосны на склонах ближайших холмов.
Недалеко от нас журчит родник.
– Я не знаю стихов о любви лучше, чем те, которые создал человек, лежащий здесь, – нарушает молчание 76-летний Раджаб Гасанханов.
Он известен в селе, как самый близкий друг и товарищ поэта.
– Я был очень беден, а поэт ненавидел богатых, – рассказывает старик. – Махмуд любил слагать стихи, а я любил слушать. Слушать вообще трудней, чем говорить, но -песни у Махмуда были особые, его приходи ли слушать даже из далеких аулов.
– Наш командир Махач Дахадаев понимал толк не только в людях и в войне, но и в стихах. Он берег Махмуда, и это очень расстраивало моего друга.
– Меня сочтут за труса, – сокрушался Махмуд и добился, чтобы ему дали несколько опасных заданий. Рассказ я начну лучше с отца Махмуда, – говорит наконец друг поэта, но заметив, что слушатели заносят его слова в дневник, останавливается. Ему объяснили, в чем дело. Старик успокаивается.
– Если бы при жизни Махмуда люди вот так собирали его мысли, сколько жемчужин можно было бы сохранить.
Горец снова умолкает.
– Начну с отца, – говорит он, собравшись с мыслями. – Звали его Анасил-Магома Тайгибов. Ростом был невысок, полный, имел рыжие волосы, и это делало его не похожим на наших горцев.
Он считался самым последним бедняком в селе. Когда гасли первые звезды, Анасил-Магома уходил со своим ослом в соседний лес и там тайком жег уголь, затем на ишаке отвозил за семьдесят верст на хунзахский базар.
Ишак, как и хозяин, был маленький, весь белый, словно снег, лишь бока животного, о которые терлись мешки с грузом, пропитались угольной пылью.
Никто не помнил, чтобы Анасил-Магома его когда-нибудь обидел.
«Я каждому брат» – вот была его любимая поговорка. Конечно, только бедняки могли отвечать ему тем же.
Он, правда, носил кинжал, как и все, но если и вытаскивал его из ножен, то только в лесу, где собирал дрова для угля. Иногда за его плечами можно было увидеть кремневку, но, насколько мне помнится, он ни разу из нее не стрелял да и стрелять, кажется, не умел.
Помнится такой случай. В районе горы Арак-меэр паслись овцы нашего селения. Как-то прибежали чабаны и сообщили, что вооруженные люди уводят скот. Аульчане бросились в погоню за разбойниками. Махмуд тоже собрался ехать вместе со всеми, но незадолго до этого он обменял свою русскую трехлинейку на кобылу и теперь упрашивал отца дать ему кремневку.
– Почему я должен дать свою? – спросил Анасил-Магома.
– Ты знаешь, я обменял винтовку на кобылу!
– Ну вот пойди и стреляй из своей кобылы, – засмеялся отец.
Старик вообще был большим шутником. На подъемах он подгонял своего ишачка и заводил долгий разговор, представлял, что кто-то ему отвечает:
– Ну, ну торопись, так мы не поспеем на базар, – начинал обычно разговор Анасил-Магома.
– Переложи один из мешков на себя, тогда и придешь вовремя, – сам же отвечал он себе за ишака.
– Это так-то ты разговариваешь со своим хозяином? – притворно сердился старик.
– А как же мне еще говорить?
– Ты ишак и твое дело молчать. – И посмотрев по сторонам, не заметил ли кто его чудачества, добавлял, – как скучно мне с тобой!
Некоторое время шли молча, но это надоедало и Анасил-Магома снова заводил длинный, как сама трона, разговор.
Сколько раз он ходил в Хунзах и обратно, никто не знает. Вся жизнь прошла в дороге. На годекане поэтому он почти не бывал, сердитым, раздраженным его тоже никто не видел. Отец Махмуда не пил и не курил. Всю жизнь он трудился. А прожил Анасил-Магома не мало, почти 130 лет.
Жена его Ашура Гаджиева тоже жила очень долго. У нее от Анасил-Магомы было двое сыновей – Махмуд и Умар. Последний был взят в армию, да так и не вернулся.
Жена Умара – Аша и дочери Аминат и Хади и сейчас живы. Есть внуки и правнуки. Племянник Махмуда, носящий его имя, служит в Советской Армии и тоже увлекается стихами.
– Что же вам сказать о Махмуде?
Красивый стан, привлекательное лицо, черные волосы отличали Махмуда от многих.
О таланте Махмуда народ уже сказал свое слово. Раз после смерти не забыли, значит живет. Разговор пойдет просто о нашем сельчанине, которого мы видели каждый день.
– Никто, конечно, не думал, что нужно запоминать действия, слова, мысли его. Мы привыкли к нему. Привыкли, скажем, вот, как к нашему роднику, из которого утоляем жажду. Никто не задумывается же над тем, что источник берет влагу из земли и ей же отдает очищенную. Когда нужно, подходишь и пьешь.
Так же было и с Махмудом. Он возвращал народу взятое у него, но только то, что он возвращал, было еще более чистым, освежающим и придающим силы.
И, конечно, ни один сельчанин не считал, что за это мы должны особо благодарить Махмуда, хотя все восторгались его умением слагать стихи.
Только после его гибели все «поняли, кого потеряли.
Махмуд был старше меня. Учился он в Бетлех откуда, как известно была и Муи. Как только научился читать, и писать, бросил медресе. Объяснил это тем, что ему азбука нужна только для того, чтобы перекладывать стихи на бумагу. Почерк у него был ужасный. После его гибели нашли папку с записями, но никто ничего разобрать не мог. К несчастью, и рукопись затерялась.
То, что он слагал, жило и без бумаги, песни его распевались на годекане, на свадьбе, в поле.
Махмуд имел такую привычку – если мало было людей, пел сидя, а где много, скажем, на свадьбе – ходил среди присутствующих и в такт /песне похлопывал по бубну.
Был он очень прост. Понравится тесня, еще раз исполнит. Для самого последнего бедняка бывало повторит. А ведь в горах встречались певцы, требовавшие иногда и быка за свою работу.
А вообще Махмуд мало пел старых песен. Если услышит где-нибудь свою песню, то больше к ней не возвращается, считая, что она принята народом и что нужно создавать новую.
– Вот рядом сидит мой товарищ Кура-Магомед Магомедов. У него, как и у Махмуда, хорошая память. Он мог тут же вслед за певцом повторить его песню слово в слово. Но иногда искажал слова, а Махмуд просил не делать этого. Стихи, говорил он, теряют стройность и силу, если с ними плохо обращаются. Что это так, понимали и сельчане.
– Иногда меня за мои проделки даже со свадьбы выгоняли, – признается тут же Кура-Магомед. – Тогда бывало обидно, а теперь и смешно и горько.
– А зачем ты переделывал! – вмешиваются сидящие вокруг рассказчика сельчане. С трудом удается вернуть старого Раджаба Гасанханова к воспоминаниям.
– Не знаю, что увлекало женщин, – говорит старик, – стихи или горячая молодость, но очень многие тайно любили Махмуда.
Тогда среди горцев было принято обращаться к возлюбленной обязательно со стихами. И хотя говорят, что всякий влюбленный – уже поэт, но за помощью многие приходили к Махмуду. Обычно он устраивался вон там, у нашего родника, чтобы увидеть девушку, о которой его просили сложить песню, и только после этого исполнял просьбу.
Помню, пришел к нему ашильтинец Ира-Султан Айдиев. Мы знали, что он любил замужнюю женщину. Он попросил Махмуда сложить о ней песню. Когда Махмуд исписал пол-листа, я спросил: «Один любит девушку, другой – замужнюю женщину, третий – вдову. Откуда же ты, Махмуд, берешь для всех песни – ведь у тебя только одно сердце?»
И он мне ответил: «Когда кто-нибудь влюбится в девушку, «передо мной стоит моя Муи в юности. Если же речь идет о замужней, я вспоминаю Муи, которая вышла за другого. Попросят о вдове написать – и я снова вижу перед собой Муи, потерявшую мужа».
О чем только он не писал!? Не только о любви. Он мог писать и смешное – и об ишаке, и о стрекозе. Писал и печальное, а если очень настаивали, посвящал песни и умершим.
Очень горько сложилась личная жизнь Махмуда. Нам было известно, что Муи любила его, но состоятельные бетлинцы укоряли девушку, говорили, что это позор, если дочь богача сделается женой сына угольщика. По воле родителей Муи вынуждена была выйти замуж за офицера Кебет-Магому, но всю жизнь она думала о другом:
…Один человек полюбил меня страстно,
В могилу сырую сойти я готова.
Он сохнет от горя и слепнет от слез,
Но только расстаться бы с ним не пришлось…
Когда Кебет-Магома умер, друзья Махмуда похитили Муи и отвезли в Ашильту, но поднялся большой скандал, и женщине пришлось вернуться к родителям.
Вскоре она умерла. От нее остался мальчик Гасан. Говорят, ребенку полюбилась одна из песен Махмуда. Сосед-старик бетлинец растолковал Гасану, что песня в свое время адресовалась его матери. Это очень опечалило его и он сказал: «Эх, если бы не умерла мама, а Махмуд не погиб, то я отвел бы ее за руку к нему и попросил: будьте вместе!»
…По-разному рассказывают, как погиб Махмуд, но одно достоверно – убийство произошло не в открытом бою.
Случилось это в селении Игали. Магомед Махтиев из Тантари выстрелил из пистолета в затылок Махмуду. Когда известие домчалось до Кахаб-Росо, народ повалил в Игали, не разбирая ни дороги, ни троп. Но шли не драться, а взять тело. Игалинцы к этому времени перенесли Махмуда в Цанатля-хутор, лежащий на границе с нашими землями. Народу там было тьма.
Когда игалинцы увидели нас, отошли в сторону, оставив у лежащего только одного старика.
Махмуд, оказывается, был жив, но лежал без памяти. Кура-Магомед поскакал за доктором в Унцукуль. Тот приехал, осмотрел раненого и сказал, что пуля пробила череп, если две недели выдержит – выживет.
Вытащить пулю не удалось. Оставив лекарства и дав советы, лекарь уехал. Но тут же прибыл другой врач – Давуд из Бетля. Он, как и все остальные бетлинцы, не питал любви к нашему человеку, но мы подумали: врач есть врач и ему не стоит мешать.
Давуд намочил бинт каким-то раствором и обвязал им голову раненого. Махмуд вскрикивал в бреду и срывал повязку.
Умер он, не приходя в сознание, хотя в народе приписывают ему слова, будто бы сказанные в последние минуты жизни:
Золотой мозг, серебряный череп –
Не думал, что так даром пропадут.
А как сложилась судьба убийцы? Отсидев в тюрьме десять лет за убийство и вернувшись в горы, он решил почему-то посетить Кахаб-Росо. Прошло много времени, потому что судили Махтиева много лет спустя после убийства, но земля и люди не простили злодея.
…Гасанханов снова умолкает. На этот раз он молчит очень долго, видимо, рассказ закончен. А мы с трудом, возвращаемся к действительности из того мира, куда увела нас повесть о Махмуде.
Тепло. Ласково греет горное солнце. По-прежнему говорливо шумит родник, негромко перебрасываются словами люди. Взволнованные, притихшие ребята думают о чем-то своем. И вдруг я замечаю: в руках у одного из моих воспитанников тонкая книжечка. На ее обложке ясно читается заголовок «Песни любви» и такая же четкая надпись: Махмуд из Кахаб-Росо, Москва, 1969 год.
Парнишка бережно прижал стихи к своей груди, взгляд его устремлен вдаль, туда, где синеют могучие, громады исполинских хребтов, где кружат в поднебесье гордые птицы.
КАПЧУГАЙ
В 18-ти километрах от Буйнакска на левом берегу речки Шура-озень стоит селение Капчугай. Аул является железнодорожной станцией, соединяющей Буйнакск со столицей республики – Махачкалой. Четыре раза в день на одну минуту здесь останавливается поезд.
Если из Капчугая смотреть вниз по течению речки, то увидишь в 500 метрах скалы Нараттюбинского хребта, разрезанные узкой лентой Шура-озени. Рисунок скал в этом месте очень напоминает раскрытые ворота. Именно поэтому, как уверяют местные жители, их аул и назван Капчугаем. Капу – по-кумыкски – ворота, капучу – стоящий у ворот, сторож, страж.
И действительно, селение являлось своеобразным стражем, закрывающим дорогу в горы.
А вот что рассказывает капчугаец А. Б. Азизов: «Раньше наше селение находилось севернее аула, там сейчас видны следы средневекового поселения на склоне скалы Айсу-Кала. Селение также называлось Капчугаем. Оно было с трех сторон окружено стенами, а с четвертой, с востока, доступ к аулу закрывали скалы. У ворот всегда стояла стража, состоявшая из аварцев и кумыков. Ворота были открыты в определенное время. С наступлением сумерек их закрывали. Так поступали и тогда, когда угрожала какая-либо опасность. Говорят, при этом давалась громкая команда: «Гапу-чу!» (кумыкское слово – «стоящий у ворот»), гай! (аварское слово – «закрой»)».
И вот из слияния этих двух слов образовалось название аула Капчугай».
А. Б. Азизов, которому идет семидесятый год, не раз бывал у развалин старого Капчугая. «Раньше они возвышались на 60-70 сантиметров от земли, – говорит он, – сложены были сакли из камня и, кажется, без скрепляющего материала. Ширина стен около 40 см».
Между старым и новым Капчугаями имеется кладбище. На нем более дюжины покосившихся могильных плит.
Когда-то Капчугай достался по наследству Келемету, сыну Шамкала Сурхая. Предание гласит, что поскольку и расположение и климатические условия аула были невыгодными, то Келемет разрешил селиться в Капчугае всем желающим дагестанцам.
ЛЕГЕНДЫ КАПЧУГАЯ
Сейчас район Капчугая совершенно безлесный. Сельчане вынуждены ходить до воду за 2 километра по очень трудной дороге. Часто посевы здесь губит засуха. Мало растительности и в самом ауле. Но 2–3 тысячи лет тому назад на холмах, окружающих аул, шумели леса, в долинах между ними били родники, отдававшие свои холодные воды речке.
Об этом убедительно рассказывают многочисленные наскальные изображения близ Калчугая. В 1960 году такие рисунки были найдены более чем в 20 местах, но первыми, пожалуй, они были обнаружены именно в Калчугае. Как это произошло?
В Капчугайской школе учителем начальных классов работает Иса Исаев, окончивший 1-е Дагестанское педучилище.
– Впервые увидел я наскальные изображения много лет назад, – рассказывает Иса Исаев. – Гуляя в этом районе, мы – капчугаевские ребята, устраивали здесь настоящие бои со змеями. Кто-то из ребят обратил однажды внимание на странные рисунки. Сперва мы портили их, но «эта работа» оказалась трудоемкой и неприятной, поэтому ее забросили.
Старики считали рисунки баловством каких-нибудь детей, но говорили, что видели их еще в раннем детстве.
– Однажды, – вспоминает далее Иса Исаев, – меня вызвал председатель колхоза и попросил показать приезжему товарищу рисунки на скалах. Тот назвал себя сотрудником музея, Магомедом Исаковым. Он целый день срисовывал и фотографировал наскальные изображения.
С тех пор прошло 25 лет. Капчугайские изображения изучены детально. Они стали местом экскурсий многочисленных туристов, а ученый В. И. Марковин написал о рисунках большой труд.
На скалах имеется несколько сот оригинальных изображений благородных оленей, коз, собак, всадников, сцен охоты, чудовищ, символических знаков.
Километрах в трех к востоку от Капчугая в глубине скал затерялась большая пещера, стены которой закончены дымом костров, разжигавшихся здесь когда-то первобытными охотниками.
В таких пещерах обитали жители далекой эпохи, а те самые животные, изображения которых высечены на скалах Капчугая, водились в окрестных лесах. Может возникнуть вопрос, для чего древние художники занимались такого рода искусством? И почему, кроме животных да символических знаков, внимание художника больше ничто не привлекало?
Оказывается, увлечение рисованием вызывалось не только любовью к искусству. Первобытные люди, вооруженные каменными топорами, большими сучьями, редко копьями, как это правдиво показывают некоторые сцены, изображенные на скалах, беспомощные в борьбе с природой, призывали на помощь сверхъестественные силы.
Рисунки как раз и являлись символическими заклинаниями. Нетрудно заметить, что большинство рисунков похожи друг на друга не только по содержанию, но и по технике исполнения.
Есть основания полагать, что во II тысячелетии до н. э. те из охотников, которые могли хорошо изображать животных, освобождались от всякой работы, были всеми почитаемы, и впоследствии, вероятно, сделались жрецами. От их искусства зависел, думали люди, успех племени на охоте. А так как высекать наскальные изображения дело очень трудное, то жрецов было, очевидно, немного.
Рисунки Капчугая во многих случаях сходны. Конечно, не исключено, что в течение столетий могла создаться своеобразная «художественная школа».
В наши дни в окрестностях Капчугая нет ни леса, ни родников, не водится в этом краю благородный олень, безоаровый козел, дагестанский тур.
Теперь же у скал только иногда по песку прошуршит большеголовая ящерица. Тихо. И только изображения на скалах – немые свидетели прошлого, повествуют о жизни наших очень и очень далеких предков.
Эти чрезвычайно ценные для изучения прошлого Дагестана рисунки представляют интерес и как памятники изобразительного искусства.
Каждая скала имеет свое особое название: Энек-Сойган, Миннерлер, Каранак, Чар-Чыгарган, Хожатау, Арт, Ахмат-Айсукала и т. д. Каждая из них имеет и свою форму, их не спутаешь ни друг с другом, ни с другими скалами. И еще одно – с каждой связана легенда или предание.
В направлении скал, в полукилометре к северу от селения есть небольшое озерцо, имеющее в окружности не более 15 шагов. Место здесь открытое, земля – солончак, ни одного деревца, жжет солнце. И все-таки это озерцо и источник, который ее питает, имеют собственное название Ачису («горькая вода»).
Было это давно, гласит легенда, во времена, когда на земле обитали чудовища. Одно из них охраняло Ачису. Народ узнал, что вода в источнике волшебная, исцеляет от болезней, однако чудовище убивало всякого, кто осмеливался подойти к нему.
Но раз собрались герои и, объединившись, убили чудовище. С тех пор народ пользуется водой.
Левая часть капчугайских скал, которая поднялась над речкой Шура-озень, называется Ахмат-Айсу-калой.
Умерший в столетнем возрасте Зайнутдин Лаварсанов много лет назад рассказывал об этой скале легенду. Люди запомнили ее и так же, как Зайнутдин, передают из поколения в поколение.
В направлении от Ачису к скалам, за небольшой балкой, на склоне холма, можно найти множество черепков глиняной посуды, костей домашних животных, а в одном месте в камнях даже выбита лестница из 5–6 ступеней. Здесь некогда было поселение, которое исчезло с лица земли, оставив на память о себе могильные плиты без надписей да предание о молодце по имени Ахмат.
Говорят, что стояли здесь некогда три небольшие сакли. В них жил некто Ахмат со своими друзьями.
Раз молодец украл у ногайского хана красавицу дочь Айсу. За похитителем погнались. Уйти с живой ношей Ахмату не удалось. Когда один из ногайцев настиг его, он крикнул: «Я бы убил тебя, но ты мне нравишься. Поступить иначе также не могу: если вернусь без Айсу, хан убьет меня»,
Ax-мат подсказал ногайцу выход. «Подними руку и растопырь пальцы, – попросил он преследователя. – Я выстрелю, раню тебя в указательный палец. Скажешь, что во время перестрелки «был ранен и потому вернулся».
Так и сделали. Но через некоторое время видит Ахмат, что около скалы, на которой стояла его сакля, собирается войско. 9 дней подряд вокруг жилища горца скакали всадники. Первые три дня на белых, следующие три дня на гнедых и последние три дня на вороных конях. Опечалился Ахмат, опечалилась и Айсу, потому что она уже успела полюбить джигита.
– Большое войско собирается за горою Миннелер, – сказал Ахмат. – Победить я его не сумею, остается погибнуть, а ты вернешься к отцу.
– Нет, – решительно перебила девушка возлюбленного, – умру с тобой и я.
Вышли из дому юноша и девушка, оглянулись. Высоко в небе сияло солнце. На востоке в голубой дымке угадывалось море, на юге зеленели поля, на западе меж облаков виднелись горные вершины и, наконец, на севере, откуда дагестанец привез девушку, до горизонта тянулись желтые пески. Посмотрели вниз – там всадник уже на вороном коне.
Ахмат вывел своего скакуна, завязал ему глаза, затем сел на него и бережно привлек к себе Айсу. Поклонившись земле, он гикнул и помчался во весь упор к «пропасти.
Так погибли влюбленные.
…Каочугайцы охотно показывают приезжим место, где все это произошло, и даже следы копыт лошади Ахмата у самого края скалы. Они утверждают, что именно с тех тор левую сторону Капчугайских «ворот» называют Ахмат-Айсу-калой, т. е. крепостью Ахмата и Айсу.
Но надо досказать легенду. Ведь Ахмат погиб зря. Его обманули. А случилось это так.
К ногайскому владыке явился очень хитрый человек.
– Дай мне три лошади разных мастей, оружие и пищи на месяц, и я доставлю Айсу домой, – сказал он хану.
– Если тебя постигнет неудача, ответишь головой, – пригрозил хан,
– Меня больше интересует, что мне дадут, когда дочь вернется к отцу? – ответил хитрец.
Уехал этот человек с тремя лошадьми трех разных мастей. Добрался он до горы Миннерлер, откуда хорошо была видна скала, на которой стоял дом Ахмата. Оставив двух лошадей пастись за горою, он помчался вперед на белой. Приблизившись к сакле Ахмата хитрец поехал шагом, но оказавшись за выступом скалы, снова помчался во весь упор. Прошло 9 дней. Каждые три дня ногаец менял лошадей.
Осуществив свой план, хитрец явился к дому горца, чтобы от имени большого войска, которое будто бы скопилось за горою Миннерлер, потребовать Айсу и взять Ахмата в плен. В сакле хозяина он не нашел и лишь заглянув в пропасть, увидел Айсу и Ахмата.
Хитрец, обманувший и себя, и повелителя ногайцев, был обезглавлен.
…На вершине скалы Ахмат-Айсу-кала множество гальки. Каким образом она могла очутиться на такой высоте?
– Некогда, – рассказывают старики из Капчугая, – на скале жили охотники. Через речку же, на противоположной скале, также было поселение. Когда между селениями вспыхивала война, дети и женщины спускались к речке и приносили гальку, а мужчины метали камни в противника. Вот так речная галька очутилась на вершинах береговых скал.
А на самом деле?
Очень давно, много тысяч лет назад, Шура-озень текла там, где сейчас вершины скал. Конечно, на берегу речки откладывалась галька.
Постепенно русло Шура-озени опускалось все ниже и ниже. А на прежних берегах, естественно, сохранялись залежи речного камня.
Рядом с Ахмат-Айсу-калой высится Чар-Чыгарган. Так называют ее потому, что порода, из которой сложена глыба, является материалом для изготовления: точильных камней.
Следующая скала называется Энек-Сойган («зарезанная корова»).
Как-то пропала у одного калчугайца корова, гласит легенда, поиски не привели к успеху. Прошло много времени и уже стали забывать об этом случае.
Но однажды кто-то из сельчан обратил внимание, что над самой высокой левобережной скалой вьются сотни ворон. Послали молодежь, чтобы осмотреть скалу. Оказалось, что кто-то увел корову и зарезал ее там, но не сумев унести тушу, бросил на месте. Так вороны раскрыли, куда делась корова. С тех пор скалу называют Энек-Сойган.
…Альтиметр на вершине Хожатау – самой высокой капчугайской скалы (показывает 390 метров над уровнем океана. Склоны скалы круты и ребристы. Северный ее бок покрыт порослью дуба и хвойных деревьев, южный травянист. Отсюда открывается широкая панорама. Простым глазом можно увидеть Каспий, кумтор-калинские «Сарыкумы», хребет Салатау, Капчугай. Хожатау находится в двух километрах от Шура-озени, если идти по правому берегу речки.
За скалой Ахмат-Айсу-кала есть родник. Называется он «Булаксув». Родник находится в труднодоступном месте и поэтому капчугайцы берут воду в 800 метрах от источника из трубы, которая протянута от родника. Зимой, когда вода в трубе замеозает, люди идут к истоку. Это очень далеко и трудно. Там, где кончается труба, до революции был домик сторожа. Человек этот по решению джамаата охранял родник. Но сторожил он воду капчугайцев недолго. Однажды, воспользовавшись отсутствием сторожа, забрался в домик какой-то кумторкалинец и увел с собой его красавицу-жену. Долго тот искал похитителя, но безуспешно и покинул проклятое место.
Если от родника смотреть вдоль речки на левый берег, не трудно заметить там следы выбитых в скалах дорог. Построил их местный богач Асельдер, чтобы задобрить бога, а заодно и сельчан, которых он грабил нещадно. В сухую погоду можно было пользоваться нижней дорогой, а после дождей, во время разлива речки, люди ездили по верхней.
В 1850 году через Капчугай проложили дорогу на Дербент. В сопровождении усиленного конвоя, так как Кавказская война была еще в разгаре, по аулу нередко провозили почту.
Рассказывая о прошлом Капчугая, мы должны хотя бы кратко упомянуть о классовом составе кумыкского аула. Жители села делились на чанка (дети xанов или беков, рожденные от простых крестьянок), узденей (полузависимые, не прикрепленные к земле крестьяне) и кулов (рабов).
ЧАНКИ
В Капчугае к сословию чанка относилось несколько семейств. Им принадлежало большинство земель, пастбищ, скота. Самым богатым чанка в ауле считался Асельдер Казаналипов. Он служил у царского наместника Воронцова-Дашкова в Тифлисе в качестве помощника. Когда в Дагестане начинались беспорядки, то сюда обычно присылали для усмирения Асельдера.
УЗДЕНИ
В Капчугае жило много узденей. Они были обязаны три дня в году работать на чанков: косить, сеять, молотить и т. д.
Права узденей ущемлялись на каждом шагу. Например, полив в первую очередь производили чанки, хотя в строительстве канала они не принимали участия. Капчугайцы на лето нанимали пастухов, а зимою по очереди смотрели за скотом. От такой «унизительной» работы чанки освобождались, хотя у них скота было больше, чем у всех жителей аула, вместе взятых. Тот, кто арендовал землю у чанков, отдавал им в уплату ровно половину урожая.
Все это приводило к тому, что уздени, а тем более кулы-рабы ненавидели чанков и во время барщины портили их имущество, работали из рук вон плохо. В ауле до сих пор помнят узденя Абдуллу Эльмурзаева, который доставил чанкам много неприятностей.
Абдулла был человеком небольшого роста, но широким в плечах, очень сильным и смелым. Как и все в ауле, он постоянно носил на поясе кинжал. Абдулла, в отличие от многих сельчан, никогда не снимал папаху перед чанками. Эльмурзаев славился своим голосом. Бывало выйдет на очар, да как ударит по струнам агач-кумуза и запоет, полселения сбежится слушать. Как-то, когда он пел на сельской улице, кто-то заметил пожар. Горел огромный стог сена, принадлежащий чанке Салавутдину Келеметову,
Все заторопились на место происшествия. Один из оставшихся, заметив сидящего на бревне певца, воскликнул: «Вах, Абдулла, чего же ты не идешь тушить пожар?»
Говорят, Эльмурзаев ответил так: «Для того ли я зажигал, чтобы самому тушить?»
Как-то в поле он поссорился с чанкой Джамалутдином Келеметовым. Абдулла был пешим, а противник его на лошади. Но уздень, вытащив кинжал, бросился на Джамалутдина. Тот струсил и ускакал. Чанки шума не «подняли. Абдулла, как и раньше, остался безнаказанным: свидетелей не было.
Поступки этого человека, хотя они и не укладывались в общепринятые рамки, всегда одобрялись сельчанами, так как были направлены против господ.
Умер Абдулла нелепо. И хочется об этом рассказать, чтобы показать нравы тех лет, когда стиснутые узами эксплуататорского общества люди зачастую не видели настоящего приложения своим силам.
Случилось это в тот день, когда в Капчугае справлялась свадьба Умалата Мусалаева. К полудню мужчины с песнями и музыкой поехали к невесте. Среди них был и сильно подвыпивший Абдулла.
Наведя пистолет на одного из мужчин, он громко сказал: «Слушай, Адиль-Султан, хорошему молодцу пистолет не опасен, пуля его не тронет». Тот, человек очень спокойный и не делавший никому зла, отвел дуло пистолета и попросил: «Баллах, Абдулла, я не храбрец, и направляй свой пистолет куда-нибудь в сторону».
– Так ты не веришь, что храброго пуля не тронет? – воскликнул Абдулла и, не ожидая ответа, выстрелил в воздух. Затем он засунул дуло в свой рот и щелкнул курком. Выстрела не последовало. Рука Эльмурзаева снова взметнулась вверх. Эхо выстрела отозвалось в скалах Шура-озени. И опять Абдулла направил дуло пистолета в рот. Опять осечка!
А свадьба тем временем шла своим чередом. Звенела зурна, торопливо стучали о барабан ладони, быки тянули арбу с подарками для невесты. Люди же, забыв обо всем, напряженно следили за смертельной игрой Абдуллы.
И еще раз прогремел выстрел. Пуля, как и прежде, полетела в небо, но когда Абдулла в третий раз направил дуло в рот, осечки не было. Горец замертво упал с лошади.
…День в ауле, начавшийся свадьбой Умалата Мусалаева, закончился похоронами Абдуллы Эльмурзаева.
Этому случаю были рады только чанки. Народ искренно оплакивал храброго, но безрассудного узденя.
КУЛЫ
Прав у этих людей не было никаких. Скажем, если на очаре коротали время чанки, кулы не имели права даже сесть. Поливать свои посевы они могли лишь в последнюю очередь, зато пасти скот селения они обязаны были первыми и дольше всех. Кулы не могли и мечтать о том, чтобы породниться с узденями, не говоря уже о чанках. При встрече с узденями и чанками они первыми снимали папахи, а ехавшие на арбе должны были остановиться или посторониться. Земля в аренду кулам сдавалась, как правило, на кабальных условиях, поэтому многие из них батрачили, нанимались в качестве слуг, чабанов и т. д.
С установлением Советской власти все в корне изменилось. В 1924 году председателем сельсовета Капчугая был избран бывший кул Джамагул Огурлиев. По этому поводу чанка Салавутдин Келеметов говорил: «Что за времена настали: кулов, которым при нас на очаре сидеть нельзя было, Советская власть на голову нам посадила!»
ПРЕЗИДЕНТ РЕСПУБЛИКИ
Как-то заспорили два кумыка – капчугаец и казикумухец. Речь шла о том, где больше популярных людей. Горец из Кази-Кумуха привел длинный перечень своих земляков, имена которых завоевали добрую известность во всем Дагестане. Казалось, он победил. Но тут капчугаец спросил: «Ты всех перечислил?» «Да, – ответил тот, – а что?» «А то, – сказал торжествуя капчугаец. – Я назову только одно имя и с тебя будет достаточно. Скажи, пожалуйста, земляк, кто президент Дагестана?»
Патриот Кафыр-Кумуха запнулся на полуслове, хлопнул себя по лбу: «Как мог я забыть об этом?» и, улыбаясь, поднял вверх руки.
Понять, почему он это сделал, поможет рассказ об одной капчугаевской семье. Ее главу звали Абдул-Басыром Эльдаровым. Родился он в 1894 году. Всю жизнь трудился, но лишь с приходом Советской власти выбился из бедняков. Одним из первых в Капчугае Абдул-Басыр вступил в партию большевиков. Он дрался за новую жизнь в годы гражданской войны, строил колхозы, работал в буйнакском райземотделе. 22 июня 1941 года Эльдаров ушел добровольцем в Красную Армию.
В тот день он, как обычно, после обеда просматривал газеты, слушал радио. Вдруг диктор взволнованно сказал, что будет передано особое сообщение. Роза – дочь Абдул-Басыра в это время убирала квартиру. Отец позвал ее, и они вдвоем прильнули к репродуктору. Через несколько минут Абдул-Басыр и Роза, как и все советские люди, услышали грозную весть о том, что началась война.
– Одевайся и иди в райком комсомола, – сказал отец, а сам ушел в горком партии. Больше домой он не вернулся. Горец погиб в бою под украинским городом Николаевым в 1942 году. А ведь он мог бы и не идти на фронт. Тяжелая болезнь желудка давала горцу право на получение ‘брони. Воспользоваться этим правом коммунист Эльдаров не пожелал.
Розу райком комсомола послал на работу в МТС. Вскоре девушка стала вожаком всех комсомольцев района. А когда закончилась война, Роза Абдул-Басыровна уже руководила буйнакскими коммунистами. Три года учебы в Высшей партийной школе в Москве, и молодую женщину избирают секретарем Махачкалинского окружкома, а затем горкома партии. Принципиальность, высокая требовательность к себе и окружающим, чуткое, внимательное отношение к людям – вот характерные черты Розы Абдул-Басыровны Эльдаровой. С каждым годом Роза Абдул-Басыровна завоевывает все больший авторитет и уважение среди трудящихся Дагестана. Ее избирают секретарем обкома КПСС. Она много и плодотворно трудится на этом ответственном посту. И вот в 1962 году Верховный Совет депутатов трудящихся Дагестана единогласно доверяет горянке из Капчугая высокий пост Председателя Президиума – президента Дагестанской республики.
Рассказ о Розе Абдул-Басыровне будет неполным, если не упомянуть о ее научно-исследовательской деятельности. В ученых записках женского пединститута в 1957 году печатается работа Эльдаровой «Октябрьская революция и раскрепощение женщин-горянок». В 1960 году выходит ее книга «Женщины страны гор». На пяти языках печатается в 1961 году брошюра «Активные строители коммунизма». Тогда же в Махачкале издается ее труд «Творческое развитие марксизма-ленинизма».
Статьи Розы Абдул-Басыровны публикуют не только республиканские газеты, но и центральные «Литературная жизнь», «Правда» и другие. Роза Абдул-Басыровна стала первым в своем ауле кандидатом наук, и этим тоже гордятся капчугайцы.
Если бы до революции кто-либо из капчугайцев в шутку сказал, что избран депутатом Темирханшуринской городской думы, его жестоко высмеяли бы. Теперь же дочь бедняка из Капчугая стала президентом Дагестанской Советской Республики. Мало того, она еще и заместитель председателя Президиума Верховного Совета Российской Федерации.
«Я очень люблю свой аул! – говорит Р. А.-Б. Эльдарова, – ведь я там родилась, пошла в школу, научилась любить Родину и свой народ».
Делами, трудом, всей своей жизнью женщина-горянка доказала, что это не праздные слова. Именно поэтому нет в Дагестане человека, который бы с высоким уважением не отзывался о президенте своей республики, награжденной орденом Ленина.